Бодрость возвращается медленно, маленькими крупинками. Но её хватает на то, чтобы перевести утро из разряда «паршивое» в разряд «приемлемое».

Правда, ненадолго.

Отойти от встречи с ненаглядными родственничками и хоть немного подремать перед монитором не удаётся. Как только я переступаю порог кабинета, омерзительно жизнерадостный голос секретарши вызывает меня на ковёр к начальству.

И я чертыхаюсь, пока иду по длинному коридору и пересекаю приёмную, гадая, что от меня понадобилось Ленскому в такую рань.

Обычно он предпочитает общаться со мной сугубо по телефону. И кривится каждый раз, когда мы сталкиваемся лицом к лицу.

– Доброе утро, Василина.

– Здравствуйте, Станислав Евгеньевич.

– Как отдохнула? Печеньки будешь?

Ленский доброжелательно подвигает пиалу с крекерами в мою сторону, а я выдавливаю из себя скупое «нормально» и смотрю на него настороженно.

Раньше он никогда не интересовался тем, как я провожу свое свободное время и все ли у меня в порядке. Поэтому подобная смена курса кажется лишь более подозрительной.

– Значит, так, Василина. С сегодняшнего дня откладываешь все свои дела и вплотную занимаешься дочкой Холодова. Поняла?

– Что?

Вопрос с клёкотом вырывается из моего горла и падает между нами не булыжником – гранитной глыбой. На язык как будто насыпали битого стекла.

– То. Будешь вести его дочку. Читай специальную литературу, вникай в тему. В общем, сделай всё, чтобы он остался доволен.

– Станислав Евгеньевич, при всём моем к вам уважении, дети с подобными отклонениями – не моя специализация. Вам лучше…

– Я сам знаю, что мне лучше. Сядь!

Гаркает Ленский, осекая мою попытку подняться на ноги. И в считанные секунды из покладистого сморщенного старичка превращается в матёрого тирана и деспота.

– Местом своим дорожишь?

Сбавляя тон, вкрадчиво спрашивает начальник. А я угрюмо молчу и катаю по столешнице карандаш. Ощущение патовости ситуации закрадывается в душу и заставляет конечности онеметь.

– Знаю, что дорожишь. Жилье в ипотеку. Кредит каждый месяц надо гасить. А с плохими рекомендациями от меня тебя ни в одну нормальную клинику не возьмут.

– И что вы предлагаете?

– Стиснуть зубы, засунуть свою гордость в ж…, куда подальше, в общем. И заняться этой девочкой. Подключай Валентину Федоровну. С Анютой проконсультируйся. Даю тебе полный карт-бланш.

Выдыхаю шумно, приходя в ужас от нарисованной Ленским картины, но он и вовсе решает меня добить. Снимает очки, трёт двумя пальцами переносицу и заносит топор над моей головой.

– Не справишься – вылетишь. Поняла?

– Поняла. Могу быть свободна?

Цежу сквозь зубы и, не дожидаясь ответа, выметаюсь из кабинета, не отказывая себе в удовольствии громко шваркнуть дверью.

В ушах зверски шумит. В груди клокочет едкая злоба. Но вскоре она превращается в тлеющие угольки. Они шипят и дымятся так, как будто на них вылили ведро с водой.

В конце коридора стоит Холодов с дочерью. Он бережно держит её ладошку и что-то ей нашептывает, а меня пронзает острой болью.

В другой Вселенной – той, что не случилось, он мог держать за руку нашего сына.

Первый порыв, который меня охватывает – это сбежать. Зарыться в какую-нибудь нору. Спрятать голову в песок, как страус. И притвориться, что ничего это нет.

Обязательств, которые зависли дамокловым мечом над моей шеей. Острого тянущего чувства в груди. И противного тремора, поселяющегося на кончиках пальцев.

Второй порыв, не менее сильный, чем первый – это подлететь к Артёму и встряхнуть его за грудки. Вдолбить в его дурную голову, что ничего хорошего из моего шефства над его дочкой не выйдет.

Потому что я не медицинский психолог, не дефектолог и не логопед, чёрт возьми.

И, пока я раскладываю на составляющие не свойственные мне, в общем-то, чувства и борюсь со своими желаниями, Холодов пересекает разделяющее нас расстояние и застывает в полуметре от меня.

