«Однако же, если рассудить здраво, – подумал он про себя, – без чердачного люка здесь просто не обойтись. Черепица наверняка то и дело трескается, причем нередко, особенно во время буйных вьюг, налетающих на город каждую зиму уже несколько лет кряду, и каждую треснувшую, сорванную ветром плитку следует заменить. Для таких оказий люк, ведущий с чердака виллы на крышу, куда удобнее (и безопаснее) лестницы длиной в семьдесят кубитов. Должно быть, только ради того, чтоб приставить к стене лестницу подобной величины, потребуется целая артель рабочих!»

С этими мыслями он поспешил к чердачному люку, однако муравленые, выпуклые, шаткие черепичины скользили, затрудняли путь буквально на каждом шагу. Дважды, стоило ему в нетерпении позабыть об осторожности, плитки из обожженной глины трескались под ногами, а возле самого люка Шелк неожиданно поскользнулся, упал и наверняка скатился бы с крыши, если б не успел ухватиться за грубо отесанный камень третьего дымохода.

Оглядевшись, он с облегчением отметил, что эту крышу, как и крыши обоих крыльев с зимним садом, окаймляют узорчатые зубцы. Впрочем, столкновение с ними, не подвернись под руку дымовая труба, вышло бы довольно болезненным, и Шелк от души порадовался, что избежал его. Скатившись к зубцам, он, ошеломленный, изрядно расшибшийся, вполне мог наделать немало шуму и тем самым привлечь внимание кого-либо из находящихся в доме, но, по крайней мере, бесславное падение не закончилось бы гибелью внизу. Кроме того, благословенные зубцы (не раз пригодившиеся ему с тех пор, как он, соскочив со стены, бросился к вилле), если вдуматься, являлись одним из известнейших символов ремесла Сфинги – полульвицы, богини войны, и вдобавок Львом звали одного из рогатых котов Мукор, названных ею «рысями», не тронувшего незваного гостя… Кто же, приняв все это во внимание, рискнет отрицать, что Лютая Сфинга также благоволит ему?

Отдышавшись, Шелк убедился, что не соскользнет дальше, и отпустил дымоход. Рядом, менее чем в ширине ладони от носка его правого ботинка, обнаружилось то самое, на чем он поскользнулся, нечто вроде кляксы поверх кирпично-красной поверхности черепицы. Нагнувшись, Шелк поднял находку, едва не стоившую ему множества неприятностей.

Находка оказалась клоком кожи – неровным, величиною примерно с носовой платок, обрывком шкуры какого-то зверя, покрытым с одной стороны жесткой шерстью, а с другой – ошметками зловонного тухлого мяса пополам с жиром. Фыркнув от отвращения, Шелк отшвырнул падаль прочь.

Крышка люка поднялась легко, даже не скрипнув. Внизу оказалась крутая узкая винтовая лестница кованой стали. В нескольких шагах от ее подножия начиналась другая, обыкновенная лестница, несомненно ведущая на верхний этаж главного здания. Взглянув на нее, Шелк ненадолго замер, торжествуя победу.

Кое-как смотанную веревку из конского волоса он нес в руке, а поскользнувшись, выронил. Подобрав ее, он вновь обмотал веревку вокруг пояса, под ризами, как вечером, перед уходом из мантейона. «Вполне возможно, еще пригодится», – напомнил он себе самому, однако уже чувствовал себя словно на последнем году обучения в схоле, сообразив, что последний год обещает стать куда легче предыдущего, что после столь долгой учебы наставники желают ему провала не более, чем он сам, и попросту не позволят ему провалиться, если, конечно, он не разленится до полного непотребства. Казалось, вся вилла лежит у его ног, ничто ему не препятствует, а где искать спальню Крови, он если не точно, то хотя бы примерно выяснил. Для полноты успеха оставалось лишь разыскать ее и спрятаться там, прежде чем Кровь отойдет ко сну, а далее…

«Далее, – донельзя довольный собственной добродетелью, подумал Шелк, – настанет черед увещеваний. Возможно, ими дело и обойдется, но если увещевания не подействуют…»

Да, именно. Скорее всего, увещевания не подействуют, и виноват в этом будет не он, а сам Кровь. Те, кто идет против воли бога, пусть даже столь незначительного бога, как Иносущий, обречены страдать.

