Лена прикусила губу, глаза её метнулись в сторону, но ответа не последовало. Мать выпрямилась, глубоко вдохнула, развернулась к кухонному столу, налила в стакан воды, поставила перед дочерью.

– Пей.

Лена медленно подняла взгляд, и в её глазах блеснуло что—то похожее на благодарность, но она ничего не сказала. Взяла стакан обеими руками, сделала маленький глоток, скривилась.

Татьяна опустилась на стул напротив.

– Ты хочешь, чтобы я гадала? – её голос был низким, напряжённым.

Лена качнула головой.

– Я просто… – она запнулась, потерла виски, будто пыталась собрать мысли. – Я не могу сейчас.

Татьяна сжала губы.

– Не можешь или не хочешь?

Лена снова отвела взгляд.

В комнате стало тихо. Из соседнего двора доносился приглушённый лай собаки, где—то вдалеке хлопнула дверь. Часы тикали ровно, отсчитывая секунды, но никто из них не двигался.

– Мы ведь уже проходили это, – сказала Татьяна, пристально глядя на дочь.

Та лишь чуть приподняла плечи, словно пытаясь спрятаться в собственном теле.

– Всё не так, – пробормотала она.

– А как?

Лена снова сделала глоток, оставила стакан на столе, провела пальцем по краю.

– Мама… – голос её дрогнул. – Я правда влипла.

Она сказала это тихо, почти шёпотом, но в этих словах звучало что—то необратимое.

Татьяна долго смотрела на неё, прежде чем кивнула.

– Тогда рассказывай.

Лена подняла руку к виску, будто пытаясь унять головную боль, но так и не прикоснулась к коже. Веки её дрогнули, она глубоко вдохнула, словно собираясь с духом, и заговорила.

– Несколько дней назад я встретила парня. Зовут Артём…

Татьяна не шевельнулась, но в глазах промелькнула настороженность.

– Дерзкий, самоуверенный… – Лена смотрела перед собой, будто вновь проживая тот момент. – Красивый, с улыбкой, которой мог очаровать кого угодно. Он легко переходил от шутки к серьёзности, будто играл с каждым словом.

Она замолчала, проводя пальцем по запястью, где ещё оставался след от полицейского браслета.

– Он угостил меня пивом, водил по дворам. Говорил, что живёт по своим правилам, что мир принадлежит тем, кто берёт, а не ждёт. "Никто не работает, Лена, все берут, что хотят," – повторял он.

Голос её чуть дрогнул, но она тут же справилась с собой.

– Я слушала. Мне нравилось, как он говорит, как смеётся, как смотрит. Он не давал мне задуматься, а если я начинала сомневаться, тут же отвлекал шуткой или касанием.

Татьяна сжала руки в кулаки, но ничего не сказала.

– Сегодня он позвал меня на дело, – Лена коротко усмехнулась, но в этом не было веселья. – Подвел к салону сотовой связи, оглянулся и сказал: "Ты просто постоишь у входа, а я – быстро туда—обратно."

Она сжала пальцы в кулак, оставляя на ладонях полумесяцы от ногтей.

– Я замялась. Не знала, что сказать. Тогда он приобнял меня за талию, прижался и прошептал: "Не бойся, детка. Мы будем королями ночи."

Лена глубоко вдохнула, прикрыла глаза на мгновение.

– Всё пошло не так.

Татьяна сжала губы, не перебивая.

– Сирена. Свет. Люди. Визг шин. Я замерла, а он исчез. Просто оставил меня там, одну.

Она резко подняла голову, и в её глазах было что—то похожее на горечь.

– Меня забрали. В участке составили протокол, завели дело. Взяли подписку о невыезде.

В комнате стало ещё тише, только с улицы доносился далёкий гул проезжающих машин. Татьяна провела языком по сухим губам и отвела взгляд в сторону:

– Ты понимаешь, что сделала?

Лена не ответила. Она знала, что мать права, и теперь сидела сгорбившись. Её пальцы вцепились в колени, а плечи сотрясались от спазматических всхлипов. Она несколько раз открывала рот, но слова застревали в горле.

Татьяна молчала. Она уже знала, что прозвучит дальше, но всё же ждала.

