И опять, пока она продолжала петь, все чудесным образом успокоились. Но Фолибор знал, что ночь будет долгой. Он взглянул на Никакнет, моля всех богов, чтобы в ее памяти нашлось достаточно вдохновляющих стихов.

Когда Шрейка увидела вошедшего в таверну Штыря, она также заметила, что Дрючок встал и направился к ее столу, оказавшись там первым. Женщина ногой отодвинула стул, и сержант, коротко кивнув, тяжело сел на него.

– Вряд ли это кому-то понравится, – проговорил он, бросив взгляд на взявшего еще один стул Штыря.

– Трындец напился, – объявила Шрейка.

– И что с того? – хмуро спросил Дрючок.

– Похоже, старые истории – правда. Теперь у нас есть доказательство. Как только становится всерьез дерьмово, Трындец напивается первым.

– Не вижу в нашей ситуации ничего дерьмового.

– Это пока.

– Что ж, – помолчав, сказал Дрючок, – жаль, что ты не сумела его отвлечь.

– Я тебе говорила, Дрючок, это плохая идея. Слушай, я с трудом себя сдерживала, чтобы не распустить руки. Он такой… милашка.

Штырь и Дрючок переглянулись.

– Да ну вас обоих на хрен. Сама знаешь, что лезть в штаны товарищу по взводу – дурной тон.

Подошел слуга, поставил на стол кувшин дешевого натианского вина и удалился.

– Он забыл про ваши кубки, – заметила Шрейка, придвигая к себе свой, чтобы ни у кого не возникло соблазна. – Но вы можете передавать кувшин друг другу.

– Что, фокус с косой не сработал? – спросил Штырь.

– Ну… Трындец недовольно фыркал, однако не мог отвести от нее взгляда. Иными словами, все получилось наоборот. Полагаю, если бы я начала ковырять в носу… но нет, ничего не поможет. Мы словно два магнита на столе, медленно ползущие друг к другу. А потом… щелк!

– Четырехногий спинозверь, – хмыкнул Дрючок. – Немного от Шрейки, немного от Трындеца.

– А ты называла его уродом? – осведомился Штырь.

– Нет, только заурядным.

– В следующий раз попробуй назвать уродом.

Дрючок шумно выдохнул через нос:

– Сказать можно все, что угодно, однако это ничего не изменит. Ведь на самом деле Трындец вполне симпатичный парень, по крайней мере с твоей точки зрения, Шрейка. Что касается меня, то, если бы мне приходилось каждое утро видеть его физиономию, я бы, вероятно, повесился.

– Это потому, что ты вообще ненавидишь всех вокруг.

– Да ничего подобного, Шрейка, какая там ненависть. Просто люди меня утомляют. – Он моргнул. – За исключением нынешней компании.

Штырь откашлялся.

– Лейтенант Балк поведет свою колонну. По пути к Серебряному Озеру будем разбивать лагеря порознь, но я все равно ожидаю перебранок и, возможно, пары стычек. Придется крепко держать наших солдат в узде. Капитан хочет, чтобы все это поняли. Есть будем все вместе.

Откинувшись на стуле, Шрейка окунула косу в вино, но тут же, нахмурившись, выдернула ее обратно.

– Предвижу эпическую драку за жратву, сопровождающуюся потерями с обеих сторон. Предлагаю начать первыми – пусть Омс начинит несколько караваев хлеба «трещотками». Знаю, их используют, чтобы пугать лошадей, но, если такая штука взорвется во рту, сюрприз будет еще тот.

– Малазанская империя уже не та, что раньше, – вздохнул Дрючок. – Это надо же, берут на службу наемников. Причем, словно в насмешку, не абы каких, а тех, с которыми мы только что сцепились рогами.

– Их предыдущий работодатель мертв, – напомнил Штырь.

– Взгляни на нас, – вдруг сказала Шрейка. – Осталось всего трое сержантов.

– Зато впредь совещания будут короче. – Дрючок поднял руку. – Знаю, нехорошо так говорить. Извини. Нам стоит брать пример с Заводи.

Шрейка удивленно подняла брови:

– Что? С этой колдуньи с ножиком?

– Никто не знает, что она чародейка, – ответил Дрючок.

