Начальство хотело удержать писателя на службе любой ценой, поэтому почти все его просьбы о повышении заработной платы удовлетворялись. Более того, незадолго до обнаружения у него туберкулеза в конце 1917 года ему оплатили стоимость всех необходимых лечебных процедур. Когда у Кафки начнется кровохарканье и врачи поставят страшный диагноз, то его не отправят на пенсию, как требовал трудовой кодекс, а продержат на службе целых пять лет, постоянно продлевая отпуск для лечения.

Но книга Рюдигера Сафрански не ставит перед собой цель разрушить стереотипы кафкианской мифологии. Это скорее побочный эффект. Прежде всего, главная тема книги – Кафка и его писательский труд, ради которого он пожертвовал очень многим.

Франц Кафка не мог жить без литературы. Не случайно он выписал в дневник слова Гёте: «Мое желание творить было безграничным» (8 февраля 1912 года). Создавать художественные тексты для него было так же необходимо, как дышать. Именно с этой точки зрения Рюдигер Сафрански анализирует главные кафкианские тексты от «Описания одной борьбы» до последнего рассказа «Певица Жозефина, или Мышиный народ».

Ради литературы, в которой он видел единственный смысл своего существования, Кафка отказался и от большой карьеры, и от личного счастья. В его жизни были незаурядные женщины, которых он очень любил. Но даже ради них Кафка не смог поменять свой, без преувеличения, аскетический образ жизни на семейный быт, который отнял бы у него драгоценное время творчества. В письме к своей невесте Фелиции Бауэр Кафка говорил, что идеальные условия для его творчества – монашеская подвальная келья: «Я часто думаю, что лучшим образом жизни для меня было бы, если бы меня заперли с пером, бумагой и лампой в самом дальнем помещении длинного подвала. <…> Ах, что бы я тогда написал! Из каких глубин бы черпал! Без усилий!» (14 января 1913 года).

Мучительно совмещая работу юриста с литературным трудом, Кафка, один из главных писателей ХХ века, не собирался стать профессиональным литератором и жить на заработки от своих произведений. «Сочинительство как форма молитвы» – так он определял сущность писателя. Для него литература – это сакральное, и этим нельзя торговать. Кафка сформулировал свое радикальное кредо в дневнике: «Я ненавижу все, что не имеет отношения к литературе, мне скучно вести разговоры (даже о литературе), мне скучно ходить в гости, горести и радости моих родственников мне смертельно скучны. Разговоры лишают все мои мысли важности, серьезности, истинности» (21 июля 1913 года).

Кафка хорошо понимал, что двойная жизнь между днем, когда он ходил на работу, и ночью, которую он посвящал литературе, необратимо разрушает его физическое и психическое здоровье. Но он был к этому готов и не видел для себя другой судьбы. Процесс создания художественного текста давал Кафке такое чувство эйфории и просветления, что за два года до своего трагического ухода смертельно больной писатель говорил своему другу Максу Броду: «Моя жизнь была слаще, чем у других». Как говорит автор этой книги, «Кафка ощущал себя живым только в экстазе письма». Но в этом же письме к Броду автор новеллы «Превращение» добавляет важные слова, понимая, какую жертву он принес ради этих моментов творческого прозрения: «Я не жил, а только писал».

Об этой огромной цене, которую Кафка заплатил за возможность создавать свои художественные миры, о его удачах и поражениях, о его жизни, любви, смерти и бессмертии вам расскажут страницы этой книги.

От переводчика

Читателю, незнакомому с книгами Рюдигера Сафрански (род. 1 января 1945 года), его работа о Франце Кафке на первый взгляд может показаться еще одной попыткой прояснить связь между биографией выдающегося пражского писателя и его литературным творчеством. Как заявляет в предисловии сам Сафрански, «настоящая книга берет один-единственный след, оставленный жизнью Франца Кафки, – след самый близкий: само писательство и борьба, которую он за него вел».

