Мисс Джейкобс была немолода, смугла и коренаста, а жидкие волосы, темные с проседью, забирала в старомодный пучок на затылке. Она носила очки в стальной оправе, неизменно заткнутый куда-то на груди белоснежный носовой платок и черные зашнуровывающиеся ботинки на кубинском каблуке. При ходьбе она сильно топала и в целом выглядела довольно жалостно. Как-то вечером мистер Райдер поравнялся с ней на Питт-стрит и в припадке дружелюбия попытался было немного проводить, но она распростилась с ним на следующем же углу и в одиночестве устремилась прочь по Мартин-плейс, пробормотав что-то про Виньярд, но мистер Райдер решил, она это для отвода глаз, потому что он сам обычно ходил через Виньярд и ни разу нигде в том районе мисс Джейкобс не видел.

Мисс Джейкобс не только работала в «Гудсе» дольше миссис Уильямс (которая пришла туда сразу после школы и начинала в «Детском», а через четыре года перевелась в «Дамское»), но и играла в общем распорядке «Дамских коктейльных платьев» заметную роль, поскольку отвечала за подгонку купленных платьев по фигуре, о чем вы, вероятно, догадались бы по неизменно висящей у нее на шее портновской ленте, словно ожидающей покупательниц, которым требовалось укоротить подол или даже ушить по швам; продавщица, обслуживающая такую даму, выбегала из примерочной, восклицая: «Мисс Джейкобс? Мисс Джейкобс, прошу вас! Нужна ваша помошь!», а мисс Джейкобс поднимала взгляд от подола, который подкалывала в другой примерочной, и отвечала сквозь полный рот булавок: «Всему свое время, у меня только одна пара рук. Да, коли на то пошло, и ног тоже». И дама, которой она подбирала платье, улыбалась или понимающе хихикала в ответ. Подколотое платье отправлялось на седьмой этаж кому-нибудь из швей, а подшитое (иногда очереди приходилось ждать по нескольку дней), как и многие прочие товары «Гудса», доставлялось («Отошлите, пожалуйста») в одном из сине-желтых фургончиков, являвших собою привычное зрелище в зажиточных пригородах Сиднея и украшенных надписью: «Ф. Дж. Гуд. Служим народу Сиднея с 1895 года».

Мисс Джейкобс служила народу, во всяком случае, дамам Сиднея еще с довоенных времен – эпохи легендарной и даже почти мифической. Она начинала в «Чулках и перчатках», потом сделала пируэт в сторону «Дневных дамских платьев» (где и научилась подгонять их по фигуре), откуда спустилась в «Дамскую спортивную одежду», но атмосфера этого отдела пришлась ей не по вкусу, так что, когда в «Коктейльных платьях» открылась вакансия, мисс Джейкобс была рада возможности вернуться на второй этаж, где и пребывала со времен диоровского «нью-лука»^[3] с портновской лентой на изготовку и коробком булавок под рукой.

4

Фэй Бейнс было никак не меньше двадцати девяти, и Патти Уильямс про себя тихо гадала, уж не все тридцать ли. Да и не только об этом она тихо гадала. Потому что если Патти всегда могла поговорить о Фрэнке, хотя про него сказать было решительно нечего («В воскресенье Фрэнк играл в гольф»), а помимо Фрэнка о доме («Пошью, пожалуй, чехлы на гарнитур. Надо бы купить новый пылесос»), не считая еще матушки («У мамы в пятницу день рождения, мы все приходим в субботу») и сестер («Дон… Джой…»), то у Фэй Бейнс все разговоры сводились к одному – к мужчинам.

Постоянно все та же песня: тот кавалер, этот кавалер, свидание там, свидание сям – по всему городу, с первым встречным и поперечным Томом, Диком и Гарри. А хоть какие-то признаки, что кто-нибудь из них подумывает на ней жениться? Да ни тени! Подчас Патти гадала, существуют ли на самом деле все эти Том, Дик и Гарри, не говоря уже о Билле, Брюсе и Бобе. В конце-то концов, Фэй было никак не меньше тридцати.

