Несмотря на запрет носить перчатки, их производство поддерживалось на предписанном уровне. Складировать их было бы непрактично, потому их пускали на переработку почти сразу же, как привозили в город.

– А ты никогда не пробовал их надевать? – спросил Томмо. – Ну, чисто по приколу?

– Возможно.

– Ну ты смелый. Я слышал, что в прошлом месяце Банти Горчичную застукали за ношением перчаток, – добавил он, – когда она подстригала колючки. Я думаю, что разбирательство по ее делу будет на разогреве перед вашим. Она соскочит, будучи Желтой, да еще при председательстве Бальзамина. Это будет то еще зрелище – перед вами еще шесть правонарушений. Я буду разносить напитки в перерыве и сдавать диванные подушки напрокат почасово. Дисциплинарные дела всегда популярны и дают возможность подзаработать несколько баллов.

Мы вышли из городка по подземному туннелю, проходившему под крутым земляным валом и закрытому с дальнего конца тяжелой деревянной дверью, затем сняли наши цветовые кружки и положили их в камеру хранения, поскольку Бандиты славились тем, что похищали ради выкупа людей высших оттенков. Но, как и с большинством страшилок, подтверждений этому, считай, не было. По пути из города я начинал ощущать неуловимое облегчение, словно с моих плеч сняли груз. Бывало, хотелось просто уйти и никогда не возвращаться, и будь что будет. Для этого был даже термин – ушельничество, – но глупая мысль об этой авантюре вскоре заглохла на корню от размышлений о множестве настоящих опасностей, ожидавших беспечного путника за пределами комфорта и безопасности города. Люди и правда пропадали – и в порядочном количестве, если судить по упоминаниям в «Спектре», – но невозможно сказать, были ли это случаи ушельничества или результат встречи с чем-то пострашнее – вроде тварей, ночи, незащищенности, голода или даже мифического Бледного Всадника^[6], за которым всегда следует смерть.

Мы ослабили наши галстуки и вытащили рубашки из-под эластичных поясов в знак тихого протеста и направились прочь от города, в то же время стараясь не выйти за круг камней, обозначавших Внешние маркеры, поскольку для этого требовалось разрешение префектов, а у нас его не было.

– Вот он, вражина, – Томмо указал на одного из чужаков, которых мы должны были уничтожить.

Рододендрон медленно распространялся по земле очень давно, и моей задачей, как Главы Истребления чужеродных видов, было удостовериться, чтобы они – как и прочие вторженцы – не закрепились нигде в пределах города. Мы быстро выкорчевали его. Он был небольшим, едва ли росток, для неопытного взгляда пока немногим хуже сорняка.

– На самом деле, – продолжал Томмо, пока мы осматривали землю в поисках других побегов, – я пошел на работу в «Меркурий» не для того, чтобы писать дутую ерунду для префектов. Мне интереснее фотографировать. Северус научил меня пользоваться камерой и проявочной, прежде чем уехал – думаю, я уже приноровился к этому.

Он показал мне фото Дейзи Кармазин перед библиотекой.

– У меня достаточно химикатов, чтобы покрыть четыре стеклянных пластинки и делать тридцать бумажных отпечатков в месяц, и это заставляет меня думать вот о чем – как считаешь, у тебя получится уговорить Джейн позировать мне без одежды?

– Зачем?

– Рыночные исследования показали мне, что голое фото Джейн будет очень популярным; двадцать шесть горожан уже готовы платить по пять баллов, чтобы посмотреть, по восемнадцать – чтобы взять фото напрокат на вечер, и я охотно поделюсь прибылью с Джейн – и с тобой, естественно, за устройство сделки.

– Да если спуститься к берегу в любой день недели, можно досыта насмотреться на голые тела, в том числе и на Джейн. С чего платить за фото того, что можешь увидеть даром?

– Это другое, – возразил он, – это касается страсти. Все читают «Очень Пикантную Историю» в «Спектре», поодиночке или с кем-то особенным – это то же самое, хотя будет куда лучше, если Джейн сможет выступить в «соблазнительном образе».

– Соблазнительном образе?