– Здравствуй, Лина, – он говорит негромко, продолжая держать малышку за руку, а меня хватает лишь на то, чтобы выдавить скрипучее ржавое.

– Привет.

– Это Ева. Моя дочь.

– Здравствуй, Ева.

Шепчу я едва ли громче шелеста травы и опускаюсь на корточки, изучая малышку.

В чёрно-желтом спортивном костюмчике, с каштановыми вьющимися волосами длиной ниже лопаток и с тёмно-карими огромными глазищами на пол лица она представляется эдаким ярким пятном на фоне спокойных светло-бежевых стен.

Пожёвывает нервно нижнюю губу и ковыряет носком белого кроссовка пол.

С такой кукольной внешностью она легко могла попасть на обложку детского журнала, но вместо этого вынуждена слоняться по больничным учреждениям и быть подопытной мышкой для врачей.

Вот она, несправедливость жизни, во всей её, блин, красе.

– Приятно познакомиться Ева. Меня зовут Василина. Или просто Лина.

Сглотнув ком, набухающий в горле, я протягиваю девчушке ладонь и замираю. Не дергаюсь, не шевелюсь и немного боюсь, что дочь Холодова не захочет идти на контакт.

Но она легонько пожимает мои пальцы и смотрит пронзительно сквозь частокол длинных пушистых ресниц. И это, вопреки выставленным мной барьерам, воодушевляет.

– Пойдём покажу тебе свой кабинет. У меня там есть плюшевый кролик Хэппи, несколько кукол Братц и железная дорога.

На самом деле, пару игрушечных полотен трудно назвать полноценным железнодорожным полотном. Но моих слов хватает, чтобы заинтересовать Еву.

По крайней мере, в её медовых омутах загорается огонек любопытства, и она делает робкий шаг вперёд.

– А ещё у меня есть печеньки.

Уточняю я для того, чтобы заполнить неловкую паузу, поднимаюсь на ноги и разворачиваюсь. Между лопаток тут же вонзается сотня раскалённых иголок.

Это Холодов метит меня своим фирменным испытующим взглядом.

И если прежняя я от такого пристального внимания обязательно растянулась бы на полу и ободрала бы коленки. То нынешняя я добирается до рабочего места без приключений.

– Оставь нас наедине, пожалуйста.

Пропустив малышку вперёд, я переступаю через порог, тормозя Холодова. Упираюсь ладонью ему в грудь и ожидаемо натыкаюсь на яростное сопротивление.

– Я хочу присутствовать. Видеть, как ты общаешься с Евой.

– Ты будешь мешать нам, Артём. Она будет отвлекаться. Я тоже. Я не сделаю твоей дочери ничего плохого. Дай мне спокойно заняться своей работой, пожалуйста.

Говорю я с нажимом и каменею. Минуты превращаются в вечность, серые глаза Холодова покрываются коркой льда, у меня в груди образуется айсберг.

И, когда я уже начинаю думать, что пора прощаться с клиникой и писать заявление по собственному, Артём медленно кивает и отступает, предоставляя мне свободу действий.

Гулко выдохнув, я с облегчением захлопываю дверь и поворачиваюсь к Еве. И то ли разыгрывается мое больное воображение, но мне кажется, что с уходом отца малышка тоже становится более расслабленной.

Больше не кусает губы. Не теребит край своей желто-чёрной толстовки. И с интересом рассматривает мой письменный стол с Котом-батоном с краю и грудой папок, сваленных посередине.

– Извини за беспорядок. Я не готовилась к приходу гостей.

Потрепав девочку по макушке, я торопливо перекладываю бумаги в шкаф и выуживаю из нижнего ящика раскраску. Усаживаю Еву к себе на колени, не встречая отторжения, и вручаю ей упаковку фломастеров.

– Поможешь мне закончить с русалочкой?

Тыкаю в пока что бесцветное изображение Ариэль и получаю короткий утвердительный кивок.

– Если тебе будет некомфортно или что-то не понравится, дай мне знать, ладно?

Я прошу дочку Холодова осторожно и, получив еще один кивок, обмякаю. И, хоть я клятвенно обещаю себе не привязываться к маленькой пациентке, я ощущаю, как неумолимо проваливаюсь в опасную трясину.

