– Вот в чем штука, – вновь завел он речь, – не для того, чтобы быть спасенными мною были созданы Господом эти лопухи, а для моего собственного спасения, чтобы я еще на земле искупил свои грехи. Согласитесь, кумовья, нет на свете более поганого занятия, чем быть деревенским кюре, которому приходится святые истины в толоконные лбы этих мерзких дурней вбивать, соком Евангелия их самих питать и млеко вероучения в их чада вливать? У них в одно ухо влетает, из другого вылетает, их зобу и ртищу подавай более грубую пищу. Сколько бы они ни жевали ave24, не гоняли, гнусавя, из одного угла рта в другой лита́нию25, напоминающую в их исполнении богомерзкое алкание, не тянули повечерие, текст калеча, ничто, замечу, из священных слов не поступает в их глотки, жадные до вина, а не до веры основ. Ничто не усваивается этими горлопанами. До того и после остаются они язычниками рьяными. Испокон веков искореняем мы из лесов и полей их злых гениев и фей, надрываем наши легкие, стараясь загасить огни, раздутые силой нелегкой, дабы в самой темной ночи мироздания воссиял свет богопочитания, нам все равно никак не удается покончить с этими духами земли, с этими предрассудками, возникшими в безверии, с самой этой душой материи.

Старые дубовые пни, черные поворотные камни по-прежнему хранят в себе сатанинское исчадие. Сколькие из них мы уже раскололи, обтесали, распилили, выкорчевали, сожгли! Надобно перевернуть всю землю нашей матушки Галлии, каждый ее клочок, каждый камень, чтобы окончательно вырвать бесов из ее тулова. Да куда там! Все одно не получится. Окаянная природа проскальзывает у нас между пальцами: вы ей отрезаете ноги, у нее вырастают крылья. На месте каждого убитого божка, глядь, десять новых встояка. Все-то у них божок, все-то у них анчутка у этих тупоумных. Они верят в оборотней, в белую лошадь без головы и в черную курицу, в огромного человечьего змея, в гнома Фульто26 и в утку-ворожею… Скажите мне на милость, как будет выглядеть среди всех этих то безголовых, то о трех головах чудищ, которые попали на Ноев ковчег, кроткий сын Марии и набожного плотника, Богочеловек!

На что Монс Пайар ответствовал:

– Кум, в чужом глазу соломину увидать, в своем – бревна не замечать. Прихожане твои сумасбродны, что верно, то верно. А ты сам намного ли умнее? Уж лучше бы ты молчал, ведь ты во всем им подобен. Стоят ли больше твои святые в сравнении с их домовыми и феями?.. Мало того что у тебя один Бог в трех ипостасях, то есть Святая Троица, да еще непорочная мать, так еще пришлось наполнить твой Пантеон кучей малых божков в штанах и юбках, этих фетишей, призванных заменить уничтоженных и заполнить пустые ниши. Но ведь эти боги – ей-богу! – не сто́ят прежних. Неизвестно, откуда они взялись; повылазили отовсюду, как слизняки, и все такие убогие, нескладные, покалеченные, грязные, в язвах и шишках, изъеденные вшами и червями: один выставил напоказ кровоточащую култышку и демонстрирует истекающую ядом язву на бедре, другой носит кокетливо воткнутый в голову топор, третий разгуливает с собственной отсеченной головой под мышкой, еще один победно размахивает собственной кожей, словно рубашкой. Да вот хотя бы, незачем далеко ходить, что ты скажешь, кюре, о святом, что царит посреди твоей церкви – Симеоне Столпнике, том, что сорок лет проторчал на одной ноге на верху столпа, словно цапля?

Тут Шамая словно кто ножом пырнул, так он подскочил.

– Замолчи! – закричал он. – Ну ладно другие святые! Я не подписывался их защищать. Но этот, он мой, язычник ты этакий, я нахожусь в его доме. Дружище, будь повежливей!

– Ладно, я твой гость, бог с ней, с твоей болотной птицей, но скажи-ка ты мне, что ты думаешь об аббате из Корбиньи, который заявляет, будто у него в бутылке молоко Пресвятой Богородицы, или о господине де Сермизеле, который как-то раз, когда у него случился понос, приготовил клистир из святой воды и праха мощей?

