Виктор подает мне чай. Напиток до того горький, что я едва не выплевываю его на покрывало. Можно и сплюнуть. Хуже не станет. Боюсь представить, каково происхождение уже существующей коллекции клякс.

– Ну, рассказывай. Что случилось у вас с Лео? – допытывается Виктор.

Я кидаю мимолетный взгляд на мужчин в палате, давая понять, что не хочу делиться подобными вещами в присутствии посторонних. Шестирко пододвигается ко мне, и я шепчу ему на ухо.

Издалека доносится неразборчивый гомон. За окнами ночь, но больница не спит – шум громче, чем днем. Над головой скрипит потолок. В соседней палате завывают песни. Гудят трубы. Никто не спит. Так что в комнате далеко не идеальная тишина. Открываю рот, чтобы рассказать Виктору о случившемся, но язык скручивается в трубочку, я не в силах произнести имя Лео.

Сердце пропускает удар, когда я вспоминаю равнодушный взгляд адвоката.

Черт возьми, я жаждала вцепиться в Лео, когда увидела, хотела броситься к нему и трясти, высказать все, что я о нем думаю. А не могла. И не смогу. Того человека, которого я люблю, больше нет. Это кто-то чужой. И я с трудом сдерживаю горячие слезы.

– Э-эй, – опечаленно протягивает Виктор и обнимает меня. – Он тебя обидел? Рассказывай. Но не сильно эмоционально, а то я впечатлительный… побегу драться с ним.

Виктор прижимает меня к своей теплой груди и гладит по голове. Когда-то меня смущали подобные порывы с его стороны. И не только тактильные. Его откровенность. Пошлые шутки. То, что он может выйти из ванной в одном полотенце, когда я у него в квартире, а потом еще и подмигнуть со словами: «Зачетный пресс, а?» В общем, из-за полной атрофии у него чувства стыда и я теперь его не смущаюсь.

Не знаю, жизнь оперативника сделала его таким или он просто идеален для этой работы: легко находит со всеми общий язык, обладает недюжинным обаянием и способен отыскать иголку не то что в стоге сена, а в озере. Прирожденная ищейка с потрясающей дедукцией и талантом актера. Великолепный манипулятор. В своем деле незаменим. Всегда окружен людьми. А в обычной жизни одинок. Тридцать стукнуло, но никогда не был женат.

Дальше коротких романов его отношения не заходят, потому что любовь у него одна – расследования. Не разыскивая очередного преступника, Виктор чувствует себя паршиво.

Меня же с Шестирко связывают некие братские отношения. Сложно сказать, почему так сложилось. Но я ценю нашу дружбу.

– Эмилия, успокойся, – настаивает Виктор, встряхивая меня за плечи. – Вон уже морщина между бровей появилась. Много переживаешь.

– Нет там морщины!

– Скоро будет, – сужает он янтарные глаза. – Что Лео тебе сказал?

– Он… меня не помнит.

– В каком смысле?

– В прямом! – Я вскакиваю с кровати, задевая пакет с бутербродами. – Лео не знает, кто я! Смотрит так, будто в жизни не видел!

У Виктора от изумления глаза едва на лоб не лезут.

Бутерброды разлетаются по полу. Клык бежит собирать их на корм мышам.

– Странно, – задумчиво выговаривает Шестирко. – Меня он помнит. Даже то, что я расследовал дело киллера, а ведь это ты ему рассказала. Может, лжет?

– Отличный способ избавиться от девушки, – потешается Кальвадос. – Надо запомнить. Теперь понятно, почему ты выглядишь так, словно тебя кошка срыгнула.

– Клянусь, если бы я не боялась сломать руку о твою физиономию, то врезала бы!

Кальвадос крепко сжимает губы, как будто сдерживает смех, а потом закидывает руки за лысую голову и падает на подушку, флиртуя со мной бровями. Смуглый, массивный бесстыдник. Внешне напоминает Вина Дизеля.

Виктор начинает расхаживать по палате, засунув одну руку в карман темно-синих джинсов.

– Не злись, клопик, – подмигивает Кальвадос. – Я же шучу. Хочешь пиццу тебе с холодильника достану? Тогда простишь?

– Нет, спасибо. – Я вытираю слезы.

– И тортик, – подначивает он.

– Нет…

– И пряники…

– Да отстань! – Я кидаю ему в лицо подушку.

– Детка, имей совесть, котлеты я сам хотел слопать.