Все это, как подумаешь, попахивало чем-то не совсем приличным, поскольку Фэй жила совершенно сама по себе, одна-одинешенька в маленькой квартирке близ Бонди-Джанкшен – ни матери, ни кого-либо еще, кто бы приглядывал, чтобы она не зашла слишком далеко, как, подозревала Патти, ей случалось заходить, в ее-то добрые тридцать один, а коли даже и меньше, все равно давно уже не юная цыпочка, к тому же отчаявшаяся, тут и всякая на ее месте отчаялась бы, но, словом, мужчины-то, известное дело, склонны такими возможностями пользоваться, у них ведь одно на уме, ну если, конечно, они не Фрэнк.

Всеми этими соображениями, за вычетом оговорки про Фрэнка, Патти поделилась с Джой, Дон и их матушкой, и все трое согласно закивали, сидя за кухонным столом с чаем и бисквитным тортиком, пока дети бегали по крошечному садику миссис Краун, если, конечно, можно назвать садом заросший сорняками прямоугольник с одним-единственным чахлым эвкалиптом и пустым загоном для кроликов.

– Ей бы снимать приличную квартиру вместе с какой другой девушкой, – сказала миссис Краун, – как вот наша Дон снимала, пока замуж не вышла.

– Да уж не тебя, мам, за это благодарить, – не без горячности вставила Дон.

В свое время из-за этого самого выхода в большой мир произошла чудовищнейшая ссора: когда Дон заявила, что собирается снимать квартиру на троих с подругами, миссис Краун обвинила ее во всех мыслимых и немыслимых греховных помыслах и намерениях, а ведь Дон только и хотела, что капельку личного пространства. Как же матушка тогда разорялась! А теперь упоминала об этом как о самом что ни на есть естественном деле. Типичная мама!

– Что ж, – заметила миссис Краун, отрезая себе еще торта, – времена меняются, верно ведь?

– Ничего подобного, – отозвалась Джой в обычной своей раздражающей манере, – это люди меняются.

– Ну, словом, – сказала Патти, – Фэй Бейнс следовало бы снимать квартиру с кем-нибудь, а не жить одной, если ее хоть немного волнует ее репутация. Вот мое мнение. Что должен думать мужчина, когда девица живет вот этак вот, совершенно одна?

Все четыре женщины несколько мгновений сидели молча, в точности представляя себе, что должен думать мужчина.

Фэй Бейнс (с позволения Патти Уильямс) на самом-то деле было двадцать восемь, размер SW с тенденцией переползать в W, если она не следила за собой, и пока миссис Краун и три ее дочери столь бесцеремонно о ней сплетничали за чашкой чая с тортом, она сидела в кресле и плакала в белый носовой платочек. Кто-то из воздыхателей подарил ей четыре таких платка, аккуратно сложенные, в плоской золоченой коробке.

Когда она не плакала, на нее было приятно посмотреть – волнистые темные волосы и огромные невинные карие глаза; а еще она любила косметику, которую наносила на себя щедро, особенно собираясь на свидание.

– Так бы и съел тебя, – заявил при взгляде на нее Фред Фишер в первый же раз, как за ней зашел.

Когда они вернулись домой, он и вправду попробовал ее съесть – ну практически, – и ей лишь с трудом удалось пресечь его поползновения. Тогда он обозвал ее гадким словом и гневно удалился. С Фэй всегда примерно вот как-то так и выходило, ей еще ни разу не попался такой мужчина, о каком она грезила: который ее бы не только вожделел, но и уважал, который ее любил бы и хотел на ней жениться. Почему-то при виде Фэй у мужчин просто не возникало мыслей о свадьбе, что было очень печально, ведь сама она только о свадьбе и думала – и ничего удивительного, учитывая все обстоятельства. У мужчин же вечно складывалось неверное впечатление, как и предрекала миссис Краун с дочерьми.

Фэй была на самом деле почти одинока: ее мать, вдова военного, умерла несколько лет назад, а брат, женатый и с двумя детьми, жил в Мельбурне, где она его иногда навещала. Но она не поладила с его женой – та, на взгляд Фэй, слишком нос задирала, – так что эти визиты становились все более и более редкими.

– Если сразу не выходит, – сказала себе Фэй, – то пытайся вновь и вновь!

Кто-то написал эту фразу на первой странице ее блокнота для автографов, когда она была подростком, и изречение прочно отпечаталось у нее в душе.

