– Ну, ясное дело, узнаешь! Тогда изволь и мой товар поглядеть… хотя нет, стоп, – спохватился торговец и многозначительно поднял кверху грязный палец. – Разреши, я прежде спрошу кой о чем. Я, патера, человек простой, неученый, но… разве ребенок – не лучшая жертва на свете? Не лучший дар, какой человек и даже целый город может богам поднести? Не величайший, не наивысший?

Шелк, хмыкнув, пожал плечами:

– Да, так гласят тексты, однако на памяти ныне живущих подобной жертвы богам не приносил никто. Полагаю, мне сие также не под силу… да и законом человеческие жертвы, знаешь ли, запрещены.

– В точности к этому я и веду! – Торговец опасливо огляделся по сторонам, заговорщически понизил голос. – Ну а кто из живых тварей у нас ближе всего к детишкам, но под законы не подпадает? Кто, патера, ответь – мы ж с тобой люди взрослые, не мелюзга, которую куча высокородных дамочек с Палатина кормит грудью на стороне? Катахресты! Правильно я говорю?

Картинно, будто фокусник, сунув руку под грязное алое полотнище, покрывавшее его столик, торговец извлек на свет небольшую проволочную клетку с рыже-белым катахрестом внутри. На взгляд не слишком-то разбиравшегося в подобных зверушках Шелка, катахрест мало чем отличался от обычного котенка.

– Краденый, патера, – хрипло зашептал торговец, подавшись вперед, склонившись к самому уху Шелка. – Краденый, не то разве я смог бы продать его, пусть даже тебе, всего за…

Облизнув губы, он окинул быстрым, беспокойным взглядом линялые черные ризы Шелка и вновь поднял глаза.

– Всего за каких-то шесть карточек! Он разговаривает. Разговаривает, порой ходит на задних лапках, а передними еду тянет в пасть… точь-в-точь настоящий ребенок, вот увидишь!

При виде трогательных, нежно-голубых глаз зверька (на солнце продолговатые темные зрачки вмиг сузились) Шелк едва не поверил всем этим речам.

Торговец опробовал пальцем острие устрашающе длинного ножа.

– Помнишь эту штуковину, Клещ, а? Ну так давай, говори, коли велено, да гляди не вздумай удрать, когда из клетки выпущу!

Шелк отрицательно покачал головой, однако торговец то ли ничего не заметил, то ли сделал вид, будто не замечает его жеста.

– Скажи: «Купи меня». Поговори с его преподобием, достопочтенным авгуром, Клещ. Скажи: «Купи меня»! – велел он, кольнув злосчастного крохотного катахреста острием ножа. – Ну? «Купи меня», слышишь? «Купи меня»! Повтори, живо!

– Брось, – устало вздохнув, вмешался Шелк. – Я не намерен его покупать.

– Так ведь жертва-то выйдет – первый класс! Лучше не сыщешь, патера, и все по закону! Сколько там я за него запрашивал? Семь карточек, верно? Ладно, вот что: до шести сбавлю, но только сегодня. Всего шесть карточек. Поскольку слыхал о тебе немало хорошего, да и впредь ты, надеюсь, меня не забудешь.

Однако Шелк вновь отрицательно покачал головой.

– Я ж говорил, что Клещ краденый, да? Так вот, патера, на этом-то я стянувшего его парня за глотку и прихватил. Сказал, что лягвам на него накачу и все такое… не то за Клеща вдвое больше пришлось бы выложить.

– Вздор, вздор. Не важно, – отмахнулся Шелк.

– Вот по такому случаю – ладно, чего уж там, грабь теперь ты меня. Пять карточек, патера. Хочешь… да говори ж ты, плут мелкий, – ишь, кочевряжится! Хочешь, обойди хоть весь рынок, и если найдешь второго такого же замечательного катахреста дешевле, меня туда отведи, и я уравняю цену! Пять карточек, а? За пять карточек тебе даже вдвое худшего товара никто не предложит, словом ручаюсь, а я – человек слова, кого угодно спроси! Согласен?

– Нет, сын мой.

– Мне, патера, просто деньги сейчас срочно требуются. Пожалуй, не следовало бы в том признаваться, однако… Любому торговцу живностью надо на что-то ее закупать, понимаешь? – забормотал торговец, на сей раз вовсе понизив голос до еле слышного шепота. – Я все гельтухи вложил в парочку верняков – в ледышки, понимаешь, патера? Вложил, а сбагрить вовремя не успел: стухли верняки-то у меня на руках. Вот потому и говорю: пять карточек, причем одну из них я в долг поверить готов. Как оно, а, патера? Четыре сейчас, на месте, и еще карточка в следующий раз, как увидимся… послезавтра у нас сциллица, день не торговый, так, стало быть, в мольпицу, а? По рукам?