– Если мы сейчас не уйдем отсюда, я его убью! – кричу я Виктору.

Шестирко просыпается от забвения и вмиг оказывается передо мной, сажает меня на кровать, а сам опускается рядом на колено, заглядывает в глаза.

– Он помнит все, кроме тебя?

– Ну… пожар в резиденции он не помнит.

– Зато он помнит, что я туда пробрался. Похоже на диссоциативное расстройство. Интересно.

– Как такое могло случиться? – страдальчески восклицаю я.

Руки трясутся, и Виктор успокаивающе хлопает меня по предплечью:

– Не знаю, но раз мы идем к главврачу, то спросим у него, как вернуть человеку память. Ион Крецу – гений своего дела.

– Сестра Лео… – бормочу я. – Она тоже все о себе забыла, да?

Виктор кивает.

– Полагаю, здесь замешано «Затмение». Не знаю, как они это делают, но в случае Евы… они взяли ее воспоминания, превратили в газ и выпустили в стратосферу. Стерли ее саму, подстроив самоубийство, чтобы от нее и вовсе ничего не осталось. Они лишили ее памяти, имени, внешности… будто она никогда не жила на свете. А вот Лео… любопытно, как они сумели вырезать воспоминания о тебе, а главное… почему о тебе?

Я закрываю лицо ладонями. Виктор обнимает меня, утешая, и я не сопротивляюсь до момента, пока кто-то второй не устраивается рядом, рыдая у меня на плече.

Им оказывается Клык. Я шарахаюсь от них обоих, перебираюсь на кровать к Кальвадосу.

Соплями меня всю залил!

– Прости, что так грустно получилось, – вздыхает Виктор, пытаясь отлепить от себя Клыка. – Я надеялся тебя порадовать, а не расстроить. Но мы выясним, что произошло с Лео. Обещаю.

– Тебе сильно досталось из-за меня от главного врача? – тихо спрашиваю я. – Ох, скажи ему, пожалуйста, что я заплачу за разбитое стекло.

– Нет, ты сама извинишься перед ним. Он хочет убедиться, что ты точно не чокнутая, прежде чем выпускать. А про стекло забудь. Я уже все решил.

– Ты не можешь платить за меня.

– Пф, клопик, знаешь, сколько зарабатывают фэйсы?^[1] – вмешивается Кальвадос. – Особенно этот желтоглазый жук. Да можешь во всех палатах пойти окна разбить, он не обеднеет.

Не успеваю я открыть рот – раздается удар в дверь. Все подпрыгивают. В палату влетает человек с маленькой черной Библией и крестом в руке. Он кричит нелепицу про Судный день, и я во всех красках ощущаю, что нахожусь в психиатрической клинике.

– Сияние сильнее тьмы, – завывает пациент, размахивая Библией, – Бог наш судья, покайтесь во грехе, нужно каяться!

Он кидается ко мне, и я вскрикиваю от ужаса.

Два санитара – за секунду до того, как сумасшедший бы вцепился в меня, – хватают его под руки. Пациент отбивается, держится за железную спинку кровати – она со скрежетом движется следом. Парень воет, как дикое животное. Санитары отрывают его около минуты.

Виктор закрывает меня собой. Клык в панике спасает мышей. Кальвадос помогает санитарам, и втроем они утаскивают парня за дверь.

– В палату шестьдесят шесть! – кричит кто-то в коридоре.

Я подбираю с пола Библию. На первой странице обнаруживаю надпись карандашом:

«Если твой глаз соблазняет вершить справедливость, то избавься от него, ибо не ты создал божье творение, не тебе его и судить».

– Ты цела? – раздается знакомый голос у двери: высокий, интеллигентный и взволнованный.

Адриан останавливается передо мной, с улыбкой осматривает Библию. В его руке смычок.

– Все в порядке, – киваю я.

– Я тоже живой. Спасибо, что спросил, – ерничает Виктор.

– Извини, я тебя не заметил. Думал, что Эмилия спала здесь одна, а Артур нырнул в палату и напугал ее. Он – тяжелый случай. По словам отца, безнадежен. Однако я не теряю надежды.

– Надежды? Он Судного дня тут ждет, – ругается Виктор. – Твоих рук дело?

– Разве я похож на человека, который ждет Судного дня? – вопросительно моргает Адриан.

– Не знаю, кто и чего ждет, но половина клиники шепчется об искуплении грехов и носится с религиозной символикой.