Пропихивая длинную рукоять топорика под веревку на поясе, Шелк услышал негромкий, глухой удар за спиной, отпустил крышку чердачного люка и волчком развернулся назад. Невесть откуда взявшаяся огромная птица, взмыв вверх так высоко, что показалась ему выше, больше многих людей, захлопала изуродованными, неровно подрезанными крыльями, завизжала, словно дюжина демонов, и бросилась на него, целя крючковатым клювом в глаза.

Инстинктивно отшатнувшись, Шелк рухнул спиной на крышку чердачного люка и взбрыкнул ногами. Каблук левого ботинка угодил белоглавой птице прямиком в грудь, однако прыти ее это нисколько не поубавило. Громоподобно хлопая широченными крыльями, птица устремилась следом за откатившимся прочь Шелком.

Благодаря невиданному везению Шелку удалось ухватить ее за покрытое нежным пушком горло, но пястные кости крыльев врага оказались нисколько не мягче человеческих кулаков, да вдобавок приводились в движение мускулами на зависть любому из силачей – и молотили, молотили без малейшей пощады. Сцепившись, противники кубарем покатились вниз.

Край амбразуры меж двух мерлонов показался клином, вогнанным в спинной хребет. Изо всех сил отталкивая хищный крючковатый клюв птицы подальше от лица и глаз, Шелк выдернул из-за веревки топорик, однако пястная кость птичьего крыла ударила по предплечью, что твой молоток, и выбитый из руки топорик зазвенел о каменные плиты террасы далеко внизу.

Второе крыло белоглавого угодило Шелку в висок, и тут-то иллюзорная природа чувственного мира проявила себя во всей красе: мир съежился, обернувшись неестественно яркой миниатюрой, а Шелк отпихивал, отпихивал его прочь, пока миниатюра не угасла, растворившись во тьме.

VI
Новое оружие

Казалось, перед затуманенным, блуждающим взором Шелка проплывает весь круговорот от края до края: высокогорья, равнины, джунгли, иссохшие степи, саванна и пампа… Игрушка сотни досужих ветров, швыряемый токами воздуха из стороны в сторону, но совершенно спокойный, он летел над всем этим с такой скоростью, на такой высоте, что голова шла кругом. Грозовая туча легонько толкнула в плечо; далеко-далеко, шестью дюжинами лиг ниже, промелькнул, точно черная стрекоза с полупрозрачными ажурными крыльями, одинокий летун…

Но вот черная стрекоза исчезла в еще более черной туче, в завесе далеких голосов, в густой волне запаха мертвечины.

Поперхнувшись собственной рвотой, Шелк закашлялся, сплюнул; ужас, взвившийся ввысь с вращающейся внизу земли, вцепился в него, точно сокол в добычу, вонзил ледяные когти в самые важные, самые уязвимые места. Стоило моргнуть, весь круговорот в мгновение ока перевернулся вверх дном, словно подхваченная ветром корзина или бочонок на гребне штормовой волны. Небесные земли, мирно плывшие своим путем, поднялись на дыбы; неровная, неподатливая твердь, служившая ему ложем, ухнула вниз. Закружившаяся сильнее прежнего, голова загудела, заныла, плечо и обе ноги опалило, точно огнем.

Подхлестнутый болью, Шелк приподнял голову, сел.

Губы его оказались мокры от слюны пополам с блевотиной, а перепачканные черные ризы, казалось, провоняли ею насквозь. Неуклюже утерев онемевшими пальцами рот, Шелк вытер ладонь о подол и вновь сплюнул. В левое плечо больно впился серый каменный угол мерлона. Птица, с которой он бился, тот самый «белоглавый», о котором предупреждала Мукор, исчезла, как не бывало.

«А может, – подумалось Шелку, – эта ужасная птица мне просто почудилась?»

Поднявшись, он пошатнулся и рухнул на колени. Веки сомкнулись сами собой. Да, все это ему просто приснилось. О боги, каких только кошмаров не породит измученный, истерзанный разум… ужасная птица; слепящие взоры рогатых зверей; несчастная, худая как щепка безумица; черная веревка из конского волоса, слепо взвивающаяся к новым и новым высотам; безмолвный лес; дюжий грабитель с парой наемных ослов; мертвое тело, распростертое под покачивающимся лампионом, свисающим с потолка… однако теперь он проснулся, наконец-то проснулся. Ночь миновала, он стоит на коленях возле собственного ложа в обители авгура на Солнечной улице, снаружи вот-вот забрезжит ростень, наступит сфингица, а значит, ему уже пора возносить утреннюю молитву Воительнице Сфинге.