– Он сказал… – Лена судорожно вдохнула, качнулась вперёд, стиснула зубы, будто от боли. – Что я могу уйти… если помогу ему…

Она зажмурилась, стиснула руки так сильно, что ногти вонзились в кожу.

– Сказал, что я ведь хорошая девочка… что мне не место за решёткой… – её губы скривились, но в этом движении не было ни насмешки, ни злости – только отвращение к самой себе. – Что я всего лишь сделаю одолжение… ничего такого… – Она кинула на мать потухший взгляд, полный безысходности, и выдавила еле слышным голосом: – Я… я встала перед ним на колени…Она расстегнул ширинку… – Лена разрыдалась

Татьяна не пошевелилась, не моргнула.

– Он сказал, что я справлюсь быстро… что от меня не убудет… что даже адвокат столько бы не стоил…

Губы Лены задрожали, но она не дала себе сорваться, проглотила рыдание, судорожно провела ладонью по лицу, будто пытаясь стереть с себя всё случившееся.

– Когда всё закончилось… он даже не посмотрел на меня. Просто сел за стол, взял ручку, расписался в бумагах. "Ты свободна", – повторила она его голос, едва слышно, с надломленной интонацией.

Татьяна выдохнула без облегчения – слышалась только глухая, неподвижная ярость. Лена вновь сжалась, спрятала лицо в ладонях.

– Мне так грязно, мама…

И снова в комнате воцарилась тишина.

На следующее утро Татьяна проснулась рано, но не сразу нашла в себе силы подняться. Она долго лежала, глядя в потолок, прислушиваясь к звукам квартиры. Из комнаты Лены не доносилось ни шороха. Тишина была такой плотной, будто дочь исчезла, будто её никогда здесь и не было. Сердце сжалось.

Она медленно встала, подошла к комоду, провела пальцами по потёртому дереву. Открыла верхний ящик. Там, среди старых квитанций и мелочей, лежал конверт. Тяжёлый, толстый, но одновременно пугающе лёгкий, если задуматься, на что его придётся потратить.

Она вынула деньги, быстро пересчитала и сунула их в сумку. Задержалась на мгновение, будто решая, правильно ли поступает, но уже знала ответ.

Дорога до отделения полиции показалась длиннее, чем была на самом деле. Жара висела в воздухе, люди двигались медленно, растворяясь в тени. Здание отделения выглядело так же, как всегда, но сегодня оно казалось ей ещё мрачнее.

В коридоре пахло несвежим кофе и табаком. Татьяна прошла мимо нескольких полицейских, их взгляды были безразличными. Она подошла к нужному кабинету, задержала дыхание и постучала.

– Входите.

Дверь открылась туго, со скрипом. За столом сидел следователь – мужчина лет сорока, с тяжёлым взглядом и ленивыми движениями. Он даже не сразу поднял глаза, продолжая крутить в руках авторучку.

– Чем могу помочь?

Татьяна не села.

– Дело моей дочери, – сказала ровно. – Я хочу его закрыть.

Он приподнял бровь, наконец взглянув на неё с усмешкой.

– Это вам не рынок, – протянул он, барабаня пальцами по столу. – Тут не торгуются.

Она не ответила, а просто достала конверт и положила перед ним. Следователь хмыкнул, лениво наклонился вперёд и заглянул внутрь.

– Недостаточно.

– Это всё, что у меня есть.

– Жаль. Значит, девочка пойдёт по делу.

Он откинулся в кресле, закурил, наслаждаясь своей властью. Татьяна не двигалась.

– Вы уже получили своё, – её голос звучал ровно, почти бесцветно. – Этого хватит.

Он смотрел на неё долго, потом усмехнулся, снова заглянул в конверт, будто проверяя что—то. Затем, медленно, театрально спрятал его в стол.

– Ладно. Бумаги уйдут в архив.

Татьяна задержалась на мгновение, но потом развернулась и вышла.

К вечеру обвинение с Лены сняли. Мать вернулась домой медленно, почти волоча ноги. Сумка с пустым кошельком, в котором ещё утром лежали деньги, казалась тяжелее, чем была на самом деле. Воздух в подъезде был спертым, с запахом плесени и старых обоев. Лестничные пролёты тянулись бесконечно, и с каждым шагом она чувствовала, как в груди копится что—то тёмное, разрастающееся, давящее изнутри.

