Татьяна улыбнулась. Не той улыбкой, к которой Лена привыкла. Это была не материнская улыбка, не тёплая, не успокаивающая. Она была какой—то чужой, чужеродной, похожей на ту, что бывает у человека, который внезапно осознал, что нашёл выход, пусть даже этот выход ведёт в неизвестность.

– Там у тебя будет шанс.

Шанс. Лена не спросила, на что именно. Она молчала, но мысли в голове метались беспорядочно, отталкиваясь друг от друга, сталкиваясь, взрываясь, оставляя после себя лишь тяжёлый осадок.

Москва. Что могло ждать её там? Ответ всплыл сам по себе, и от него стало ещё холоднее.

За окном темнело. Летний день заканчивался внезапно, резко, как будто кто—то сдёрнул занавес, и вечер тут же накрыл город липкой, неуютной темнотой.

Лена почувствовала, как всё вокруг вдруг сжалось, сузилось до одного предложения.

"Ты поедешь в Москву."

Эти слова теперь не просто звучали в воздухе – они уже существовали, они уже определяли её будущее. Лена не знала, что сказать. Но знала, что её мнения никто не спрашивает.

Глава 2

Татьяна медленно потёрла пальцами висок, ощущая, как внутри нарастает напряжение, подобное натянутой струне, готовой лопнуть от малейшего движения. В кухне висела вязкая, тяжёлая тишина, заполненная невысказанными словами, страхами, ожиданиями, которые оба – и она, и Лена – предпочли бы не озвучивать. Часы на стене тикали размеренно, лениво, словно не спешили двигаться дальше, задерживаясь в этом мгновении, в этой остановившейся ночи, когда одно неверное слово могло разрушить шаткое равновесие, державшее их обеих на грани отчаяния.

Сквозь приоткрытое окно доносились отдалённые звуки города, в котором жизнь шла своим чередом, не замечая, как в этой крошечной кухне решается судьба. Где—то хлопнула дверь, раздался приглушённый голос, потом тяжёлый, мерный топот шагов по потрескавшемуся асфальту. Всё это звучало глухо, неразборчиво, как будто происходило в другом измерении, далёком и недостижимом. Здесь же, в комнате, время словно застыло, воздух стал густым, липким, наполненным ожиданием и чем—то ещё, неопределённым, но давящим на грудь.

Лена сидела, не шевелясь, локти всё так же покоились на липкой клеёнке стол. Взгляд её упирался в пустоту, а лицо, освещённое тусклым жёлтым светом лампочки, казалось бледным, чужим, словно стертым от усталости. Тени под глазами залегли глубже, щеки осунулись, а губы выглядели сухими, потрескавшимися, как пересохшая земля после долгой жары. Она не смотрела на мать, но чувствовала её взгляд – тяжёлый, внимательный, проникающий внутрь, словно тот пытался пробиться сквозь её молчание, вытащить из неё хоть какую—то эмоцию, хоть какое—то чувство.

– Ты не спрашиваешь, зачем тебе в Москву, – наконец сказала Татьяна, и голос её прозвучал ровно, без нажима, без попытки заставить дочь ответить. Но в самой этой фразе было что—то, что делало воздух ещё плотнее.

Лена не ответила, а лишь чуть глубже втянула в себя воздух, как если бы собиралась сказать что—то, но передумала в последний момент, оставшись недвижимой. Она понимала, что мать ждёт её реакции, ждёт движения, взгляда, короткого вопроса, но внутри не было ничего, кроме усталости: вязкой, заполняющей грудь изнутри, не дающей дышать.

Татьяна прикурила, выдохнула дым медленно, будто смакуя, потом заговорила снова, безэмоционально, словно речь шла о чём—то далёком, неважном, не имеющем к ним никакого отношения.

– Там есть человек, который поможет.

Лена медленно подняла голову: не сразу, с запозданием, словно не до конца понимая, о чём говорит мать, словно эти слова не находили в её сознании нужного смысла.

Та даже не смотрела на неё, но погасила сигарету в жестяной банке, полной окурков, с привычной механической точностью, как будто в этот момент это было важнее, чем сама беседа.

– Брат Андрея. Леонид.

Лена нахмурилась, почувствовав, как внутри что—то сжалось. Андрей.

