Алексей Небоходов: Лея Салье

Глава 1

Бряльск – не просто провинция, а тупик жизни. Узкие улицы, покрытые въевшейся пылью, облезлые подъезды, гулкие дворы, где каждый звук усиливается эхом. Открытые настежь двери магазинов источали кислый запах пива, перегар и усталость продавцов, для которых каждый день был похож на предыдущий.

На пятом этаже панельной пятиэтажки, в квартире с облупившимися обоями и мебелью, видавшей несколько поколений, Лена сидела за столом, опершись подбородком на сцепленные пальцы. Жара давила, разлитая по комнате вязкой пеленой. Окна открыты, но воздух стоял неподвижно, будто сам смирился с невозможностью перемен.

В холодильнике – морщинистые огурцы, бутылка водки и пустота. Татьяна, её мать, стояла у окна с сигаретой, молча вглядываясь в двор, где пятеро пацанов играли в карты прямо на асфальте, лениво перебрасываясь ругательствами. Дым стлался в комнату, наполняя её терпкой горечью, смешиваясь с запахом жареного масла, пропитавшего стены за годы.

Лена не смотрела на мать. Она следила за мухами, облепившими края немытого стакана. Одна особенно крупная, с жирным зелёным брюшком, настойчиво ползла по столу, задевая своими лапками крошки. Лену это завораживало: одно движение, один хлопок ладони – и она исчезнет. Но Лена не поднимала руки. Она лишь наблюдала, как насекомое перебирает лапками, будто пробуя на ощупь вкус чужого отчаяния.

Телефон лежал на подоконнике. Чёрный, с потрескавшимся экраном, он давно не издавал звуков. Никто не звонил. Некому было. Некому помочь, некому напомнить, что жизнь идёт дальше.

Татьяна глубоко затянулась, выдохнула дым, прищурившись на улицу. Её била внутренняя дрожь – то ли от злости, то ли от бессилия. Внизу кто—то крикнул, хлопнула дверь машины. Двор жил своей медленной, удушливой жизнью.

– Ты снова целый день сидишь и пялишься в никуда? – голос матери прозвучал раздражённо, но без истинного гнева.

Лена не ответила. Татьяна бросила окурок в банку из—под консервов, полный других таких же, подошла к столу и взяла бутылку водки. Налила в гранёный стакан, добавила воды. Сделала один быстрый глоток, поморщилась.

– Надо что—то делать, Лена.

Она сказала это глухо, почти шёпотом, но голос застрял в тишине комнаты.

Лена медленно повернула голову.

– Что?

Мать смотрела прямо на неё. Взгляд у неё был тяжёлый, оценивающий.

– Всё это надоело, – продолжила Татьяна. – Каждый день одно и то же. Нет ни денег, ни будущего. Долги давят. Нам нужна новая жизнь.

Лена не ответила, и её мать резко поставила стакан на стол.

– И тебе нужно шевелиться.

Лена скользнула взглядом по бутылке, по тонкому загорелому лицу матери. Она выглядела старше своих лет.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала?

Татьяна закурила снова, прикурив от спички.

– Я что—нибудь придумаю.

Лена не поверила. Мать говорила так уже не раз. Но от этих слов ей стало не по себе.

Татьяна докурила сигарету, бросила окурок в жестяную банку, приглушённо звякнувшую в полной тишине, и, не поднимая глаз, шагнула к столу. Взяла стакан с водкой, сделала один короткий глоток, будто не для удовольствия, а по привычке, как если бы этот ритуал помогал удержать себя в равновесии. Лена знала эту последовательность движений ещё с детства: сначала сигарета, потом алкоголь, потом молчание, в котором угадывалась тяжесть прожитых лет, разочарований и безнадёжности.

Мать у неё никогда не жаловалась, не устраивала сцен, не пыталась изменить судьбу, а просто жила, смирившись с тем, что жизнь состоит из потерь, из несказанных слов, из угасших надежд, из мужчин, которые приходят и уходят, оставляя после себя лишь горечь. Иногда Лене казалось, что мать даже не умеет мечтать – она просто существовала, как будто шаг за шагом двигалась по инерции, не заглядывая вперёд и не вспоминая прошлое, избегая размышлений, заглушая их ежедневной рутиной и спиртным.

