Хорошее было время… Художница работала, а мы валялись у ее ног и охраняли ее от Бабы-яги и приблудных дворняг и кошек. Лина вытаскивала здоровенный мольберт из домика, смешивала краски из тюбиков на плоской дощечке, называемой палитрой, и наносила их на холст. Зря, по-моему, смешивала, получались у нее некрасивые пятна. Люди считают, что у собак нет цветового зрения, но это не так! Прежде чем решать за нас, у собак бы спросили. На самом деле мы прекрасно различаем цвета, это у людей со зрением не все в порядке. Они, как это называется… вот, вспомнил: цветоаномалы! (Вот какие слова я знаю!) То есть они видят цвета, но совершенно неправильно, поэтому и получается у Художницы какая-то мазня. Нет, я не хочу ее обидеть, но нельзя же так искажать природные краски! И не только она одна так делает – слава богу, с такими культурными родителями, как у меня, я побывал в разных домах и даже на художественных выставках, и поэтому твердо могу заявить: цвета на всех картинах, которые я видел, подобраны неправильно! Кстати, я вспомнил, почему Бертины какашки после берлинской лазури мне показались странными: они были цвета неба.

Эпоха чистого неба (голубого, как говорят люди) закончилась, начались дожди, и наши походы на ближнюю дачу прекратились – Художница не могла больше работать на улице. Да и я, признаться, не люблю, когда сверху капает, а снизу лужи, и Берта с Санни были того же мнения. Так что гуляли мы понемногу, все больше времени проводили в квартире. И тут никогда не было скучно. В основном потому, что кошачье-собачье население этого дома всегда находило себе развлечения, в которых и я принимал посильное участие. И самым главным развлечением, чреватым нешуточным риском, было ворваться в святая святых – в кабинет, где работала Художница. Естественно, тогда, когда ее там не было. Закрытую дверь Берта научилась открывать, наваливаясь на нее всем своим весом, а кошки умудрялись это делать, повисая на ручках. Художница грозилась повесить на дверь настоящий амбарный замок, но у нее все не доходили до этого руки.

В кабинет нам входить не позволялось, потому что Художница там хранила свои рисунки, картины, краски и кисти. До всего этого дотрагиваться было строжайше запрещено, но Толстик презирал все запреты – пробравшись туда тайком, он ходил по рисункам, а однажды на моих глазах даже напрудил на них лужу (в этот день ранее он был наказан за воровство на кухне). На Художницу было страшно смотреть, так она расстроилась, поэтому мы, собаки, бросились ее утешать, я ее даже лизнул, что делаю редко: вот еще, такие телячьи нежности годятся только для девчонок! Берта, правда, хвостом опрокинула подрамник, но он был пустой, так что на это никто не обратил внимания. Нет, все-таки размер имеет значение – с ее габаритами она никуда не вписывается.

Как выяснилось, хозяйничать в кабинете в отсутствие хозяйки не так уж безопасно. Однажды она оттуда вышла, неплотно затворив за собой дверь, и мы все мгновенно туда просочились. Берта зачем-то погналась за котом и по дороге опрокинула мольберт с незаконченной картиной, я еле успел из-под него выскочить. Спасаясь от Берты, Толстик прыгнул прямо на палитру, краски полетели во все стороны, а палитра упала на пол. Кто-то наступил на хвост Малютки, и она громко завизжала, а я случайно наткнулся на Санни и покатился кубарем. В общем, была веселая кутерьма, и, когда Художница прибежала на шум, мы уже успели вымазаться в краске.

Она нас разогнала, а потом началась экзекуция. Нас отмывали. Очень кстати вернулась младшая хозяйка, и они принялись за нас вдвоем. Начали с кошек. Только солидная Дуся не покрасилась, зато Малютка была вся в пятнах. С ней расправились быстро, хотя она очень жалобно мяукала, потом взялись за Толстика. С ним возились дольше всех, он при этом кричал дурным голосом, и я вскоре понял почему.

