Что ж, и так могло повернуться. Думали, советовались. Могли и Клима отправить. Но, в конце концов, поехал Тухачевский, решили, что двух наркомов на похороны – пусть и королевские – посылать неправильно.

– Фашистские террористы убили не Тухачевского… они убили… советского маршала, – слова вождя прозвучали весомо. В наступившей тишине Сталин встал из-за стола и, пройдя в явной задумчивости несколько шагов, подвинув к себе ближайший стул, сел рядом с Ворошиловым. – Как ты думаешь, Клим… кого тебе заместителем назначим?.. Якира или Уборевича?

– Шило на мыло менять? Они от «скрипача» недалеко ушли. Вспомни, как в тридцать втором Уборевич предлагал немцам Польшу делить? Стратег банкетный. Еле тогда скандал замяли. Лучше уж Ваську Блюхера с Дальнего Востока вернуть, а то пишут, разлагается он там, чуть не царьком себя считает.

– Мне тоже пишут, Клим… пишут… много… – Гримаса явного неудовольствия промелькнула на рябом лице. – И про безобразия с актрисками на пароходах… и про гульбу его кабацкую… По моему мнению, товарищу Блюхеру стоит… сменить климат. Для здоровья полезно. Пока не заигрался совсем… а здесь мы его… глядишь, перевоспитаем… или… к стенке поставим… – договорил он неожиданно жестко и увидел, как подобрался расслабившийся было нарком обороны. – А товарищи из наркомата внутренних дел… нам помогут… – снова задумываясь о своем, добавил Сталин и посмотрел туда, где обычно сидел Ягода. Но сегодня Генриха здесь не было. И если Каганович или Орджоникидзе отсутствовали по причинам своей должностной занятости, руководителя НКВД на совещание просто не позвали. И не потому, что негоже ему присутствовать, когда конкуренты отчитываются, а потому что Сталин был на него откровенно зол. Совсем недавно – еще и месяца не прошло – Ягода хвастался во время обеда на ближней даче, что белая эмиграция насквозь пронизана его людьми.

«Шагу не ступят без того, чтобы мы не знали!»

А теперь выяснялось, что фашисты использовали в покушении белогвардейских офицеров. Как так? Как могли пропустить?

«Брехун!»

– Я так думаю… – Ворошилов не удержался: по губам скользнула довольная улыбка. – Наркомат обороны должен крепко помочь НКВД. Они же нам помогли. Товарищ Артузов ко мне, считай, тридцать человек с собой привел. Теперь наша очередь.

– Хитрый ты, Клим!.. Мстительный… – усмехнулся Сталин и, бросив в пепельницу окурок «Герцеговины флор», принялся неторопливо набивать трубку, потроша для этого те же самые папиросы. – Зря тебя… туповатым считают, – сказал он, глядя на старого друга из-под бровей. – Знаю… не любят твои… чекистов. Но ты прав… Политбюро сделало ошибку. Нельзя было разрешать Артузову из НКВД столько людей забирать… Это надо… исправить.

– Исправлять придется много, Коба, – уже совершенно серьезно, без эмоций, продолжил Ворошилов. – Даже слишком. Аналитическую службу расформировали – раз у Ягоды такой нет, то и в Разведупре не надо. Гамарник не проконтролировал, а я по глупости – согласился. Да и не понимают они своей холодной головой толком военного дела… А Урицкий что, он же кавалерист, только и может, что командовать: «Рысью марш, марш!» Начальников отделов разогнали, кого куда. Пусть за дело, но других кадров у нас пока нет.

– Так, может… вернешь всех назад?.. А варягов… обратно… в НКВД?

– Нет. Просто так всех не отдам. Штейнбрюка и еще кое-кого следует оставить… Боюсь, Берзина придется вернуть с Дальнего Востока. Рано. Не осознал он еще всех ошибок, но делать нечего.

– А Урицкого… куда пошлем? Может быть… на укрепление НКВД? Замнаркомом?

– Чтоб он там ответную склоку затеял? Не надо, – возразил Ворошилов. – Да и не примут они его. Лучше уж оставить пока начальником управления, а Берзина заставить под ним походить. Корпусной комиссар всяко ниже комкора. А?..