Но когда—то всё было иначе, и даже у Татьяны, такой, какой её знала Лена, была своя история: длинная, запутанная, полная обманутых надежд и потерянных возможностей. Она родилась в этом же городе, в этой же панельной коробке, где и сейчас жила с дочерью, среди тех же облезлых стен, где по вечерам за окнами доносились голоса бабок, обсуждающих, кто с кем сошёлся и кто куда вышел, где жизнь казалась застывшей и неизменной. Она росла в этой серости, в убогих дворах с торчащими из земли ржавыми качелями, в узких подъездах, пропитанных сыростью и запахом табака.

Её мать работала на мясокомбинате. Она была женщиной тяжёлой, сварливой, из тех, кто живёт без сентиментальности, считая, что жалость и ласка только портят человека. Отец ушёл, когда Татьяне было десять, просто собрал вещи и исчез, оставив за собой лишь ворох неуплаченных счетов и чувство пустоты, которое мать залила водкой, а Татьяна – стремлением вырваться, хоть как—то выбраться из этого болота.

Детство её не отличалось от детства сотен таких же девочек из рабочих семей: школа, дешёвая одежда, учебники с чужими подписями на полях, первые сигареты в шестнадцать, первый мужчина в семнадцать, который тогда казался ей тем самым, настоящим, с кем можно построить жизнь, потому что любовь в её представлении была такой же, как в кино – с объятиями, обещаниями, жаркими ночами, которые должны менять людей. Но люди не менялись.

Первый ухажёр был простым работягой с завода, чуть старше её, пах маслом и табаком, а потом был второй, третий, и каждый раз одно и то же – короткое притяжение, разочарование, новые ожидания, сменяющиеся горечью. Но Татьяна не искала принцев, ей просто хотелось вырваться, и если кто—то мог бы вытащить её отсюда, она бы ухватилась за эту возможность. Но такого не было.

Когда ей исполнилось двадцать два, мать умерла. Её сердце остановилось прямо на кухне, и она пролежала там почти сутки, прежде чем Татьяна вернулась домой и застала квартиру наполненной тяжёлым запахом застоявшегося воздуха, будто сама жизнь вытекла из этих стен. После похорон в квартире стало слишком тихо, и тишина эта давила так, что Татьяна начала пить, но недолго – она быстро поняла, что водка не забирает боль, а лишь делает её тупее.

Тогда в её жизни появился Юрий – первый мужчина, с которым она решила строить семью. Он был водителем маршрутки, крепкий, с жёсткими чертами лица, тот, кто быстро втёрся в её жизнь, сначала как друг, потом как любовник, а потом как мужчина, который взял её под своё крыло. Татьяна переехала к нему спустя пару месяцев, потому что квартира у него была своя, пусть и небольшая, но зато не коммуналка, не съёмная халупа. Он приносил домой зарплату, пил в меру, не поднимал руку, по вечерам смотрел с ней телевизор и разговаривал, что тогда казалось ей главным признаком нормальной жизни.

Но через год она забеременела, и всё изменилось. Юрий не обрадовался, хмуро закурил у окна и сказал, что время не то, денег нет, и лучше обойтись без этого. Она не спорила, не умоляла и даже не кричала – просто подчинилась, потому что так было проще. Она пошла в больницу, но в последний момент передумала, вернулась домой и решила оставить ребёнка, даже не осознавая до конца, что это означает.

После этого Юрий стал пить чаще, в доме повисло молчание, наполненное недосказанностью, и квартира, которая казалась ей уютной, сузилась до двух комнат, в которых они жили порознь. А потом он просто не вернулся домой, и через два дня Татьяна узнала, что он уехал в другой город, даже не забрав вещи.

Так и появилась на свет Лена от человека, который не хотел её, не ждал, не вернулся даже узнать, родилась ли она. После Юрия были другие мужчины – Сергей, начальник цеха, который выглядел надёжным, но оказался женатым, Валера, весельчак, который проиграл все их деньги, а потом просто исчез, ещё несколько – без имён, без истории, просто мужчины, проходящие через её жизнь.