Следующим на очереди был я. Меня поставили в раковину и стали мазать чем-то ужасно пахучим – потом я узнал, что эта дрянь называется «скипидар», и она растворяет масляные краски. Запах был жутко неприятный, но если бы только запах! В тех местах, где меня терли особенно сильно, шкурка горела, как в огне. Особенно пострадало одно ухо, на которое попало много краски. Я даже испугался, когда Лиза сказала своим басом (у нее очень низкий голос, почти как у меня):

– Что с ухом будем делать? Отрежем, что ли?

При этих ее словах я рыпнулся изо всех сил, пытаясь выпрыгнуть из раковины, но Художница меня удержала и успокоила, сказав, что уши останутся почти целыми, а Лиза пригрозила, что если я буду барахтаться, то меня вместо белья замочат в ванне. Подумаешь, в ванне! Не в сортире же.

Наконец меня вытерли большим жестким полотенцем и отпустили. Хорошо хоть не сушили феном. Нас было слишком много, а хозяйки уже еле держались на ногах, поэтому про фен они забыли. После меня настала очередь больших собак, их по одной загоняли в ванну. У Санни, которая во время всеобщей неразберихи держалась сбоку, бок и пострадал, а у Берты сильнее всего покрасился хвост. Глядя на нее, я тихо порадовался, что родился бесхвостым – ее хвост всюду попадал, все опрокидывал, а один раз на моих глазах его даже прищемили дверью.

Отмытые, несчастные и злые, мы забились по углам, зализывая свои раны. То есть ран, конечно, не было, но были обиды.

С этих самых пор не терплю скипидарной вони и не выношу запаха свежих картин. Не понимаю, как Санни могла добровольно разгрызть банку с разбавителем № 1, который разлился по полу и вонял так ужасно, что, раз вдохнув, я долго кашлял и никак не мог откашляться. Лиза назвала ее «токсикоманкой» – никогда раньше не слышал такого ругательного слова! Даже в кабинет, когда дверь была открыта, я теперь заходил с опаской.

Как ни весело было у Художницы, как ни душевно было жить в разношерстной компании, а без родителей все-таки тоскливо. Особенно вечером, когда засыпаешь то на чужой постели, то на чужой подстилке, то вообще на полу, как бездомный пес. Так не хватало мне моих родных диванов! И своей территории вокруг дома. И поэтому, когда звонила Мама – а я всегда знал, что это ее голос в телефоне, – я принимался скулить. Хочу домой! И наконец, вскоре после достопамятной помывки, за мной приехали родители. Они были потемневшие, свеженькие и очень виноватые – еще бы, бросили ребенка на чужих людей! Мама и Папа погрузили в машину меня, мою коробочку и мои игрушки – те, что остались в живых, – и мы вернулись домой.

Слава богу, Дом был на месте, никто не украл ни мой любимый диван, ни моего любимого дракончика. В тот же день я протащил Папу вокруг дома, тщательно проверил все метки и оставил повсюду свои подписи – пусть знают, что я тут живу и никуда не делся! Собак было мало, особо привилегированные персоны еще не вернулись с дач, хотя уже начались дожди. Зато появилось несколько новых песиков. Вместе с Лулу, той, что в золоченых ботиночках, стал теперь гулять некий Зазик. Этот типчик на собаку мало похож: чуть больше меня, очень лохматый и на тонких лапках-палочках – в общем, что-то шерстяное, гавкающее и, главное, очень скандальное. На моих глазах он вылетел из подъезда и с громким лаем вцепился в штанину проходившего мимо ничего не подозревавшего парня. Потом он попытался накинуться и на меня, но я вовремя успел заскочить к Папе на ручки.

Мама и Художница между собой окрестили это противное создание Швабриком. Действительно, чем-то на швабру похож, особенно до того, как здоровенная деваха из второго подъезда – кане-корсо называется – ему показала, где раки зимуют. После этого он стал почти лысым. А где раки зимуют, я не знаю, это Мама сказала, когда ее, то есть кане-корсо, у меня отбирала. Жалко, конечно, потому что раки – это такие большие креветки, мне один раз дали попробовать, очень вкусно, но больше они в нашем доме не водятся.