– О божественная повелительница разящих клинков и войск, собирающихся под знамена… мечей и…

Тут он, терзаемый новым приступом рвоты, рухнул ничком, едва успев опереться ладонями о теплую ребристую черепицу.

Во второй раз Шелк, наученный горьким опытом, попробовал встать, лишь убедившись, что, поднявшись на ноги, не упадет. Еще до того, как ноги хоть немного окрепли, пока он, дрожа всем телом, лежал у зубцов, утренняя заря, померкнув, угасла. Ночь… снова ночь… ночь фэалицы, и несть ей конца. Дождя бы… дождь омоет лицо и одежду, очистит мысли… Подумав об этом, Шелк принялся молить о дожде – по большей части Паса с Фэа, но и Сциллу, конечно, тоже, ни на минуту не забывая, сколь много людей (причем куда лучше его) взывали к богам по много более важным поводам. Сколь долго они молились, сколько принесли посильных (а посему крайне скудных) жертв, омывая образы Всевеликого Паса средь гибнущих садов, средь иссохших полей кукурузы, и что же? Не вымолили ни капли.

Ни капли дождя, ни даже раската грома…

Откуда-то издали донеслись взволнованные голоса, через слово поминающие Иеракса. Видимо, кто-то умер – возможно, человек, а может, зверь.

– Иеракс… Иеракс, – повторял Перышко в палестре неделей или двумя раньше, силясь припомнить какой-либо факт, связанный со знакомым именем Бога Смерти. – Иеракс – он как раз средний.

– Средний из сыновей Паса с Эхидной, Перышко, или из всех их детей?

– Из всего их семейства, патера. У них же всего двое мальчишек, – отвечал Перышко, также один из двух сыновей в семье. – Иеракс и Тартар.

Умолкнув, Перышко замер, со страхом ожидая поправки, но он, патера Шелк, улыбнулся, кивнул в знак одобрения.

– Тартар – самый старший, а Иеракс – самый младший, – осмелев, продолжал Перышко.

Мерный кубит майтеры звонко щелкнул о кафедру.

– Просто «старший и младший», Перышко: ты же сам сказал, что их всего двое.

– Иеракс… Иеракс! – воскликнул кто-то далеко внизу, по ту сторону зубцов.

Шелк поднялся. Голова болезненно ныла, онемевшие ноги слушались плоховато, но приступы тошноты вроде бы сошли на нет. Дымоходы (теперь совершенно одинаковые на вид) и манящая к себе крышка чердачного люка казались немыслимо, невообразимо далекими. Пошатываясь, с трудом одолевая головокружение, Шелк обхватил обеими руками ближайший мерлон и взглянул за зубцы, мимоходом, словно речь шла совсем не о нем, отметив, что его правое предплечье кровоточит, обильно орошая кровью серый камень.

На террасе, в сорока с лишним кубитах ниже, стояли неровным кружком, глядя на что-то у самых ног, трое мужчин и две женщины. Около полуминуты (причем полуминуты весьма затяжной) Шелк не мог разглядеть, что привлекло их внимание. Наконец еще одна, третья женщина отпихнула одного из них в сторону, тоже взглянула под ноги и отвернулась, словно охваченная отвращением. Все шестеро о чем-то заговорили и совещались до тех пор, пока к ним не подошел латный стражник с фонарем.

Поверх каменных плит лежала мертвой та самая птица, белоглавый, о котором предупреждала Мукор. Наполовину раскинувший в стороны неровно подрезанные крылья, противоестественно изогнувший назад длинную белую шею, он показался Шелку куда меньше, чем во время схватки. Выходит, он все же прикончил белоглавого… либо тот сам разбился насмерть, упав с высоты.

Один из собравшихся вокруг мертвой птицы поднял взгляд кверху, увидел Шелка, указал в его сторону пальцем и выкрикнул что-то (что, Шелк не разобрал). Слегка замешкавшись и, может быть, испортив сим всю задумку, он помахал стоявшим внизу рукой, как будто тоже принадлежал к штату слуг, и поспешил ретироваться назад, к коньку крыши.