– Деревья всё. Одни кочерыжки. Без веток, без ничего, – прошептал землекоп у семнадцатого кабинета. Он шептал давно, и все устали кивать, но кивнули, только неприметно, чуть поведя головой.

У пятнадцатого кабинета говорили, что в котле под обвалом у каждого пятого рвётся барабанная перепонка и глухих теперь как никогда много. У двадцать первого обсуждали появление в городе глубоких ям. У двадцать восьмого твердили, что хуже всего нюнькаться с ожоговыми, ведь они приезжают плаксивые, не то что ампутанты, которых запросто обучают водить радиоуправляемые землеройные машины. Ожогового поди чему-нибудь обучи, если он капризничает и пускает сопли.

– Чем больше кричишь, тем меньше, считается, тебе нужна помощь, а им важно сортировать, кого сразу вывезти – иначе вытечет, – а кого нет смысла, потому что там уже всё, и это видно, поэтому я молчал. Хотя сейчас лучше: на «мотыге» раз – и дёрнули. Если меня память не ошибает, раньше на одеялах таскали.

– И жбан рвёт, я начинаю орать.

– Деревьев нет, одни кочерыжки.

– Лишь сделал себе урон в сердце… Там и минуты дольше. Два часа, а тебе что целые сутки. Как бычки, ей-богу.

Устав от вездесущего шёпота, Андрей вернулся на скамейку к Малому. Вскоре к ним присоединился дядя Саша.

– Ты следи, чтобы отец не пил, – попросил он, почёсывая щетину. – Шукай по местам, заглядывай за батарею. У Оли забот по горло, а ты помогай.

Андрей не сказал, что отец после выпивки иногда вспоминает, как нормально говорить, и мать этому радуется, хотя, конечно, пить ему запрещает. Хотел ответить серьёзно, чтобы не прозвучало глупо. Не подобрал слов, лишь посмотрел на дядю Сашу, как смотрят взрослые, и кивнул. Помедлив, пихнул Малого локтем, чтобы брат перестал елозить на скамейке, и отнял тетрадь.

– Сядь нормально!

Малой послушался, но, когда дядя Саша отправился за отцом с матерью, достал коробочку, принялся привычным ударом по углу открывать её и, переворачивая, закрывать.

– Не думал, что летом добровольно попрусь в школу, – усмехнулся Андрей.

– Ага, – хихикнул Малой. – А точно?

– Точнее некуда.

– У НАС ЕСТЬ БУДУЩЕЕ, ПОКА МЫ ПОМНИМ ЕГОРА И СТАВИМ ЕМУ ЦВЕТЫ.

Малой вслух прочитал вырезанные в коробочке слова.

Изначально обрадовался, что в подсказке говорится о нём, ведь его самого звали Егором, потом понял, что речь идёт о каком-то другом Егоре, и немного расстроился. Если бы новую подсказку пришлось искать в местах, известных ему одному, тогда Андрей не корчил бы из себя великого умника и смирно ждал, пока брат управится с загадкой.

– Летом добровольно в школу, – повторил Андрей.

– Вот-вот, – кивнул Малой.

Раньше на пути к сокровищам им попадались ребусы, иногда муторные, но в целом простые, и там с ходу читалось, куда идти, а теперь всё усложнилось. Они выкапывали головоломку, решив которую получали шифровку, расшифровав которую узнавали загадку, и над загадкой надо было хорошенько подумать, прежде чем продвинуться дальше. Малой, как и мечтал, превратился в настоящего следопыта-землемера. Главное, не запутаться, как с тем ребусом, когда Малой повёл Андрея аж до хлебозавода, но ошибиться с Егором было трудно. Подсказка явно вела в школу, к одной из мемориальных парт, украшенных стандартной надписью «Пока мы помним прошлое, у нас есть будущее». Вряд ли это совпадение.

– Что делать, когда найдём? – спросил Малой.

– Вспомним Егора и поставим ему цветы.

– Это как?

– Вот завтра и узнаем.

Из двадцать седьмого кабинета вышли мать, отец и дядя Саша. Женщины на скамейке оживились. Андрей ещё задержался, чтобы убрать решебник с тетрадью в рюкзак, а Малой помчался к родителям и на ходу прокричал, что хочет клубничное мороженое.