– Да брось! Все наши в курсе!

– Но сама Заводь об этом не знает.

– В таком случае она идиотка, – заявила Шрейка. – И ты полагаешь, что мы все должны быть такими же идиотами?

– Просто Заводь не воспринимает реальный мир, – объяснил Дрючок, – включая окружающих ее людей. Она живет в своем маленьком мирке, и в каком! Битком набитом ее мертвыми друзьями, а также живыми, которые скоро умрут. А тем временем все остальное для нее вообще не существует! – Он откинулся на стуле. – Лично я ей завидую.

Шрейка опять окунула в вино кончик косы, а потом обсосала его.

Двое сержантов за столом не сводили с женщины взгляда.

Нахмурившись, она выдернула косу изо рта и бросила:

– Все вы одинаковые, мужики гребаные!

Глава 3

В то время северные провинции Малазанской империи находились в подчинении кулака Севитт. О Севитт нам мало что известно, и теперь мы уже вряд ли узнаем что-либо новое. Любопытно, как история может выстраивать перед нами ряд свидетелей, и среди пытающихся что-то сказать лишь у одного из десяти или двадцати не зашит намертво рот. Прошлое часто немо, но те крики, что доносятся до нас в настоящем, кажутся пародией на дурное предзнаменование. Воистину, готов поспорить, что каждый разрушенный монумент – свидетельство чьей-то глупости. Никакая мудрость не выживает, и остается лишь тщеславная карикатура в облике гордыни и идиотизма.

Так о чем это я? Ах да, кулак Севитт…

Кахаграс Пилт. Предисловие к вводной части «Предварительных раздумий о переосмыслении истории». Великая библиотека Нового Морна

Поселок Серебряное Озеро, провинция Малин

Хотя большую часть своей жизни он был охотником, в ту ночь ему ни разу не пришла в голову мысль разбудить остальных жителей поселка. Он был уже немолод и повидал достаточно, чтобы понять, когда пора отложить лук, найти подходящий насест и молча созерцать нечто удивительное.

Каждый зверь отличался своими повадками, и легко было представить, что все ограничивалось лишь инстинктами. Есть, размножаться, растить потомство. Убегать от опасности и защищаться, если тебя загонят в угол. Он видел, как ведут себя животные, охваченные страхом и ужасом, болью и страданиями. Он даже наблюдал, как они бросаются с утесов, разбиваясь насмерть, когда стадо превращается в единого зверя, слепо бегущего от того, что он даже не в состоянии увидеть.

Ему доводилось встречать и других зверей, хищников, неустанно преследовавших добычу, и наблюдать, какой жестокой и безжалостной зачастую бывает нужда.

В жизни имелись свои узоры-закономерности: как простые, малые, так и настолько обширные и причудливые, что их с трудом можно было постичь. Растения, животные, люди – все они вписывались в эти узоры, нравилось им это или нет, признавали они это или нет. Поток времени увлекал всех, и ты либо плыл по течению, либо нет.

И вот сегодня ночью, ближе к рассвету, на поверхности озера возник новый узор, которого охотник никогда прежде не видел. Под щербатым полумесяцем, окутанные серебристым сиянием, на фоне негромкого треска сталкивающихся рогов в неподвижном воздухе, по озеру плыли карибу – тысячи, возможно, даже десятки тысяч.

На северном берегу озера рос арктический лес – среди беспорядочного лабиринта оврагов и ущелий, тянувшегося с востока на запад. Эти провалы в земле, вероятно, возникли задолго до того, как появилось озеро, и вода стекала с берега сквозь трещины в коренной породе, просачиваясь по подземным ходам. Их лабиринт уходил на север, огибая неровный край хребта Божий Шаг, в конце концов вливаясь в болота и дальше в тундру, простиравшуюся на сотню лиг, если не больше.

У оленей были свои повадки, но в их число никогда не входила миграция столь далеко на юг. Охотник точно это знал. Карибу зимовали в лесу, а с приходом весны обычно уходили на север, через рассекавшие трясину древние тропы, и дальше в бескрайнюю тундру.

