Но уже начинаю наигрывать, ставлю ноги поудобней, плечи расслабляются по мере того, как произведение набирает ход. В памяти внезапно всплывает воспоминание из юности: последнее Рождество перед тем, как я уехала из дома, мы с мамой в то время были на ножах. Папе вздумалось ее удивить, коллективно исполнив песню «Устрой себе веселое маленькое Рождество». Столь банальный выбор мог сойти с рук только ему. Сначала он привлек к делу Вайолет, которую и уговаривать не пришлось, а она уже должна была завербовать нас. Я согласилась, хотя умоляла выбрать что-нибудь поинтереснее, не такое тривиальное. Томаса еле уломали.

Мы репетировали несколько недель (репетиции особо там не требовались), пользуясь тем, что мама уезжала давать уроки. Когда наступило рождественское утро, я уселась за пианино, рядом в пижамах выстроились Томас, Вайолет и папа. В углу стояла елка, на полу валялась скомканная оберточная бумага. Они спели, ужасно фальшивя, стараясь изо всех сил. Мама растрогалась, благодарила, с трудом выговаривая слова сквозь слезы. Казалось, я совершенно забыла об этом случае, а сегодня, спустя много лет, почему-то вспомнила. Я вглядываюсь в партитуру Моцарта, и у меня перехватывает горло.

Я не знаю, что принесет этот год, что решат мои родители, но сыграть с Бостонским оркестром – это хороший способ потянуть время, прекрасная отдушина, событие, которого стоит ждать, к которому нужно стремиться. Это мой подарок матери, осуществление ее мечты в благодарность за все, что она мне простила. Это подарок себе – той части себя, которой я позволила увянуть, – как символ нашей прежней гармонии. Воспоминание, за которое можно держаться, если то, что они говорят, правда; если, несмотря на наши надежды и протесты, через год они все-таки уйдут.

Глава 4
Эвелин
Июнь 1942 г.

Поезд, покачиваясь, отходит от Южного вокзала и везет меня обратно в Стони-Брук. Закончился второй, последний, год моего обучения в школе для девочек миссис Мейвезер. Прислоняюсь головой к прохладному стеклу, устраиваюсь поудобней. Напротив мужчина читает измятую газету, на первой полосе фотография девушек, продающих военные облигации. За окном серо-коричневые краски Бостона постепенно сменяются полосками зеленого и голубого – полями и небом.

Меня распирает от нерастраченной энергии; чем ближе мы подъезжаем, тем труднее находиться не дома. В вагоне душно от сигаретного дыма, я истосковалась по морскому бризу, хору цикад на ночном болоте, влажному песку под голыми ступнями. Есть и новое чувство: к волнению примешивается грусть. Я расстаюсь с Мэйлин, уроками игры на фортепиано, очертаниями новой жизни, которую я только-только начала наполнять красками. Вот преподаватель Бостонской консерватории Сергей, русский, – известно, что он крайне скуп на похвалу, – говорит, что я подаю большие надежды. Возможно, у них в следующем году будет место, и он позвонит, кому следует. А вот гостиная Мэйлин, где по вечерам собирается блистательная компания писателей, художников, музыкантов, и я, примостившись на диване, жадно их слушаю – от историй, которые вливаются в уши сладким нектаром, кружится голова. Еще списки желаний, которые меня научила составлять Мэйлин; свои желания я считаю нелепыми и осмеливаюсь их показывать только ей и Джозефу: помочить ноги в Тихом океане, посетить Всемирную выставку, покататься на слоне. Бостонский список, который мы придумали вместе, висит на зеркале в ванной, и мы с упоением выполняем пункт за пунктом: покататься по реке Чарльз, увидеть египетские мумии в Музее изобразительных искусств, поесть соленый арахис на стадионе «Фенуэй Парк». Затем улицы Бостона, полные нарядных людей, которым всегда есть куда пойти. И возможность прокатиться на троллейбусе: я сажусь в Бруклайне, выхожу на какой-нибудь остановке и брожу там часами, взбудораженная мыслями о том, что меня ждет.

Но остаться в Бостоне означало бы отказаться от той жизни, которой я жила раньше. Как же мне трудно было прощаться с Джозефом в конце прошлого лета! Мы целовались, все шло кру́гом, звуки исчезли, и я чуть не опоздала на поезд. Я люблю его, сколько себя помню. Наверное, потому, что он совсем не похож ни на меня, ни на Томми, который сплошь состоит из шумихи, бравады и шуток. Джозеф словно отполированный волнами камешек, который всегда носишь в кармане, и прикосновение к нему успокаивает.