– Что я об этом думаю? – отвечал Шамай. – А вот что: ты, высмеивающий Сермизеля, и сам, может быть, последовал бы его примеру, если бы захворал таким же недугом. Что до аббата из Корбиньи, вот мое мнение: все эти монахи, будь на то их воля, с целью отбить у нас покупателей, открыли бы лавки и торговали молоком архангелов, притирками ангелов и маслом серафимов. Не говори о них! Кюре с монахом как кошка с собакой.

– Что ж это получается, кюре, ты не веришь в реликвии?

– В их реликвии не верю, зато верю в свои. У меня хранится плечевой отросток лопатки святой Уринии: осветляет мочу и кожу лица у страждущих лишаём. А еще квадратное темя святого Конопатия – хорошо выгоняет бесов из желудков баранов… Прошу тебя, перестань смеяться! Все зубоскалишь, нечестивец? Верно я понимаю, ни во что-то ты не веришь? У меня имеются грамоты (сомневающиеся в том, – глупцы!) на пергаментах, с подписями. Пойду схожу за ними. Ты своими глазами убедишься в их подлинности.

– Да сиди уж, оставь бумаги. Ты и сам в них не веришь, вон нос у тебя шевелится… Кость, чьей бы она ни была, откуда бы ни поступила к нам, всегда будет только костью и ничем иным, а почитающий ее – идолопоклонником. Всему свое место: место мертвецов на кладбище! Я верю в живых, верю в то, что сейчас разгар дня, что я пью и рассуждаю, притом неплохо, что два и два четыре, что земля – неподвижное светило, затерянное во вращающемся пространстве. Верю в Ги Кокиля27 и могу тебе наизусть прочесть, если хочешь, с начала до конца сборник «Обычаев нашего края». Верю я и в книги, в которые капля по капле проникают научные изыскания человека и его опыт. А более всего прочего верю в свой здравый смысл и разум. Ну и, само собой, верю в Священное Писание. Да и кто из считающих себя осмотрительным и благоразумным станет подвергать его сомнению. Ну что, кюре, доволен?

– Нет, я не считаю себя довольным, – вскричал мой добрый Шамай, не на шутку рассердившись. – Так ты, значит, кальвинист, еретик, гугенот, бормочущий себе под нос Библию, злой на свою мать-церковь и думающий (гадючье отродье!), что может обойтись без духовного наставника?

Тут уж всерьез разобиделся Пайар, он принялся возражать: мол, он не позволит, чтобы его называли протестантом, потому как он настоящий француз, правоверный католик, но в то же время человек здравомыслящий, у которого мозги на месте и руки растут откуда надо; человек, которому не нужны очки, чтобы при свете дня видеть, что к чему; человек, называющий глупца глупцом, а Шамая трижды глупцом, или глупцом в трех лицах (как тому заблагорассудится); человек, который понимает: Бога прославлять – Его разум величать, разум подобен алмазу в короне великого светоча.

Они замолчали и снова стали пить, ворча и дуясь, повернувшись друг к другу спинами, притом что сидели за одним столом. Я же покатывался со смеху. Тут только до них дошло, что все то время, пока они спорили, я молчал; я и сам только теперь это заметил. До этой минуты я был занят тем, что смотрел на них, слушал, посмеивался над их доводами, передразнивал их лицом, тихо повторяя за ними слова, двигая губами и напоминая тем кролика, жующего капусту. Оба остервенелых спорщика потребовали от меня признания: с кем из них я. И вот что я им на то ответил:

– С обоими и еще кое с кем. Мало ли охотников поспорить? Чем больше мы колобродим, тем смешнее, а чем смешнее, тем разумнее… Кумовья, когда вы желаете знать, чем владеете, вы заносите на бумагу все цифры, затем складываете. Почему бы вам не сложить обе ваши причуды? Как знать, может, вместе они и составят истину. Истина показывает вам кукиш, когда вам хочется прибрать ее к рукам. Мир не однозначен, детки: каждое объяснение односторонне. Я на стороне всех ваших богов, как языческих, так и христианских, а сверх того за бога, именуемого разумом.

При этих словах оба они в сердцах объединились против меня, назвав меня пирроником28 и атеистом.