– Да, или в позе «дерзкого кокетства».

– Шутишь?

– Вовсе нет. Я считаю, что это может быть очень выгодным делом, и я удивлен, что никому прежде такого в голову не приходило.

– Думаю, – сказал я, – Джейн в ответ даст тебе в глаз, а потом двинет промеж ног.

– Я тоже так подумал, – ответил Томмо, – потому и прошу тебя стать посредником, прямо кусок от сердца отрываю.

– Сам спрашивай, и пусть тебе повезет хоть кому это впарить.

– Клифтон Серый и Софи Ляпис-Лазурь ухватились за свой шанс, и я уже продал по три карточки каждого. Клифтон действительно въехал в это дело, поскольку он, почитай, самый видный красавчик в городе. Он сменил «соблазнительный образ» на «брутально-волевой». Могу понять, почему Виолетта выбрала его как приватного Серого. Хочешь глянуть?

– Нет, спасибо, и кстати, я не уверен, что префекты благосклонно посмотрят на твой проектик.

– Ты удивишься. Лично префект Смородини уже спросил, не смог бы я снять обеих моделей вместе, стоящих в дерзновенной близости.

– Это что за шум?

Мы спрятались за старой телефонной будкой, наполовину ушедшей в землю. Годы коррозии превратили железо в тонкую ржавую паутину; чихнешь – и оно осыплется хлопьями. Мы нервно переглядывались, пока не услышали знакомый свист хвоста зебры.

Тихо продвинувшись вперед сквозь мелкий кустарник, мы увидели группку штрих-зебр, с кодом из полосок. Их было чуть больше полудюжины, они нас не видели, так что я быстро шепотом прочел их коды, которые Томмо записал в тетрадку.

– Средняя, широкая, толстая, жирная, тонкая, тонкая, средняя, тонкая, жирная, широкая, средняя, тонкая, жирная, широкая…

Оставив зебр, мы перевели коды в цифры, а затем провели вычисление контрольной суммы, чтобы проверить, верно ли мы прочли код, и спустя десять минут сложения и умножения все цифры сошлись. Успели как раз вовремя – зебр спугнул какой-то шум, и они быстро исчезли в облаке пыли. Мы сели и сверились с нашим дневником опознавания животных, чтобы понять, не видели ли мы их раньше.

– Я записывал пять из этих таксонов раньше, – задумчиво сказал Томмо, – но остальные жеребята – двухлетки, если ты прочел код верно до последнего штриха.

Таксонометрические номера животных упоминались в Правилах, так что их можно было легально и безнаказанно продавать, менять, изучать и сличать. Крутые отслеживатели животных собирали номера мегафауны – гигантских ленивцев, слонов, шерстистых носорогов и прочих, – но это было хобби, которым можно было заниматься и дома, в безопасности, просто записывая коды крыс, тараканов, домашних ленивцев и поссумов.

– Мы можем продать или поменяться номерами новичков, но остальные, боюсь, хорошо известны – в Гранате есть магазин, торгующий номерами, и все зебры давно учтены.

Короткое возбуждение угасло, мы сунули записные книжки в карманы и пошли своим путем дальше.

– Ты никогда не думал, почему у всего есть штрихкод? – спросил я.

Томмо посмотрел на меня и поднял бровь.

– А зачем тебе? Не у всего обязательно должна быть причина или объяснение – разве жизнь недостаточно гнусна без тайн и непоняток, отвлекающих нас от счастья? Когда я узнал, как работает радуга, это не улучшило моей жизни, и дополнительные знания о зоологических штрихкодах не улучшат.

– Подожди, ты знаешь, как работает радуга?

Было хорошо известно, что одна и та же полоса цвета в небе по-разному видна людям с разным цветовым даром; предполагалось, что у радуги шесть цветов, но высшие Пурпурные говорили, что семь.

Томмо пожал плечами:

– Вроде того. Люси объяснила. Что-то связанное со светом и каплями воды. Я не совсем разобрался в деталях. Но смысл в том, что это знание не изменит твоей жизни – а если изменит, то это, скорее всего, нечто такое, чего лучше было не знать. По мне, лучше быть счастливым дураком, чем мертвым экспертом.