Я знала, что он ходит на свидания и целуется с девушками. Своих чувств я никогда не показывала; обо мне, лохматой и с поцарапанными коленками, он в таком ключе не думал. Джозеф относился ко мне по-братски, мы дружили, потому что были двумя спутниками, вращающимися вокруг одной планеты. И только прошлым летом он меня увидел по-настоящему. Стал смотреть так, словно я была сном, от которого он не хотел просыпаться; я чувствовала его взгляд как физическое прикосновение, даже отвернувшись. Когда мы впервые поцеловались, сердце у меня запрыгало в ритме стаккато.

Весь год мы беспрестанно переписывались и урывками виделись по праздникам. После радости встречи слишком быстро наступала горечь расставания, и мне оставалось лишь томиться в ожидании следующего письма, следующего приезда, следующего поцелуя. Я вечно была в состоянии раздвоенности. В Стони-Брук мне не хватало бостонской суеты, в Бостоне я скучала по объятиям Джозефа, по чувству принадлежности, по дому.

Когда поезд, дернувшись, останавливается на Юнион-Стейшен, у меня чуть сердце из груди не выскакивает. Я хватаю чемодан и тащу его мимо пассажиров, пробирающихся к проходу. На ходу приглаживаю волосы, поправляю заколку, досадуя, что за время поездки прическа примялась. Высунувшись из вагона, замечаю Джозефа, который на голову выше колышущейся толпы. Рядом с ним Томми, оба в заправленных в брюки рубашках с коротким рукавом и воротничком на пуговицах. В этот раз я сначала бегу к Джозефу и, бросив чемодан, прыгаю к нему в объятия. Он отрывает меня от земли, и наши поцелуи подобно глотку воздуха избавляют меня от чувства раздвоенности.

– Может, хватит, а?

Томми смеется, прикрывая глаза рукой, сигарета подпрыгивает между губ. Я выскальзываю из рук Джозефа и крепко обнимаю брата.

– Как прошел второй год? Теперь ты, наверное, еще культурней, чем прошлым летом?

– Естественно! Культура прямо из ушей лезет, – говорю я, широко улыбаясь и делая нарочитый реверанс.

– Ты такая красивая! – Джозеф обнимает меня за талию и снова целует, а потом берется за мой чемодан. – Добро пожаловать домой!

Домой. Какое странное, зыбкое слово.

Доехав до «Устричной раковины», Джозеф оставляет отцовский «Форд» на дорожке, и мы вместе направляемся к крыльцу. Я захлебываюсь от избытка чувств: не сосчитать, сколько раз за последний год я представляла себе нашу встречу, этим спасаясь во время приступов одиночества.

– Как здорово, что нам не придется больше прощаться! Наконец-то мы снова вместе. Навсегда, – говорю я, лучезарно улыбаясь сначала Джозефу, затем Томми и ожидая ответной улыбки или хотя бы кивка.

Но они мрачнее тучи. Томми смотрит прямо перед собой, Джозеф уставился в землю. Я осекаюсь.

– Что такое? Томми, только не говори, что теперь ты вместо меня собрался к миссис Мейвезер!

Я смеюсь. Выражение их лиц не меняется, и я резко замолкаю.

– Что происходит?

– Скажи ты. – Томми дергает подбородком в сторону Джозефа.

Его лицо пугает меня своей бесстрастностью – это не мой брат, это какая-то маска, мрачная копия.

– Что скажи?

Я так крепко вцепляюсь в Джозефа, что улавливаю пульсацию у него в мышцах. Переключаю внимание на него – он быстрей расколется.

– Вы о чем?

Он смотрит на меня сверху вниз виноватым взглядом.

– Мы записались добровольцами.

Я отбрасываю их руки, будто это провода под напряжением; в голове расползается туман, погребая под собой восторг, который я испытала по приезде домой.

– Да как вы…

Томми роется в кармане, делая вид, что что-то ищет, лишь бы не встретиться со мной глазами.

– Нам пришлось.

– Да с чего вдруг! Девятнадцатилетних не призывают!