Охотник никогда не бывал столь далеко в горах, но не раз слышал истории от обитателей леса на северо-востоке, от торговцев мехами, янтарем и диким рисом. Иногда он и сам охотился в лесу на карибу.

Стаду потребовалась большая часть ночи, чтобы переплыть озеро. Случись это лет двадцать назад, он, возможно, помчался бы в селение, собирая всех охотников, и они устроили бы резню, мечтая о грудах мяса и шкур, ведь им представлялся случай заработать целое состояние.

От жажды крови, как он теперь понял, избавиться нелегко, но в конце концов ушла и она. Он устал убивать.

И теперь просто сидел, глядя на зрелище, что разворачивалось в серебристом лунном свете. Тысячи карибу слились в единое стадо, нарушив свой вековой обычай, и понять, отчего сие произошло, было нелегко. Этому могли иметься десятки причин, возможно весьма важных и достойных внимания. Но то, что овладело душой охотника, занимая его мысли, пока ночь медленно шла своим чередом и звери выбирались на берег, а затем отправлялись дальше на юг, через пастбища и обширные пустоши там, где когда-то стоял лес, имело куда более глубокую природу. Люди воспринимали любые звериные повадки как проявление инстинкта, как будто животные являлись рабами своей собственной натуры.

Возможно, во многих отношениях так оно и было. Но в эту ночь охотнику открылась истина: все отнюдь не сводится к одному только набору инстинктов и звери ничем не отличаются от людей, живя своей жизнью в человеческом понимании. У них имеются свои надежды, возможно, даже мечты. И желания – о да, желания у этих оленей есть наверняка.

«Я не хочу утонуть».

«Я не хочу, чтобы мой теленок утонул или чтобы его утащили волки».

«Я не желаю, чтобы стрела остановила мое сердце. Или пронзила мои легкие, заставив кашлять кровью, слабеть, шататься, падать на колени».

Когда небо начало светлеть, последние карибу покинули озеро, скрывшись в тумане на юге. Он смотрел им вслед, чувствуя влагу на щеках.

Его товарищи-охотники наверняка придут в ярость. Многие отправятся следом за стадом, и звери падут от их стрел. Но тот миг, когда они были наиболее слабыми и уязвимыми, миновал.

Лишь тогда он спустился с каменного уступа, забрал связку подстреленных зайцев и направился к дороге. То был его последний день охоты. Отныне и во веки веков.

Таверна «Трехлапый пес» стояла в конце длинного ряда других строений, ближе всего к озеру, на перекрестке прибрежной дороги и главной улицы поселка, выходя на нее фасадом. Под нависающим балконом, над самой дверью заведения, красовался массивный конский череп, почти вдвое больше обычного, по крайней мере по южным понятиям.

Внутри таверны, над каменным очагом напротив стойки, висел закопченный череп серого медведя без нижней челюсти. В округлые камни очага был вделан череп теблора, верхнюю часть которого испещряли многочисленные вмятины и трещины.

Каждый раз, глядя на север через озеро или на окутанные дымкой горы на северо-западе, Рэнт представлял себе мир, где он был таким же маленьким, как и все прочие, незаметным для зверей и воинов. Будучи еще ребенком, Рэнт восторгался тремя черепами в «Трехлапом псе», но восторг этот, как и многие чудеса его воображения, растаял без следа, когда он вдруг принялся резко расти и друзья-ровесники перестали с ним играть, начав его сторониться.

Вскоре ему пришлось постичь и другие истины. Все в городке знали о безумии, поразившем его мать. Все считали ее сумасшедшей, хотя большую (на тот момент) часть жизни Рэнта она была единственным его проводником в странном мире взрослых, так что сам он полагал ее вполне нормальной. Рэнт пришел к выводу, что у взрослых есть скрытые лица: одно они показывали днем, на улице и в прочих общественных местах, а другое – ночью, в уединении собственного дома.

Рэнт даже верил – причем достаточно долго, – что и красные зубы его матери тоже вполне нормальны, пока не понял, что это не так, а чуть позже, пребывая в замешательстве от снизошедшего на него откровения, услышал слова: «Улыбка шлюхи кровавого масла». Ими пополнился его перечень сведений, которые пока мало что значили, но в будущем вполне могли оказаться важными.