Она редко вспоминала его, старалась не думать, потому что мысли об этом человеке были словно старая рана – не кровоточащая, но ноющая, напоминающая о том, что когда—то всё могло быть иначе. Перед глазами всплыл его образ – мужчина с уставшим лицом, сдержанный, не многословный, но каким—то образом всегда державший их жизнь на плаву, пусть и без особой заботы, без теплоты, без попыток сблизиться по—настоящему, но хотя бы честный, без обмана, без ложных обещаний.

Он не говорил лишнего, не рассказывал сказок о лучшей жизни, не пытался выглядеть кем—то, кем не был. Он просто был рядом – до тех пор, пока его грузовик не съехал в кювет, оставив после себя лишь пустоту, ещё одну дыру, которую уже было нечем заполнить.

Лена сглотнула, провела языком по пересохшим губам, но не спросила ничего, не позволила себе высказать сомнение, потому что знала: мать всё равно скажет то, что хочет сказать.

Татьяна выпустила тонкую струйку дыма, наблюдая, как он растворяется в воздухе, оставляя после себя горький запах.

– Он живёт хорошо, – продолжила она, чуть наклонив голову, словно обдумывая, как лучше подать информацию, чтобы Лена приняла её правильно. – У него всё есть. В том числе сын.

Эти слова прозвучали в тишине кухни особенно резко, особенно отчётливо, словно в них содержался скрытый смысл, который ещё предстояло осознать.

Но Лена не сразу приняла смысл сказанного, не сразу сложила слова матери в единую картину, а когда смысл всё—таки дошёл до неё, он словно не укладывался в голове, не находил отклика в сознании, оставаясь чем—то чужеродным, отталкивающим и неприемлемым. Она чувствовала, как внутри поднимается медленное, вязкое раздражение, как где—то в глубине зарождается протест, но пока не могла выразить его, не могла подобрать слов, которые бы описали тот ком, застрявший в горле.

Кухня наполнилась тишиной, такой плотной, что казалось, можно услышать, как оседает пыль, как от сигаретного дыма воздух становится тяжелее, как где—то за стеной кто—то ворочается во сне. Лена поймала себя на том, что слышит, как внутри неё бьётся сердце – глухо, медленно, сдавленно.

– Ты хочешь, чтобы я… – слова застряли, оборвались, так и не успев принять окончательную форму, потому что Татьяна едва заметно кивнула, давая понять, что нет нужды договаривать.

Всё и так было ясно.

Лена почувствовала, как похолодели пальцы, сжимающиеся в непроизвольном жесте, как между лопатками пробежала едва уловимая дрожь. Она не отрывала взгляда от матери, но та оставалась невозмутимой, спокойной, словно обсуждала не её жизнь, не её будущее, а что—то постороннее, далёкое.

– Ты поедешь, познакомишься. Тебе нужно понравиться, – голос Татьяны был ровным, и в нём не было давления, но именно эта холодная размеренность подействовала на Лену сильнее любых приказов, сильнее любого крика.

Она резко поднялась из—за стола. Стул гулко скрипнул по линолеуму, заставив воздух в комнате дрогнуть.

– Ты в своём уме?! – вспыхнула она, не осознавая, что голос её звучит выше, чем обычно, что дыхание сбивается, а грудь сжимается от чувства, которое она сама не могла до конца разобрать – то ли гнева, то ли ужаса, то ли отвращения.

Татьяна осталась на месте. Спокойная, невозмутимая, в той же позе, с той же сигаретой в пальцах. Она лишь чуть сощурилась от дыма, выдохнула тонкую струю в сторону окна, а потом, снова глядя на Лену, спросила:

– Ты думаешь, у тебя есть выбор?

Та не сразу смогла ответить. Слова матери повисли в воздухе, осели тяжестью где—то под рёбрами, заставляя ощутить всю глубину их смысла, всю неизбежность, заключённую в этой простой, бесцветной фразе.

Она почувствовала, как сжались пальцы, как ногти впились в ладони, оставляя на коже болезненные следы, но не ослабила хватку, не разжала рук.