А потом появился Андрей, водитель—дальнобойщик, грубоватый, но стабильный, тот, кто приносил деньги, покупал еду, делал ремонт, создавал иллюзию устойчивости, хотя Татьяна уже не верила в неё. Они прожили вместе почти пять лет, без вспышек страсти, но и без ссор, будто два человека, которые привыкли друг к другу, не задавая лишних вопросов. Андрей не вмешивался в её жизнь, не ограничивал, не давил, а Татьяна ценила в нём именно это – простую, надёжную предсказуемость.

Он уезжал в рейсы на недели, а когда возвращался, приносил деньги, иногда небольшие подарки для Лены, молча садился за стол, пил чай и рассказывал о трассе, о дураках—водителях, о том, как на стоянке кто—то проиграл в карты целый месячный заработок. Татьяна слушала, вставляла редкие реплики, но никогда не спрашивала лишнего.

Полгода назад всё оборвалось. Андрей не вернулся из рейса – его грузовик нашли в кювете, а тело в морге. Сердце остановилось мгновенно, на месте, без шансов на спасение. Никто не звонил, не спрашивал, не приходил с соболезнованиями – он был человеком без прошлого, без семьи, без долгов, без наследников. Его машина ушла на аукцион, деньги быстро кончились, и через несколько недель Татьяна поняла, что снова стоит у пустого холодильника с тем же вопросом, как и всегда – что дальше?

Лена поднялась из—за стола, взяла с подоконника телефон и сунула в карман, не глядя на мать. В дверях задержалась на мгновение, будто собиралась что—то сказать, но передумала. Татьяна смотрела ей в спину, ощущая растущее беспокойство, но не проронила ни слова.

– Вернусь поздно, – бросила Лена, выходя за дверь, и её шаги быстро растворились в тишине подъезда.

Часами позже в дверь постучали резко, настойчиво, так, будто за порогом стоял человек, который не намерен был уходить. Глухие удары эхом прокатились по стенам, сотрясли воздух, заставили Татьяну вздрогнуть. Она с силой поставила стакан на стол, замерла, прислушиваясь. В этот час обычно никто не приходил.

Стук повторился, но теперь громче, требовательнее. В груди сжалось, неприятное предчувствие скользнуло под кожу, вплелось в мысли, не давая сосредоточиться. Она бросила взгляд на часы – почти полночь. Сердце застучало быстрее, ладони вдруг стали холодными.

Она поднялась резче, чем ожидала от себя, и пошла к двери, стараясь не думать о том, что может быть за ней. Громыхнул засов, ключ в замке слегка дрогнул в пальцах, и Татьяна открыла.

Лена стояла на пороге, пошатываясь. Её волосы были спутаны, щека рассечена, по подбородку тянулся тонкий запёкшийся шрам. Рубашка порвана на плече, грязные ладони сжимали складки ткани на животе, будто пытаясь спрятать что—то или удержать равновесие.

Татьяна не сразу нашла в себе голос, чтобы заговорить.

– Что случилось?

Лена не ответила. Она переступила порог, не поднимая глаз, и прошла мимо матери, будто её не существовало. Свет прихожей выхватил из темноты синяк на ключице, багровеющую полосу на запястье.

Татьяна захлопнула дверь, чувствуя, как в груди нарастает злость.

– Лена!

Но дочь остановилась только у зеркала. Она всмотрелась в своё отражение, моргнула, провела пальцами по губе, размазывая кровь. Тонкие тени легли под глазами, делая её лицо чужим, пустым.

– Ты молчишь? – голос матери стал резким, на грани крика. – Что ты натворила?

Лена медленно опустилась на стул, сцепила пальцы в замок, ссутулилась. В комнате повисла густая тишина, наполненная напряжением.

– Я влипла, мама, – наконец сказала она.

Голос прозвучал сухо, сдавленно, без эмоций. Татьяна не двинулась с места. Её пальцы сжались в кулак, ногти вонзились в ладонь, но она не заметила боли. Она смотрела на дочь, пытаясь понять, что скрывается за этими пустыми словами.

Лена не подняла глаз. Она сидела, будто силы покинули её, плечи ссутулились, дыхание стало ровным, почти поверхностным. Только дрожь в пальцах выдавала напряжение, которое она пыталась скрыть.

Татьяна подошла ближе, наклонилась, но не дотронулась.

– Где ты была?