– Если нет, можно черничное.

Глава пятая. Тайна мемориальной парты

Пробиваясь через грязные стёкла, солнечный свет ложился на учительский стол и делал покрывавшую его пыль различимой. В тенях между партами на старом линолеуме угадывались чёрные пятна затоптанной жвачки, чёрные прорехи и оставленная подошвами располосица – тоже чёрная. В дальнем углу томился разлохмаченный веник. Под меловой доской стояла бутылка для полива горшочных растений. Вода, оставив белёсый налёт, испарилась. Горшки с растениями на лето перекочевали в учительскую, но в щели закрытых окон просачивался уличный воздух, и духоту классной комнаты, несмотря на стойкий запах дээспэшного шкафа, смягчали ароматы цветущих васильков.

На задней стене, пряча отслоившуюся штукатурку, висела карта ста тридцати семи забойных котлов, из которых усилием сотен тысяч съехавшихся со всей страны землекопов народилась Большая Покровская засечная черта. Рядом висела схема её маточного котла с наглядным цветовым разделением на зелёную, жёлтую и красную зоны. Мультяшными значками на схеме были обозначены пункты постоянной дислокации землекопов, насосные станции, вышки обвального дозора, оплоты тревожной группы, полевые кухни и постовые будки КПП – их точное расположение с прошлого года требовалось указывать на экзаменах по истории. Под потолком висели обобщённые карты засечных черт прошлого, не раз останавливавших заразу и потому прославленных. Среди них, разумеется, выделялась Великая Верхнерецкая, с которой сейчас если не по масштабу, то по значимости равняли Большую Покровскую черту.

Из пятнадцати парт в классной комнате семь были переделаны в мемориальные. Переделка свелась к тому, что на столешницу наклеили соразмерную биографическую наклейку, а переднюю панель выкрасили в землистый цвет и отметили надписью «Пока мы помним прошлое, у нас есть будущее», но парты всё равно считались мемориальными, и учиться за ними надлежало с удвоенным рвением, чтобы не оскорблять памяти сидевших здесь в свои школьные годы землекопов. Подгонять слабых учеников получалось не всегда, и учителя придумали рассаживать учеников в зависимости от успеваемости. Отличникам доставались парты наиболее выдающихся выпускников, чьи имена встречались и на общем транспаранте в школьном вестибюле, и на памятных табличках в сквере неподалёку от городского морга.

Наклейку для столешницы заказывали стандартную. Слева красовалась портретная фотография землекопа в защитном костюме, указывались полное имя, служебное положение, годы жизни и годы, когда землекоп сидел за отмеченной его именем партой. Справа приводились полученные им награды, а также печатались детские снимки, обложки любимых книг и всё прочее, что там умещалось, и если с наградами было туго, то умещалось многое. По центру наклейки шло краткое жизнеописание землекопа с обязательным упоминанием об «активном участии в школьной самодеятельности», «отличиях в спортивных секциях», «поощрениях благодарственными письмами за подписью директора школы», дисциплинированности, порядочности и «постоянном нахождении в окружении сверстников». Несколько строк в конце отводилось занимательным обстоятельствам службы и местоположению могилы на забойном участке городского кладбища.

Когда дверь распахнулась, с потоком свежего воздуха в классную комнату залетели крики игравших на школьной площадке детей. Андрей пропустил вперёд Малого, выглянул в коридор и, закрыв за собой дверь, восстановил тишину.

– Ну и вонь, – поморщился Малой.

Он сегодня говорил так в каждой классной комнате, потом добавлял: «Как кот нассал». Садился за учительский стол и, зыркнув на Андрея, шёпотом выкрикивал: «Камышников, к доске!» Откидывал стул на задние ножки, силился придумать что-нибудь не менее смешное, ограничивался простым: «Камышников, двойка! Выйди вон», – и наконец шёл помогать брату.

– Как кот нассал, – подходя к учительскому столу, буркнул Малой.