– Нет, – повторил Шелк.

– Псиц, – отчетливо выговорил крохотный катахрест. – Кажь псиц, грянь!

– Ты кого это дрянью назвал, паразит блохастый?! – Просунув узкий клинок меж прутьев клетки, торговец кольнул зверька острием ножа прямо в крохотный розовый носик. – Его преподобие, достопочтенный авгур, к нам пришел не затем, чтоб на дурацких птиц любоваться… или как, патера? – с надеждой оглянувшись на Шелка, уточнил он. – Птица, если уж на то пошло, тоже говорящая. Ясное дело, на ребенка ничем не похожа, однако разговаривает бойко… одним словом, тоже ценная тварь!

Шелк призадумался.

– Грянь псиц. Сосед грянь псиц. Глуб, – мстительно предостерег его катахрест, вцепившись передними лапками в прутья клетки и встряхнув решетку что было сил. Кончики белых мохнатых пальцев зверька венчали черные, крохотные, игольно-острые коготки. – Грянь псиц, – повторил он. – Грянь клюх.

В последний раз хоть кто-либо из богов обращался к людям сквозь Священное Окно старого мантейона на Солнечной улице задолго до рождения Шелка, и слова торговца, несомненно, следовало считать знамением – одной из тех пророческих фраз, которые боги путями неведомыми, недоступными пониманию простых смертных вставляют порой в банальнейший разговор.

– Что ж, ладно, – как можно спокойнее согласился Шелк, – давай, показывай свою говорящую птицу. Раз уж я здесь, отчего бы не поглядеть… вот только мне вскоре пора идти.

С этими словами он поднял взгляд к солнцу, словно намереваясь уйти сию же минуту.

– Взгляни, взгляни! Ночная клушица, патера, – пояснил торговец. – Единственная, подвернувшаяся мне в нынешнем году.

Клетка с птицей появилась на свет из-под того же столика, накрытого алым полотнищем. Нахохлившаяся за решеткой птица оказалась довольно крупной, угольно-черной, с ярко-красными лапами, с пучком малиновых перьев у горла, а ее угрожающе длинный, острый «грянь клюх», как выразился катахрест, отливал зловещим багрянцем.

– И, стало быть, говорящая? – осведомился Шелк, хотя уже решил купить птицу, умеет она разговаривать или нет.

– А они все, все говорящие, патера, – заверил его торговец. – Все ночные клушицы до одной, разве не знаешь? Учатся друг у дружки там, в болотах вокруг Палюстрии. У меня их перебывало несколько штук, и эта, на мой взгляд, говорит лучше многих.

Шелк пригляделся к птице внимательнее. В устах катахреста человеческая речь отнюдь не казалась противоестественной: несмотря на шерстку, крохотный рыжий с белым зверек действительно очень походил на ребенка. Унылая черная птица, не отличавшаяся ни малейшим человекоподобием, смахивала разве что на обычного, пусть даже довольно большого, ворона.

– Первую кто-то выучил говорить еще во времена короткого солнца, патера, – пояснил торговец. – По крайней мере, так про них люди рассказывают. А после, надо думать, надоела ему ее трескотня, и выпустил он ее на волю, а может, она сама от хозяина упорхнула – это за ними не заржавеет, вернулась домой и обучила говорить всех прочих. Эту мне продал один мимохожий птицелов с юга, как раз в прошлую фэалицу, всего неделю назад. В целую карточку обошлась!

Шелк глумливо осклабился.

– Складно врешь, сын мой, художественно… да только нужда в капиталах тебя с головой выдает. Обошлась она тебе от силы в десяток долек, а то и дешевле, не так ли ты хотел сказать?

Торговец просиял, сверкнул глазами, почуяв поживу.

– Как хочешь, патера, а дешевле полной карточки я ее отдать не могу. Себе ж, понимаешь, убыток выйдет, и это в такое время, когда монета нужна позарез. Ты погляди, птица-то какова! Молодая, здоровая, сильная, на воле выращена… и вдобавок доставлена к нам из самой Палюстрии. На тамошнем большущем рынке к такому товару без целой карточки не подступишься, а то и доплатить придется. Одна клетка обошлась бы долек так в двадцать, если не в тридцать!