Вообще-то Фэй мечтала стать танцовщицей или певицей, но на деле сперва вынуждена была выступать то разносчицей сигарет, то официанткой, а в двадцать три года повстречала мистера Марлоу, богатого холостяка средних лет. Через два года он вручил ей пятьсот долларов и сообщил, что переезжает в Перт и что знакомство с ней было сплошным удовольствием. Она осталась в крохотной квартирке на одного – уже не по необходимости, а по привычке – и, презрев работу официанток с неудобным графиком и щедрыми чаевыми, устроилась в магазин готового платья на Стрэнд-авеню. Там она завела дружбу с мистером Грином, производителем одежды, а когда он внезапно сообщил, что женится, она столь же внезапно бросила Стрэнд-авеню и все связанные с этим местом воспоминания и устроилась в «Гудс», где провела уже полтора года.

Мужчины, с которыми она встречалась теперь, представляли собой пеструю коллекцию разнообразной шантрапы: лица из ее бурного прошлого, участники свиданий вслепую, устроенных Мирой Паркер (ее старшая подруга и наставница со времен ночных клубов), и новые знакомые с вечеринок, куда ее водила Мира или эта самая шантрапа. А пятьсот долларов? Хранились в банке. Она собиралась, как придет время, потратить все на приданое. Иной раз, вот как сейчас, ей случалось всплакнуть, потому что время все не приходило и не приходило, и подчас казалось, не придет вовсе, но когда платочек окончательно намок и замусолился, она вытерла глаза, умыла лицо и закурила «Крейвен-Эй».

– Если сразу не выходит, – сказала она себе, – то пытайся вновь и вновь!

Она была храброй девушкой, как большинство ее землячек.

5

Сделанные из стекла и красного дерева огромные двери «Гудса» каждое утро с понедельника по субботу открывались ровно в пять минут десятого, и до семнадцати тридцати (по субботам – до двенадцати тридцати) дамы сновали через эти двери туда-сюда под бременем своих желаний и их исполнений. Большинство покупательниц приходило пешком; если они были особенно нарядно одеты, швейцар, облаченный в форму подполковника руританской^[4] армии, притрагивался к фуражке или легонько кивал; если же они появлялись на такси или (силы небесные!) на авто с шофером, он выскакивал к краю тротуара, распахивал дверцу и придерживал ее, пока дама выпархивала из машины.

Большинство дам вне зависимости от их основной цели, перед тем как ступить в лифт или на эскалатор, некоторое время медлили на первом этаже, разглядывая прилавки с духами, перчатками, носовыми платками, шарфами, поясами и сумочками. Иногда они прямиком отправлялись в кафе-мороженое и сидели на золоченых табуретах перед мраморной стойкой, потягивая молочный коктейль или газировку с мороженым, потому что Сидней – очень большой город и этим дамам, возможно, пришлось проделать долгий путь. Иногда они добавляли в газированную воду порошок от мигрени, чтобы взбодриться перед грядущим днем.

В периоды школьных каникул им случалось привести с собой ребенка-другого, и таких дам мог пожалеть даже руританский офицер на входе – гадкие негодники эти детки, вечно дерутся между собой, а каждую фразу начинают с «хочу-у-у…». Чаще всего детей приводили сюда для покупки обуви, потому что в этом отделе стоял рентгеновский аппарат и вы могли лично убедиться, что новые башмаки не слишком давят на нежные детские косточки. Этот аппарат пользовался чрезвычайной популярностью у матерей из среднего и выше среднего классов, покуда не стало известно, что эффект многократных рентгенов не в пример опаснее ношения обуви не по размеру, чем бы оно ни грозило.

Если детки вели себя хотя бы относительно прилично, то, покончив с покупками, их брали на ланч в ресторане на пятом этаже, куда во время каникул всем прочим покупателям было лучше не заглядывать, поскольку деточки, стоило их только усадить, норовили вскочить и побегать, и очень немногим мамочкам хватало моральных сил их немедленно увести, так что любой такой ланч сопровождался воплями, шлепками, разлитыми напитками и раскиданным желе, и все же редко какая из мамаш имела savoir-faire^[5] оставить чаевые, соразмерные сотворенному хаосу.