– Что думаешь, Вячеслав? – обернулся Генеральный к Молотову.

Просмотрев справку, предсовнаркома давно отложил бумаги и, не вмешиваясь, внимательно следил за разговором. Обычно непроницаемое лицо его сейчас было, как говорится, мрачнее тучи. Еще бы – один из ответственных работников ЦК, неоднократно проверенный и, казалось, надежный как трехлинейка, и вдруг – шпион, а вдобавок – экая мерзость – мужеложец.

– Я-я-году так и так придется о-о-тстранять, – сказал он, чуть растягивая слова, что помогало ему не заикаться. – Материалов на него и без парижского теракта уже достаточно накопилось. Кого же теперь на НКВД? Может быть, Лазаря? Или кого-нибудь из заместителей Генриха? Слуцкого? Агранова?

Сталин снова встал и прошелся по кабинету.

– Подумаем… – сказал он после паузы, вызванной необходимостью раскурить трубку. – Кагановича нельзя – он на месте… да и не разберется он с НКВД. Не его профиль… – пыхнул трубкой, глядя в окно. – Агранов… серьезно болен, остальные не потянут. Может быть… Вышинский?

Предложение Сталина было настолько неожиданным, что ответа не нашлось ни у Ворошилова, ни, тем более, у Молотова.

– Если нет возражений, Вячеслав, готовь проект постановления Политбюро… опроси членов: Вышинский и Блюхер… Будем выносить вопросы на ЦК.

О Ежове, словно бы по молчаливому соглашению, сегодня не сказали ни слова. Слишком уж все случилось внезапно и так болезненно, что требовалось некоторое время на осмысление вскрывшихся фактов и принятие по-настоящему верного решения. Тем более что новый источник неприятностей в лице секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова был своевременно помещен под увеличительное стекло чекистского надзора и обложен ватой постоянного ненавязчивого контроля. Куда он теперь денется?

«Денется», – вдруг понял Сталин.

Именно денется. Теперь Ежов не нужен ему живым – слишком много планов завязано на этого преданного – так казалось – карлика. Обида, в данном случае, сильнее даже политической необходимости. Обида, гнев, жестокая жажда мщения. Но и открытый процесс – не тот случай. Будь Николай Иванович троцкистом, вполне можно было бы обвинить в шпионаже. Но настоящего шпиона?!

«Нужно его тихо… Сердечный приступ или… еще что… Пусть будет… безвременная кончина пламенного большевика…» – подумал он, нажимая на кнопку вызова секретаря.

Вошел Поскребышев.

– Что там, Шумяцкий готов?

– Да, товарищ Сталин, – ответил Поскребышев.

– Ну что ж, пойдемте, товарищи… посмотрим кино… Шумяцкий обещал новую фильму показать.

– Что за фильма? – спросил, поднимаясь со стула, Ворошилов.

– «Мы из Кронштадта»… О Гражданской… Вячеслав, пойдешь с нами? – интонация вопроса, заданного Сталиным, отказа не подразумевала. Но и приказом не была. Ему по-человечески не хотелось сейчас оставаться одному, да и кино он смотрел всегда в компании. Ему нужны были соучастники, с которыми можно обмениваться замечаниями и комментариями к увиденному на экране. В ином случае, пришлось бы остаться один на один с неприятными мыслями и, раз за разом прокручивая в голове информацию, принесенную Штейнбрюком, вольно или нет ограничивать пространство принятия решений. Это хуже всего, ибо приводило к поспешным и, как следствие, неправильным выводам.

В небольшом зале кремлевского кинотеатра, бывшего когда-то зимним садом, негромко стрекотал кинопроектор, в луче танцевали пылинки, невидимые для тех, кто смотрел на экран, и незначимые для тренированных взглядов рассредоточенной по темным углам охраны.

По обыкновению, смотрели, обмениваясь репликами. Правда, сегодня шуток было меньше, чем обычно. Сказывалось общее подавленное настроение и ощущение некой неопределенности. По звучавшим приглушенно голосам с большим трудом можно было различить говоривших.