Книга придерживается линейного, хронологического порядка в изложении материала и прослеживает основные вехи кафкианского творчества от ранних проб пера до последних, написанных перед смертью текстов. Она учитывает особенно сложные отношения между собственно литературными текстами и текстами эпистолярными: граница между творческим письмом и письмом тому или иному значимому для Кафки человеку может быть весьма проницаемой. Как замечает Сафрански, «письма к Фелиции и литературные тексты стимулируют друг друга, потому что они пишутся примерно на одном и том же уровне. Фелиция немногим более реальна, чем вымышленный персонаж, а потому она непосредственно вовлечена в процесс письма». Поэтому неудивительно, что изучение литературных произведений идет здесь рука об руку с внимательным изучением эпистолярного наследия Кафки. Вместе с тем Сафрански не обходит вниманием и профессиональную жизнь писателя: нелюбимая, но высоко ценимая начальством работа в Обществе страхования – одна из осей той системы координат, в которой разыгрывается драма кафкианского жизнетворчества. Внутрисемейные отношения, главным образом отношения с отцом, тоже оказываются одной из основных нарративных линий настоящей книги.

Все это верно, но нам хотелось бы обратить внимание читателя на еще один – не столь явный – аспект, который отличает авторский подход к изучению творческого наследия Кафки. Сафрански знаком российской публике прежде всего своими интеллектуальными биографиями. На русском языке вышло уже несколько его книг: о Мартине Хайдеггере^[2], Эрнсте Гофмане^[3], Фридрихе Шиллере^[4], Артуре Шопенгауэре^[5], Фридрихе Ницше^[6] и Иоганне Гёте^[7]. В этом списке четыре имени принадлежат выдающимся философам: Шиллер, Шопенгауэр, Ницше и Хайдеггер хорошо известны и за пределами узкого круга академических философов. В молодости Сафрански намеревался изучать протестантскую теологию, однако в итоге решил заняться философией и с 1965 года изучал эту дисциплину, в том числе посещая семинары знаменитого представителя Франкфуртской школы Теодора Адорно. Хайдеггер занимает особое место в творчестве Сафрански: уже в гимназические годы учитель привлек его внимание к знаменитому философу из Месскирха. Впрочем, Сафрански выбрал карьеру свободного писателя. Как он говорит в интервью 2007 года Максу Лоренцену (Max Lorenzen), перед ним стоял выбор: превратить свой текст о Гофмане в кандидатскую диссертацию или выпустить его в виде книги. Он выбрал второе и с тех пор (с начала 1980-х годов) стал зарабатывать на жизнь, выпуская книги о выдающихся мыслителях Германии. А в ответ на вопрос интервьюера, какие философы для него особенно важны, Сафрански называет их в таком порядке: Хайдеггер, Сартр, Шопенгауэр, Ницше, Паскаль, Камю, Мерло-Понти, Зиммель, Циглер, Платон, Августин, Плесснер.

Сказанное позволяет предположить, что философский пласт должен играть важную роль и в настоящем тексте. И действительно, здесь весьма ощутимо влияние Хайдеггера, однако трудность состоит в том, чтобы передать философскую полисемию языка Сафрански при переводе. Взглянем на один пример в самом начале первой главы:

Es ist nicht das Traumleben allein, wodurch alles andere nebensächlich wird, sondern es ist die Lust an der Darstellung, die einen solchen Sog auf ihn ausübt. Die Lust des Schreibens also zieht ihn von der sonstigen Wirklichkeit ab, gibt dem Traumleben eine Form und führt es dadurch in das gewöhnliche Leben ein. So kann im Gewöhnlichen das Unheimliche aufscheinen.

Наш перевод:

Его [Кафку] влечет не только жизнь грез, на фоне которой все прочее становится второстепенным, но и удовольствие живописать. Таким образом, удовольствие, даруемое письмом, уводит его от прочей действительности, придает жизни грез форму и тем вводит ее в привычную жизнь. А значит, в обыкновенном обнаруживается проблеск жуткого.