Мать смотрела на неё, не мигая, будто оценивая, насколько далеко можно зайти, и насколько крепко Лена будет держаться за свою злость, за свой гнев – за последние остатки собственного «я», которые так упорно пытались сопротивляться.

Лена чувствовала, как откуда—то изнутри, с глубины живота поднимается тёплая волна то ли страха, то ли тошноты.

Она сглотнула, чувствуя во рту привкус горечи.

– Ты же понимаешь, что это безумие, – сказала она, но голос её прозвучал слабее, чем хотелось бы, словно она не была до конца уверена в том, что говорит.

Татьяна продолжала курить. Её губы сомкнулись на фильтре, пальцы чуть дрогнули, когда она стряхивала пепел в жестяную банку.

– Безумие – это продолжать жить так, как мы живём, – произнесла она с лёгким нажимом, глядя в одну точку, словно рассуждая сама с собой, словно оценивая что—то, к чему уже давно пришла, но теперь просто делилась этим, проговаривала вслух. – Здесь нет будущего, Лена. И ты это знаешь.

Лена покачала головой, не зная, что сказать, потому что часть её понимала, что мать права. Но знание этого не делало происходящее легче.

Она снова опустилась на стул, сцепила пальцы в замок, стараясь не смотреть на мать.

– Ты говоришь так, будто у меня нет выбора, – сказала она, и в голосе её была усталость.

Татьяна кивнула.

– Потому что его нет.

Лена закрыла глаза.

В груди сжималось что—то тёмное, вязкое, словно она уже понимала, что этот разговор предрешён, что его исход неизбежен, что, как бы она ни возмущалась, как бы ни протестовала, её всё равно поставят перед фактом.

– Ты поедешь, Лена, – сказала Татьяна, и голос её звучал теперь мягче, но от этого он не казался менее твёрдым.

Лена снова покачала головой, но ничего не сказала. Она не могла сказать «да», но и «нет» уже не имело смысла – потому что всё уже было решено.

Татьяна сидела за столом, постукивая ногтем по стакану, в котором ещё недавно плескалась водка, а теперь оставался только мутный след на стекле. Она не смотрела на Лену, не искала её взгляда, не пыталась встретиться с ним, потому что знала – нужный момент ещё не настал, но он близко, он неизбежен, он уже висит в воздухе, в этой тишине, что наполняет кухню, словно густой, неподвижный туман.

За открытым окном кто—то смеялся, хлопнула дверца машины, раздался приглушённый голос, но эти звуки казались далёкими, будто они доносились из другого мира, который не имел к ним никакого отношения. Здесь же, в этой прокуренной кухне, всё происходящее было куда важнее, куда значительнее, чем весь остальной город за её пределами.

Лена сидела, сгорбившись, сцепив пальцы в замок, не отрывая взгляда от липкой клеёнки, вдавливая ногти в кожу, но не ощущая боли. Она чувствовала, как напряжение внутри неё растёт, как воздух в комнате становится тяжелее, как каждое слово, которое вот—вот прозвучит, уже витает в этом пространстве, ещё не оформленное, ещё не обретшее чёткости, но уже способное изменить всё. Она слышала, как тикают часы, как равномерно движется секундная стрелка, и этот размеренный звук вдруг показался ей слишком громким, слишком отчётливым, слишком реальным, словно время, которое ещё недавно казалось застывшим, вдруг снова пришло в движение.

– Ты не понимаешь, Лен, – сказала Татьяна. Голос её был ровным, спокойным, почти отстранённым, но за этой внешней холодностью ощущалась скрытая сила, которую невозможно было игнорировать. – Мы – пустое место. У нас ничего нет. В Москве же у тебя есть шанс.

Лена медленно подняла голову.

Слова матери прозвучали так, словно их давно уже стоило сказать, словно они не могли не прозвучать, словно они просто ждали момента, когда окажутся произнесёнными вслух. В них не было сомнений, не было вопросов, не было даже попытки убедить, потому что убедить можно только того, у кого есть выбор, но выбора здесь не было, и Лена чувствовала это каждой клеткой своего тела.

Она открыла рот, но не сразу смогла выдавить из себя хоть звук, словно голос застрял внутри, словно что—то мешало ей говорить, мешало сопротивляться, мешало даже пытаться понять, насколько далеко зашла мать в своих мыслях.