Я дергаю Виктора за рукав. Его грубый тон по отношению к Адриану меня удивляет.

– В клинике проповедую не только я, – мягко замечает священник и прочищает горло, а потом обращается ко мне: – Эмилия, я слышал о случившемся днем и… – Он засматривается, по-видимому, на мою потекшую тушь. – Возможно, тебе нужна помощь?

– Встретила старого знакомого, – вздыхаю я и, дотронувшись до плеча парня, говорю: – Спасибо за беспокойство.

Рука Адриана каменеет от моего прикосновения. Я замечаю волнение в глазах парня. Будто я его обожгла.

– Сколько часов назад я просил тебя зайти? – восклицает еще один мужчина, врываясь в палату.

Он с сигаретой, в белом халате, накинутом поверх дорогого черного костюма. Высокий. Плечистый. Но какой-то изможденный человек. Адриан оборачивается и с легкой улыбкой смотрит на него. Они оба молча глядят друг на друга. Возникает чувство, будто они ведут сейчас бурный диалог, немой язык которого доступен избранным. И они общаются, давая нам с Виктором время понервничать. Видно, что так общаться они могут до бесконечности.

Только пепел, наросший на кончике сигареты мужчины в возрасте, возвращает всех к жизни, когда врачу приходится искать, куда его стряхнуть. И он вновь возмущается:

– Шесть часов, Адриан. Шесть! Собственный сын заявляется в клинику и не заходит поздороваться. Я пишу ему сообщения, посылаю записочки через медсестер. «Иди сюда, твою мать!» – пишу я, а он шарахается по мышиным палатам вместе с… – Мужчина замечает меня и замолкает. – Проснулась? Великолепно. Ион Крецу. Это я. – Он трясет мою руку так сильно, что у меня извилины в мозгах перемешиваются. – Не рад знакомству! Я. Не. Рад. Я, значит, по великой доброте пускаю их в клинику, а они разносят мне палаты.

– Ион, угомонись, мы ведь все обсудили, – перебивает Виктор.

– А ты молчи! – Врач тычет в него пальцем. – Мало того, что разгуливаешь по моим владениям, не лечишься от шизофрении, так еще и таких же чокнутых, как сам, приводишь. – Палец совершает вращательное движение. – А мне хватает психов, Виктор. Хватает! Куда еще? Я и с сыном разобраться-то не могу. Даже он плевать на меня хотел, а тут еще и эта… девица разноглазая.

– Галлюцинации мне как родные уже, – театрально ахает Виктор. – Какое лечение? Я никому их не отдам! С кем я буду по субботам пиво пить?

– Отец, я не успел зайти, вот и все, – успокаивает врача Адриан. – Не плевать мне на тебя.

– А он всегда это говорит, – вскидывает руки Ион. Его серебристые волнистые волосы тоже подпрыгивают и пушатся, как у пуделя. – Всегда! Не плевать мне, но можешь гнить дальше у себя в кабинете, не плевать мне, но медицинский я брошу, не плевать мне, но…

– Ион, у нас к тебе разговор, – встревает Виктор. – Нужны глубокие профессиональные знания. Ты один можешь помочь.

Бирюзовые глаза главного врача перестают метать молнии, хотя выглядит он по-прежнему как бедняга, упавший с электрического стула.

– Ах ты, льстец… подлиза. Какие знания?

– О диссоциативной амнезии. Девочка почему окно разбила? От горя! Парень ее забыл. Вот прям забыл. Не помнит. Все помнит, а ее нет. Нужно, чтобы ты подсказал, как человеку память вернуть.

Ион прокашливается и менторским тоном вещает:

– Обычно диссоциация защищает от избыточных, непереносимых эмоций, у него была какая-то травма?

– Травм там, хоть утопись в них, – отвечаю я, скрещивая руки.

– А не помнит он лишь тебя?

Я поражаюсь, насколько Ион преобразился, когда ему задали профессиональный вопрос. Строгий, умный человек, гордо вздернувший подбородок.

– И некоторые события, – продолжаю я, – но… думаю, и они связаны со мной.

– Похоже на систематизированную амнезию. Это когда больной забывает определенную информацию. Например, о своей семье или конкретном человеке. В данном случае… о тебе.

Ион хмурится, рассматривая мое лицо предельно внимательно и с некой грустью, но затем, окинув взглядом с ног до головы, почему-то смягчается. Словно передумал меня ненавидеть. Да и за что? За окно?