Похороненный когда-то материнский инстинкт царапает что-то под ребрами и оживает, словно птица-феникс из кучки пепла, как бы я ни пыталась затолкать его обратно.

Моя ладонь машинально касается живота. Пальцы чуть дрожат, а где-то на подкорке всплывают разрозненные, слишком живые воспоминания. И я тяну губы в лёгкой печальной улыбке и невольно вспоминаю бессмертные слова одного книжного героя.

«После стольких лет? Всегда».

Эта строчка как девиз, как клеймо чёрной лентой букв по ребрам прямо под сердцем. И может быть правильно будет забыть, вычеркнуть всё, что было в прошлом, но…

В эту секунду, когда я взвешиваю все «за» и «против» на воображаемой чаше весов, маленькая ладошка касается моей щеки, и я вздрагиваю, возвращаясь в суровую действительность.

Горло давят проглоченные когда-то слова. Душат. Режут острыми гранями. Так реально, что проходит пара секунд прежде, чем я вспоминаю, кто я и где. Трясу головой, отгоняя тяжёлые мысли, и с трудом фокусирую взгляд на том, что происходит здесь и сейчас.

На чужом ребёнке, что смотрит на меня со странной смесью интереса и страха. А ещё – обречённости.

И это неожиданно бьёт под дых куда сильнее, чем встреча с бывшим столько лет спустя.

Намного, намного сильнее.

– Прости, милая, – я сжимаю пальцы в кулак и непроизвольно вытираю влажные уголки глаз.

Глубоко вздыхаю и медленно отпускаю внезапно настигшие меня флэшбеки. В сотый раз напоминаю себе, что прошлое уже не исправить, и машинально глажу придвинувшуюся ко мне чуть ближе малышку.

Ева молчит. Разбирает меня на запчасти своими большими глазами, и я ловлю себя на том, что меня коробит этот прямой взгляд. Взгляд взрослого человека на детском невинном лице.

Девчушка вертит в руках открытый фломастер, и я замечаю, что выбранный чёрный цвет так и кричит о том, что у ребёнка проблемы.

Даже с точки зрения абсолютного дилетанта, коим я и являюсь.

Я не психолог. Не детский так точно. Но даже я понимаю – так быть не должно. Не могут дети видеть мир в чёрно-белом свете. Особенно любимые, желанные дети.

Холодов ведь любит свою дочь?

Вопросы множатся в голове, но я не хочу задавать их здесь и сейчас. Не хочу обвинять его и делать поспешные выводы. Поэтому снова глубоко вдыхаю и мягко, ласково говорю:

– Почему этот цвет?

Пальцы ловко вытягивают из детских рук пресловутый фломастер. Отбрасывают его куда-то назад, а я двигаюсь ближе к столу и вожу кончиком пальца по закрашенному телу русалочки. Штрихи крупные, гладкие. Лежат ровно и уверенно, говоря о том, что моя маленькая подопечная не сомневалась.

И это чуточку пугает. Сознательный выбор, без каких-либо колебаний.

Ева не знает, какие мысли бродят в моей голове. Ей не ведома логика взрослых и их тревога обо всем на свете. Она едва заметно жмёт плечиками и щипает себя за рукав ветровки. А после снова смотрит на меня своими огромными, беспечно-спокойными глазами, и я вдруг тихо смеюсь.

Эта девочка…

Она нереальна. Она рушит мои надуманные предположения, разбивает вдребезги теории и домыслы, что я успеваю построить за этот короткий срок. И невинно, непосредственно, как и подобает ребёнку, намекает на то, о чём не догадается глупый взрослый человек.

Будь у меня хоть три высших образования, я бы никогда не подумала о том, что русалочке может быть холодно. Просто холодно и всё. Вот ей и нарисовали кофту такого же цвета, что и на моей маленькой пациентке. Только и всего, а я…

Привыкнув мыслить стереотипно, я невольно теряюсь на пару секунд. Смеюсь, неловко и смущённо. А потом вдруг утыкаюсь носом в макушку малышки и ловлю себя на горьком чувстве зависти, оседающем где-то глубоко в душе.

Интересно, Холодов хоть знает, как же ему повезло?

Глава 8

Артём, сейчас

«Ты будешь мешать нам, Артём».