Проникнуть в школу оказалось несложно. Андрей готовился сидеть в засаде, наблюдать за охранником, ловить момент, когда тот пойдёт в туалет или куда-нибудь ещё, например в столовую, хотя в столовую он вряд ли бы пошёл, потому что даже в учебное время обедал на скамейке у турникета, да и столовая летом, наверное, была закрыта. В любом случае засада не понадобилась. Охранник говорил по телефону и неторопливо накручивал круги по дорожке, так что Андрей с Малым, никем не замеченные, беспрепятственно зашли в школьный вестибюль. Могли бы сразу подняться на второй этаж, но Андрей, миновав раздевалку, резко обернулся и с притворным ужасом бросил:

– Идёт!

И рванул вперёд.

– Подожди! – кинувшись следом, по-поросячьи взвизгнул Малой.

Андрей заставил его прятаться за диваном в малышковом крыле, за бетонными колоннами у дверей актового зала, затаив дыхание, ползти по коридору мимо учительской комнаты и вставать на унитаз, чтобы заглянувший под дверку охранник не увидел его ног. Подумывал завести Малого на крышу. Крыша оказалась закрыта. В конце четверти Андрей с одноклассниками сбили замок и нацепили так, чтобы со стороны не удалось понять, что он сбитый, но замок уже поменяли. Может, и к лучшему. Хватило, что Андрей пугал брата выдуманными звуками шагов. Малой и рад пугаться, иногда сам в тишине различал пыхтение ошалевшего от погони охранника и, притаившись, сидел до того бледный, что Андрей невольно сомневался, нет ли там и вправду охранника, не ошалевшего, конечно, но явно обеспокоенного появлением непрошеных гостей.

Набегавшись, они отправились по классным комнатам в поисках Егора из зашифрованной подсказки. Начали с класса, где учился пристававший к Малому придурок, и за створкой меловой доски оставили ему очень даже незашифрованное послание – пусть в сентябре порадуется. Малой был в восторге, но после осмотра первых семи классов его восторг притупился. Андрей почувствовал: ещё чуть-чуть, и придётся опять устроить забег по коридорам, и хорошо бы теперь убегать от кого-нибудь пострашнее охранника. Например, от нагрянувшей в школу «психически неравновесной», как говорил Малой, директрисы с её причёской наподобие гнезда.

– Камышников, к доске! – опустившись на учительский стул, шёпотом крикнул Малой.

Проигнорировав брата, Андрей приблизился к первой парте третьего ряда. На мемориальной наклейке красовался насупленный Найдан Бадмаев. Андрей о нём слышал. Точнее, слышал о его матери. Она к Восьмому марта получила открытку от Городского совета народных депутатов: «В канун праздничного весеннего дня желаем Вам быть обаятельной и добросердечной! Храните замечательные качества, благодаря которым ваша жизнь становится светлее, и примите наши искренние соболезнования тому горю, что постигло Вашу семью. Пусть память о доблести сына греет Вас и дальше. Успешной реализации жизненных планов, любви, добра и счастья! С праздником Весны. Ура!» Поздравительная открытка пришла за несколько дней до гробовой карточки, а когда пришла карточка, матери Найдана уже не было в живых, потому что её хватил инфаркт и она умерла.

Родные собирались похоронить мать Найдана вместе с сыном, но выяснилось, что сын жив и продолжает вгрызаться в грунт Бобровского семьдесят третьего забойного котла, на третьей полосе продвижения, то есть в относительной безопасности на границе между зелёной и жёлтой зонами. На могилу матери поставили венок «от сына», хотя про её смерть Найдану не сказали, а через месяц в город пришла повторная гробовая карточка с его именем. Родные не поверили, пошли в командировочный центр ругаться, но Найдан в самом деле погиб: то ли отравился в зелёной зоне, то ли погорел под горизонтом контролируемого пожара в жёлтой, то ли перевёлся в красную и задохнулся от неконтролируемого выхода газа в траншее, – детали Андрею не запомнились.

После того случая гробовые карточки одно время разносили под присмотром врачей. Иногда подгоняли скорую помощь, чтобы сразу после вручения обколоть нужными уколами и, если потребуется, забрать в больницу. Вот только карточек приходило много, врачей было мало, и от подобных премудростей отказались. Теперь скорую гоняли разве что к старикам.

– Камышников, двойка! Выйди вон, – захихикав, Малой откинул стул на задние ножки и тихонько шлёпнул ладонью по учительскому столу.