– А-а, – потерев руки, воскликнул Шелк, – так в твою цену входит и клетка!

Щелчок клюва ночной клушицы оказался куда громче ее бормотания:

– Нет… нет…

– Вот, патера! – Казалось, торговец готов запрыгать от радости. – Вот! Слыхал? Все понимает, что ни скажи! Знает, чего ради тебе потребовалась! Карточка, патера. Полновесная карточка. Ни единой дольки не уступлю: и так остаюсь без прибытка. Ладно, чего уж там, верни то, что я уплатил бродячему птицелову, и птица твоя. Роскошная жертва! Такую сам Пролокутор не постеснялся б богам поднести… а цена ей – всего-то карточка.

Шелк, приняв нарочито задумчивый вид, снова взглянул на солнце, обвел взглядом пыльный, переполненный рынок. Сквозь толпу – несомненно, в погоне за праздношатающимся юнцом, попавшимся ему на глаза чуть раньше, – пробивался, расчищая дорогу прикладами ружей, патруль стражников в зеленых рубашках.

– А ведь птица тоже ворованная, не так ли? – многозначительно осведомился Шелк. – Должно быть, так, иначе ты не прятал бы ее под столом вместе с катахрестом. Чем ты там пригрозил несчастному, у которого ее приобрел? «Лягвам на него накатить»… так ты, сын мой, выразился?

Торговец отвел взгляд в сторону.

– Я, разумеется, не из записных шпанюков, но, служа в мантейоне, со шпанской музыкой чуточку познакомился. Это ведь означает угрозу донести на него страже, если не ошибаюсь? Ну а представь, что сейчас я пригрожу тебе тем же самым. Согласись, справедливо ведь выйдет?

Торговец снова придвинулся к Шелку вплотную, слегка повернул голову вбок, словно сам сделался птицей (хотя, скорее уж, просто вспомнил об осквернявшем его дыхание чесноке).

– Клянусь, патера, это просто хитрость такая. Чтоб люди думали, будто товар достается им по дешевке… но тебе-то он и так обойдется – дешевле некуда.

Вернувшись с ночной клушицей в палестру незадолго до часа собрания, Шелк рассудил, что жертва, принесенная в спешке, может навредить куда сильней, чем вообще никакой, а живая птица отвлечет на себя внимание учеников самым душевредным образом. Входы в обитель авгура имелись и с Солнечной, и с Серебристой, однако он, по примеру патеры Щуки, держал обе двери на запоре. Воспользовавшись садовой калиткой, Шелк скорым шагом миновал усыпанную щебнем дорожку между западной стеной мантейона и чахнущей смоковницей, свернул влево, на тропинку, отделявшую грядки с зеленью (хозяйство майтеры Мрамор) от беседки, увитой виноградными лозами, и, прыгая через ступеньку, взбежал на обветшавшее крылечко обители. Здесь он отпер дверь кухни, водрузил клетку с птицей на шаткий дощатый стол и принялся энергично качать рукоять помпы, а как только из носика крана струей хлынула прохладная, чистая вода, оставил полную чашку у самой решетки – там, куда птица без труда дотянется жутковатым багровым клювом. Из мантейона уже доносились голоса и шаги учеников. Пригладив влажной ладонью волосы, Шелк поспешил к ним: день надлежало завершить напутствием. Невысокая задняя дверь мантейона, как всегда, оказалась распахнута настежь – для проветривания. Миновав ее, Шелк вмиг одолел десяток ступеней, стесанных, сглаженных под уклон стопами множества поколений спешащих авгуров, и вошел в полутемное святилище позади Священного Окна. Все еще размышляя о рынке, о мрачной птице, оставленной в кухне обители, мысленно подыскивая, что бы такого действительно важного сказать семидесяти трем ученикам в возрасте от восьми до почти шестнадцати лет, он проверил питание и заглянул в регистры Священного Окна. Увы, все они оказались пусты. Неужели вот к этому Окну вправду подходил сам Всевеликий Пас или еще кто-либо из богов? Вправду ли Всевеликий Пас, о чем столь часто рассказывал патера Щука, однажды поздравил его, ободрил, призвал собраться с силами, подготовиться к часу (а ждать сего часа, как намекнул Пас, осталось недолго), когда этот, нынешний круговорот, завершившись, останется в прошлом?