Дверь в квартиру открылась с привычным скрипом. Внутри было тихо, только слабый сквозняк шевелил занавески на кухне. Лена сидела за столом, неподвижная, со взглядом, устремлённым в пустоту. Она не обернулась и не шевельнулась, когда мать вошла и закрыла за собой дверь.

Татьяна прошла в комнату, остановилась у комода, потянулась к верхнему ящику. Дерево под её пальцами было тёплым, словно живым, но при этом пропитанным холодом. Она выдвинула ящик и достала старый кожаный кошелёк, потрескавшийся по краям. Он ещё хранил запах чужих рук – когда—то Андрей держал его в кармане, когда—то в нём были деньги на чёрный день, которые так и не стали спасением.

Она открыла его и замерла. Пустота. Совсем ничего – ни забытых купюр, ни старых билетов, ни даже мелочи, что обычно валялась на дне.

Татьяна смотрела внутрь, чувствуя, как эта пустота не просто наполняет кошелёк – она растекается дальше, заполняет всю их жизнь.

– Мы разорены, – сказала она наконец.

Голос её был тихим, но в этих словах не звучало ни сожаления, ни страха, ни даже злости. Только сухая констатация, похожая на приговор. Будто она произнесла не обычную фразу, а что—то, что теперь невозможно изменить.

Лена подняла взгляд, медленный, тяжёлый, но ничего не сказала. Она не удивилась. Ей не нужно было слышать эти слова, чтобы понять – всё кончено.

Внутри неё что—то сжалось, но не от ужаса, не от стыда, а от абсолютного осознания своей беспомощности. Всё уже случилось. Её жизнь превратилась в набор решений, которые она не принимала, а просто позволяла им происходить.

Она закрыла глаза, только в темноте не было покоя. Где—то глубоко в её голове снова прозвучал голос Артёма – низкий, с лёгкой усмешкой, наполненный уверенностью, в которой не было ни капли сомнения.

"Берут, что хотят."

Она резко вдохнула, но воздуха не хватило. Перед глазами возникла картинка: как он стоял напротив, усмехаясь, как касался её ладони, поднося бутылку пива к губам. Как тогда, в первую встречу, когда ещё казалось, что он просто играется, забавляется, разжигает в ней азарт.

"Берут, что хотят."

Слова стали громче. Они заполняли её, стучали в висках. Лена сжала пальцы в кулак, другой рукой вцепилась в ткань брюк так, что ногти вонзились в кожу.

Будущее исчезло. Оно рассыпалось на куски, превратилось в пустоту, такую же, какая была в кошельке матери, в её глазах, в их жизни. Она открыла глаза и посмотрела на Татьяну.

Мать всё ещё держала кошелёк, но теперь не смотрела на него. Её взгляд был направлен прямо на дочь. Они стояли так долго, не двигаясь. И в этой тишине обе понимали: выхода нет.

Потом Татьяна опустилась на стул. Она сидела неподвижно, сжимая в пальцах старый кошелёк, словно не решалась отпустить его, как будто этот кусок потрескавшейся кожи ещё хранил в себе что—то важное. Она смотрела в пустоту, но Лена видела – внутри матери что—то изменилось. Эта пустота больше не была обречённостью, не была даже усталостью.

Лена почувствовала, как воздух в комнате становится вязким, тяжёлым, будто в комнате внезапно исчез кислород. Что—то происходило, что—то неуловимое, но неотвратимое.

Мать вдруг подняла голову, и её взгляд стал другим – не усталым и опустошённым, а собранным и сосредоточенным. Лена не узнала этот взгляд.

– Есть один вариант, – сказала Татьяна.

Голос её был ровным, спокойным, будто всё давно решено. Лена не сразу ответила – у неё вдруг пересохло в горле.

– Какой? – выдавила она, чувствуя, как по спине пробежал холод.

Татьяна чуть склонила голову, словно размышляя, как сформулировать.

– Ты поедешь в Москву.

Это была простая фраза, но от неё у Лены внутри всё сжалось. Она смотрела на мать, но теперь будто не узнавала её. В её лице не было ни растерянности, ни сомнения, ни сожаления. Только холодный расчёт и странное удовлетворение, которое трудно было назвать радостью.

– Зачем? – голос Лены дрогнул, и она ненавидела себя за это.