– То есть тебе нравится быть счастливым дураком?

– Пока этот вариант показал себя выгодным.

Я посмотрел на отросший ноготь моего указательного пальца, на уникальный набор полосок, выросший из ногтевого ложа. Человеческие штрихкоды пока были нечитаемы, но тоже считались таксонными – оттуда и название «указательный палец». Эти линии были очень тонкими, их было вдвое больше, чем в стандартном коде. Куда больше информации. Я как-то раз пытался расшифровывать их и получил тридцатишестизначное число, не поддававшееся декодировке. Томмо показал мне свой – в какой-то момент жизни он повредил ноготь, линии распались и теперь росли пунктиром.

– У меня нет кода, – ухмыльнулся он, – так что меня не посчитаешь. Но говоря серьезно – если ты будешь знать, откуда взялся Упавший человек, это ни на йоту не поможет ни мне, ни тебе.

Он сказал так потому, что мы пришли к точке, где более десяти лет назад неожиданно грянулся оземь какой-то человек.

Упавший человек

Хроматация построена на обломках мира, который принадлежал другому виду человека, известному как Homo ambitiosus, или, проще говоря, Прежним. Они были высоки, видели в полном спектре и страдали от гнева, корыстолюбия и алчности. Мало известно о Том, Что Случилось, но считалось, что это был какой-то конфликт, поскольку после него остались обломки боевых машин.

Тед Серый: «Двадцать лет среди хроматийцев»

Останки Упавшего человека окружала низкая стена около сорока футов в диаметре, пространство внутри содержалось в строгом порядке колонией очаровательных пухленьких и очень трудолюбивых морских свинок – обычное решение для постоянной недорогой стрижки травы.

Мы присели на низкую ограду отдохнуть, поскольку разгорелся день и было жарко как в духовке; даже мухи обленились и заскучали. Хотя работа была серьезная, выдергивать побеги рододендрона не очень-то весело, так что если мы впишем с десяток выкорчеванных в журнал инвазивных чужеродных видов, то и ладно. Я радовался, что в этих краях было мало горькочавки и математихи; в Нефрите была целая команда Зеленых, которая почти только ими и занималась.

Мы немного посидели в тишине.

– Как получилось, что такое хоть чуточку не повлияло на твою жизнь? – спросил я, показывая на Упавшего человека и на все неотвеченные вопросы, связанные с его существованием. Никто не знал, ни откуда он взялся, ни при помощи какого механизма прилетел. Только две вещи были известны точно – он появился буквально за ночь тринадцать лет назад, и еще его имя: Мартин Бейкер^[7], как было написано на его металлическом сиденье. Фамилия Бейкер^[8] не обозначала никакого цвета, так что он либо и правда был пекарем – что вряд ли, – либо был из Национальной Службы Цвета, что тоже вряд ли, поскольку на его униформе нигде не было разноцветного бейджа. В Книге Манселла ничего не говорилось о людях, падавших с неба в металлических креслах, потому Совет официально квалифицировал его как апокрифика – то есть его существование следовало игнорировать. Вообще-то и ограды вокруг него не должно было быть, поскольку формально нечего было огораживать, но иногда полезно знать, о чем не следует говорить. Упавший человек существовал, но лишь ради обозначения контекста, в котором его не было.

– Знание, которое не приносит блага обществу, должно быть забыто, – сказал Томмо, механически цитируя Нашего Манселла, чтобы не затрагивать опасных тем. – Поиск ответов на неизвестные вопросы отвлекает добрых жителей от величия общественного долга. Прежние поступали плохо, Эдди, и они вымерли во время Того, Что Случилось в результате разлада и несчастий. Путь Манселла воспевает разобщенность. Каждый знает свое место и восхваляет привносимые ею стабильность и гармонию. Ты хочешь закончить как Бандит – тупой, дикий и лишенный всех социальных прелестей?

– Бесконечное повторение не делает неправильное правильным, – сказал я, – и я не убежден, что знание обязательно ведет к расколу общества.