С Лулу и Швабриком мне скоро довелось познакомиться поближе, и не скажу, что я был от этого в восторге. Дело в том, что их хозяева, Пошатывающийся и его жена, оказались знакомыми Художницы, и они все чаще стали наведываться в наш Дом. Жили эти шавки, как и мы с родителями, очень высоко, под самой крышей, но только в другом подъезде (мама называет наш этаж двадцать вторым, и думаю, что даже Мурзавецкий не отважился бы выйти с нашего балкона прогуляться). Вскоре после возвращения мы отправились к ним в гости вместе с Художницей. Оказывается, Пошатывающегося Художника даже по-человечески звали примерно так же, как я его привык называть: Качалин. Мама и Лина, когда мы на прогулке встретили Пошатывающегося в его обычном состоянии, шутили, что, видно, его предки, прикладываясь к бутылке, нестойко держались на ногах, от этого и прозвище пошло.

Мама даже замурлыкала песенку:

Нас качало с тобой, качало,
Нас качало в туманной мгле.
Качка в море берет начало,
А кончается на земле.

А Художница подхватила:

Ну а водка? Да что нам водка?
Разудалый народ лихой.
Нас укачивала работа
С боку на бок и с ног долой.

Мне понравилось, как они пели, я даже им слегка подвыл.

Жену Пошатывающегося все звали Гала. Мне даже стало немного обидно: у меня есть несколько знакомых, которых зовут Галями, это хорошие, добрые женщины, а эта особа мне не нравилась. Однако из разговора старших я понял, что жена Пошатывающегося вовсе не Галя, а Гала. На самом деле у нее совсем другое имя, а Галой один великий художник с закрученными кверху усами, Сальвадор Дали, прозвал свою жену и вдохновительницу и на всех картинах ее изображал. Пошатывающийся, когда у него руки не сильно дрожат, тоже пишет свою жену, и у него хорошо получается – она такая страшная, что ее можно испугаться одинаково что в жизни, что на картине. Я-то ее не боюсь, это все Мама и Художница рассуждали. Они смеялись, что и муза бывает не краше черта. По мне, так чем Гала хуже муза Мурза?

А еще Гала – владелица картинной галереи (ГАЛеристка), и ее с Художницей связывают деловые отношения. Чего только не наслушаешься, подслушивая разговоры людей! Гала будет выставлять картины Художницы и их продавать, а деньги отдавать Художнице, так что она сможет покупать для Берты и Санни вкусные косточки. Но, посмотрев критическим взглядом на растрепанного Швабрика, сиявшего расшитым стразами ошейником, который совершенно не шел его лохматости и свирепости, и на наманикюренную и напудренную Лулу, я понял, что если от Галы кому-нибудь и достанется что-то лакомое, то только им.

Мне Гала сразу не понравилась, и вовсе не из-за ее шавок. Она всегда так воняет, что с ней невозможно ехать в одном лифте. Я начинаю чихать, и Мама чихает тоже. Мама говорит, что она любит хорошие французские духи, но не тогда, когда на себя выливают целый флакон. По-моему, любые духи – всегда гадость, но кто меня слушает?

Так вот, Гала приглашала меня в гости вместе с Мамой, она сюсюкала надо мной, но я чувствовал, что она меня не любит. Не спрашивайте как, но я всегда знаю, кто меня любит, а кто нет. А эта Гала только делала вид, что она нам рада, то есть мне, Маме и Художнице. На самом деле она терпела нас, потому что мы ей были нужны. Для чего, я тогда не понял, но мы были нужны ей больше, чем она нам.

Гала сюсюкала и над своими собаченциями, тискала их и таскала, но я думаю, что она их любит примерно так же, как я свои игрушки. Уф, никогда столько не философствовал, я же не кот какой-нибудь, но иногда очень трудно объяснить людям то, что любой нормальной собаке понятно даже не с первого взгляда, а с первого нюха.