– Сцена атаки сделана сильно, – подал голос Молотов, к слову сказать, ни разу не бывший на фронте.

– Да, до того сильно, что на месте от волнения усидеть не мог, – в подтверждение своих слов Ворошилов шумно заерзал в кресле.

– Соглашусь с предыдущими ораторами, – Сталин, казалось, слегка иронизировал, насколько это было сейчас возможно, над излишней эмоциональностью товарищей. – Но замечу, что сцена атаки… не единая, а дробится на значимые и… совершенно пустые места. А в целом – впечатление производит… Лучше всего авторам удался… образ командира – простой и ясный.

– А вот про комиссара, Коба, такого не скажешь. Стержня в нем нет – какой-то мякинный.

– Тут, Клим, товарищи киноработники явно перемудрили… с философией. Да что с них взять… кто в лес, кто по дрова… Творческие кадры… Хотя признаю – научились делать картины, да еще на такие трудные темы… Вот кончится фильма, подойдем к товарищу Шумяцкому и скажем ему «спасибо»… за работу с кадрами.

Однако едва закончился фильм, Борис Захарович сам подошел к зрителям с неожиданным предложением.

– Товарищ Сталин! Я взял на себя смелость предложить вам и товарищам посмотреть рабочие материалы к новому документальному кино в память маршала Тухачевского. Создатели фильма очень нуждаются в вашем совете. Материалов много, и решить, какие из них важнее, без вашей подсказки, очень трудно. А тема политическая. Серьезная тема.

– Показывайте… товарищ Шумяцкий, – одобрил жестом Сталин. – Давайте посмотрим, что ваши работники отобрали для хроники… а мы с товарищами… – кивнул он на Молотова и Ворошилова, – посоветуем… как вам лучше из кусков… собрать целое.

Первые кадры кинодокумента вызвали напряженный интерес. Еще бы: казалось, только вчера человек ходил по земле, выполнял ответственную работу, представлял собой лицо Красной Армии, а сегодня… По заснеженным московским улицам – к Кремлю – его прах везут на орудийном лафете. Траурная процессия за небольшой урной с тем, что осталось от маршала, растянулась на несколько кварталов… Вопрос о кремации не вызвал возражений по чисто технической причине: найденные на месте взрыва останки легко поместились бы в шляпную коробку. Урну с прахом замуровали в стену почти за Мавзолеем, чуть левее, рядом с Валерианом Куйбышевым.

Сталин с особенным напряжением смотрел те куски, где покойный Тухачевский показывался в движении.

– Товарищ Шумяцкий… – сказал он, наконец. – Нельзя ли сделать так… чтобы отдельные эпизоды хроники… показывались более продолжительно. Мелькание кадров… не дает возможности сосредоточиться… и прочувствовать момент. Зритель не может в этом случае проникнуться тяжестью потери… всего советского народа. Мельтешение сильно мешает.

Следующие отрывки: комсомолец на деревенской сходке читает печальное известие в газете, рабочие, оторвавшись от станков, слушают траурное сообщение по радио, – не оставили равнодушным никого из зрителей. А вот съемки многочисленных и многолюдных митингов на заводах и фабриках Москвы и Ленинграда сильного отклика не вызвали, и было решено не заострять на них внимания.

– Если сильно детализировать хронику митингов, товарищ Шумяцкий… – объяснил Генеральный секретарь, попыхивая трубкой, – впечатление горя смазывается. Народное возмущение лучше показывать… крупными кадрами. Гнев – чувство сильное… и нуждается в достойном отображении на экране. Хорошо бы… отдельно показать, как в воинских частях проходили траурные мероприятия… сделать ударение… на клятве красноармейцев: «Отомстим врагу!»

– Жаль только, хроника немая, – посетовал Молотов. – Очень не хватает звука для усиления впечатления.

Ворошилов покивал головой, присоединяясь к его мнению.

– Звуковые материалы, товарищи, у нас тоже есть, – Шумяцкий темой владел, неподготовленным в Кремль не приезжал. – Отрывки выступлений на митингах, съездах, перед слушателями военных академий – немного, но для оживления хроники вполне достаточно.