Здесь действительность (Wirklichkeit) противопоставляется жизни грез (Traumleben), а затем эта противоположность не снимается, а усиливается тем, что удовольствие от письма (Lust des Schreibens) придает жизни грез форму и вводит ее в привычную, обыкновенную жизнь (das gewöhnliche Leben). Тем самым в обыкновенном (das Gewöhnliche) появляется, как мы переводим, проблеск жуткого (das Unheimliche). Так Сафрански обозначает фундаментальное противоречие кафкианского творчества: оно не дарует примирения действительности и фантазии, оно не наводит между ними мосты, оно не приносит счастья, если под счастьем понимать устранение противоречий и гармоничное сосуществование внутреннего и внешнего миров.

Впрочем, если мы присмотримся к морфологическому уровню, мы замечаем, что между Gewöhnliche (букв. «привычное», «обыденное», «обыкновенное») и Unheimliche («жуткое», «страшное», «зловещее») есть скрытая связь, которую перевод затемняет. Слово Gewöhnliche родственно существительному Gewohnheit («привычка», «обыкновение», «обычай») и глаголу wohnen (жить в смысле где-то «обитать», «проживать»). Привычка – это привычность обжитого мира, в котором обитает человек. С другой стороны, слово Unheimliche образовано присоединением отрицательной приставки к прилагательному heimlich («тайный», «скрытый», «утаиваемый») с его параллельной субстантивацией, то есть Unheimliche – не просто жуткое, но и жуть непотаенности, жуткое в момент его проявления. Но, кроме того, в слове Unheimliche звучит основа – heim-, которая явно указывает на существительное Heim – «дом», «очаг», «обитель». Поэтому в слове Unheimliche можно расслышать следующее: пугающая непотаенность бездомности, противопоставленная безопасности скрытого от внешнего мира пребывания в доме, у очага. Теперь, если мы соединим оба пучка значений, стоящих за противопоставляемыми друг другу словами Gewöhnliche и Unheimliche, мы получим примерно следующую картину: удовольствие от письма выставляет человека в жуткую бездомность необжитого, непривычного. Изнутри действительности созревает, крепнет и обретает форму то, что разрушит саму действительность. Письмо и даруемое им парадоксальное удовольствие – агент такого разрушения.

Трудно не разглядеть хайдеггерианских коннотаций такого противопоставления. Ср., например: «В самопонятности и самоуверенности средней растолкованности лежит, однако, то, что под его охраной даже жуть зависания <…> остается для фактического присутствия потаенной»^[8]. В оригинале: «In der Selbstverständlichkeit und Selbstsicherheit der durchschnittlichen Ausgelegtheit jedoch liegt es, daß unter ihrem Schutz dem jeweiligen Dasein selbst die Unheimlichkeit der Schwebe <…> verborgen bleibt». Или: «Падающее бегство в свойскость публичности есть бегство от не-по-себе, т. е. от жути, лежащей в присутствии как брошенном себе самому в своем бытии вверенном бытии-в-мире»^[9]. В оригинале: «Die verfallende Flucht in das Zuhause der Öffentlichkeit ist Flucht vor dem Unzuhause, das heißt der Unheimlichkeit, die im Dasein als geworfenen, ihm selbst in seinem Sein überantworteten In-der-Welt-sein liegt».

Хайдеггерианские мотивы встречаются и в главе, где разбирается новелла «Приговор». Там мы находим понятие экзистенциального наброска (Entwurf), которое играет основополагающую роль в «Бытии и времени» Хайдеггера. В «Приговоре», замечает Сафрански, герой и его друг, затерявшийся в далекой России, – это два взаимоисключающих экзистенциальных наброска самого Кафки, которые борются друг с другом на сцене письма.