– Атеист! А чего ж вам еще от меня нужно? Ваш Бог или ваши боги, ваш закон или ваши законы хотят навестить меня? Милости прошу! Я их приму. Я всех принимаю, я человек гостеприимный. Боженька мне очень нравится, а его святые еще больше. Я их люблю, почитаю, я им приветливо улыбаюсь; поскольку они люди добрые, то не отказывают мне в удовольствии поболтать с ними. Но скажу вам честно, одного Бога мне недостаточно. Что поделаешь? Я люблю поесть… а меня сажают на диету! У меня есть свои святые мужи и девы, свои феи и духи воздуха, земли, деревьев и воды, те, которых я предпочитаю другим; еще я верю в разум; а еще в безумцев, прозревающих истину, да и в колдунов тоже. Мне по нраву думать, что подвешенная в небе земля качается в облаках, я хотел бы завести искусно сработанный механизм мировых часов, разобрать его, покопаться в нем, а потом снова собрать. Но это не значит, что мне не доставляет удовольствия слушать, как стрекочут небесные сверчки, смотреть, как мигают своими круглыми глазами звезды в вышине, затаив дыхание поджидать появления старичка с вязанкой за спиной на луне… Вы пожимаете плечами? Вы стоите на страже порядка. Что ж, порядок чего-то да стоит! Но даром он не дается, за него приходится платить. Порядок означает не делать того, что хочется делать, и делать то, чего не хочется. Это все равно как лишить себя одного глаза, чтобы лучше видеть другим. Или вырубать леса, чтобы проложить большие прямые дороги. Это удобно… так, да не так, и, господи, до чего же это убого! Я старый галл и знаю: начальников над нами, что ворон, законы жмут со всех сторон, мы братья все, но каждый по себе. Верь или не верь, как хочешь, но позволь и мне верить или не верить. Уважай разум. А главное, дружище, не касайся богов! Они кишмя кишат, проливаются на нас дождем сверху, ими захлестывает нас снизу, они повсюду, под нашими ногами, перед нашими носами, мир ими переполнен, как супоросная свинья. Я их всех почитаю. И разрешаю вам и других ко мне подтаскивать. Но запрещаю вам лишать меня хоть одного из них, заставлять меня отправлять хоть одного из них на покой, если только сам ловкач не слишком злоупотребит моей доверчивостью.

Сжалившись надо мной, Пайар с кюре поинтересовались, как мне удалось найти свой путь во всей этой сумятице.

– Легко, – отвечал я, – мне знакомы все тропки-дорожки, без всяких затруднений гуляю я по ним. Когда я один иду по лесу из Шаму в Везле, думаете, мне нужна широкая проезжая дорога? Я следую с закрытыми глазами браконьерскими тропами и, если и прихожу последним, то не с пустыми руками. Все в моем ягташе разложено по своим местам, на все наклеены бирки: Боженька в церкви, святые в своих часовнях, феи в лугах, разум в мозгах. И все друг с другом живут в ладу: у каждого своя дружка-подружка, своя заботушка и своя хибарка. Они не подчинены деспоту-королю, но, подобно господам из Берна и их конфедератам, вступают в союзы с другими кантонами. Иные посильнее, иные послабее. А все же обманываться не стоит! Порой нуждаешься в слабых в битве против сильных. Что и говорить, Бог сильнее фей. А все-таки и Ему не мешает обращаться с ними поаккуратнее. И Господь, когда Он один, не сильнее всех вместе взятых. На сильного всегда найдется кто-то посильнее, который его сгрызет. Сила силу ломит. Так-то вот. Никто не разубедит меня, знаете ли, в том, что того самого-самого Бога никто пока еще не видал. Он от нас далеко-далеко, отсюда не видать, где-то там, в глубине небес. Точь-в-точь как его величество наш король. Нам знакомы (и даже слишком) его люди: интенданты, лейтенанты. Но сам он, как сидел, так и сидит в своем Лувре. Сегодняшний боженька, тот, которого все о чем-то молят, это навроде господина де Кончини…29 Шамай, не набрасывайся на меня! Чтобы ты не обижался, скажу так: наш боженька – не он, а добрейший герцог господин де Невер. Да благословит его небо! Я его почитаю и люблю. Но перед сиром из Лувра он ведет себя тихохонько и правильно делает. Да будет так!

– Да будет так! – подхватил Пайар, – однако все не так. Увы! Далеко не так! Тогда узнаешь челядина, когда дом без господина. С тех пор как скончался наш Генрих и королевство перешло под женское управление30, принцы поигрывают с прялочкой-государством и с самой пряхой. Господские забавы лишь им одним по нраву. Только пусти козла в огород, вот и эти разбойники – опустошили казну и лишили нас будущих побед, зависевших от содержимого арсенала, охраняемого господином де Сюлли31. Да приидет мститель, да заставит их изрыгнуть собственные головы со всем тем златом, которое они заглотнули!