Ноги у меня становятся ватными. Джозеф прижимает мою руку к своей груди.

– Это дело времени.

– Откуда ты знаешь?!

К глазам подкатывают слезы, и я яростно моргаю. Томми закуривает «Лаки страйк».

– Эви, мы хотим себя проявить. Думаю, ты нас понимаешь, как никто. Мы не стали ждать, пока попадем под призыв. – Он выпускает тонкое облачко дыма. – Ну кому я объясняю. Тебя самой два года дома не было.

Я мотаю головой.

– Это совсем другое! Мне там не угрожала смерть!

Томми приподнимает брови и спрашивает с кривой ухмылкой:

– Разве? А от скуки?

– Ничего смешного!

Он отмахивается.

– Умирать – это не про нас.

От слова «умирать» у меня подкашиваются ноги. Я хочу возразить, прокричать вопросы, которые вертятся в голове… Ничего не выходит. Так и стою, бессильно свесив руки.

– Ладно, я пойду. Вам нужно поговорить и все такое.

Томми сжимает мой локоть и уходит через заросший буйной зеленью луг, оставляя нас на покосившемся крыльце «Устричной раковины». Мы стоим молча, не касаясь друг друга. Синее небо без единого облака, теплый ветер и солнце сейчас совсем некстати. Я мечтаю укрыться под покровом ночи и в одиночестве слушать мрачный стук дождя за окнами темной комнаты. Позвякивают китайские колокольчики из ракушек, Джозеф крутит расстегнутую пуговицу на рубашке.

– Как вы могли?!

У меня на глазах слезы, я принимаюсь разглядывать свои туфли – мэриджейны на каблучке – и елозить подошвой по деревянным доскам крыльца. Джозеф с силой – мне даже кажется, до боли – трет костяшки пальцев друг о друга.

– Не знаю, что и сказать… Томми ведь не отступается. Я говорил, мол, давай подождем, посмотрим, что к чему, а он как заладил: надо поступать по-мужски, я все равно уйду добровольцем хоть с тобой, хоть без тебя… А одного я его не отпущу, ты и сама бы этого не хотела.

Теребя волосы, я опускаюсь на ступеньки крыльца.

– Снова с тобой прощаться? С вами обоими? А если что-то случится?

Джозеф садится рядом, зажав пальцы между коленями. Его нога в нескольких дюймах от моей, но он не придвигается ближе, и я ощущаю расстояние между нами так же ясно, как чувствовала бы его прикосновение.

– Не знаю… Я очень серьезно к этому отношусь и понимаю, как все может обернуться. Пойми, он мне тоже как брат! Мне больно от мысли, что я от тебя уеду, но я себе не прощу, если с ним что-то случится, пока я тут отсиживаюсь!

Я заливаюсь горючими слезами, потом делаю попытку продышаться. Джозеф нежно обнимает меня сильными руками и целует в щеку.

– Не плачь, ну пожалуйста!

Я впервые встречаюсь с ним взглядом и натыкаюсь на нечеткий контур своего отражения в глубине его карих глаз.

– Когда вы уезжаете?

– Через две недели.

– Две недели?!

– По-другому нельзя.

– Я вернулась домой, чтобы побыть с тобой! – умоляющим тоном говорю я.

– В смысле? – удивляется Джозеф. – Школа закончилась, вот ты и вернулась.

– В Бостонской консерватории было место – не знаю, может, я бы и не поступила, конечно, – но я отказалась, потому что это еще на четыре года там оставаться.

– Ты о чем?

Он отстраняется, в замешательстве хмуря брови.

– Я могла остаться в Бостоне. Что мне здесь делать, если ты уезжаешь?

– Здесь вообще-то твой дом, – отвечает Джозеф. – Я скоро вернусь, не успеешь и глазом моргнуть, и мы с тобой заживем ровно с того момента, на котором остановились.

Теперь я рыдаю, не стесняясь. Я думаю о том, что я потеряла и что мне еще предстоит потерять, и с трудом выговариваю:

– Снова прощаться – это невыносимо!

Джозеф держит ладонями мой дрожащий подбородок и большими пальцами вытирает размазавшиеся по щекам слезы.

– А мы и не будем.

Он прижимает меня к себе, я утыкаюсь ему в плечо, оставляя на рубашке мокрые разводы, и стою так, пока не успокаиваюсь.