Кроме того, в пассаже, с которого мы начали, обращает на себя внимание и кое-что еще. Письмо, сказано там, до известной степени придает текучей грезе постоянство – или, по выражению Сафрански, «форму», – примерно так же, как сновидение обретает постоянство в пересказе. В немецком языке и сновидение, и греза могут быть обозначены одним словом (Traum), а кроме того, оно созвучно слову «травма» (Trauma). Здесь настоящая полифония с дискурсом психоанализа: творчество как сон наяву (ср. Tagträumen, Tagesphantasien у З. Фрейда), как компромиссное образование. Иначе говоря, творчество – это не счастье, а лишь компромисс, который порождается конфликтом между требованиями внешней реальности и внутреннего мира. Натиск бессознательных влечений обладает потенциалом подорвать реальность изнутри. Это не единственное место, где при анализе кафкианского творчества Сафрански прибегает к психоаналитическим темам. И это неудивительно, если учесть, какое пристальное внимание Сафрански уделяет непростым отношениям Кафки с сексуальностью и половой жизнью. На страницах его книги мы встречаем психоаналитические понятия сублимации и первосцены. Не следует забывать и о важной теме отношений со сверхсильным отцом – авторитетной инстанцией, которая стала частью личности самого Кафки и терзала его изнутри. Как известно, суровость этой внутренней инстанции (Сверх-Я) напрямую выражается в угрызениях совести, аутоагрессии. Как говорит Сафрански, «Кафке не было равных в умении извлечь из чувства вины столь многое», подразумевая, что его творчество в каком-то смысле было протестом против отца и его безжалостного суждения. «Письмо к отцу» – это удивительная по своей наглядности попытка свести с ним счеты, придав несостоявшемуся диалогу форму письма, не дошедшего до адресата, но все-таки оказавшего терапевтическое воздействие на отправителя.

Будем надеяться, что сказанное по меньшей мере позволит читателю наметить те ниточки, которыми эта сравнительно небольшая книга Сафрански связана с богатой философской и психоаналитической традицией XX века.

Наконец, несколько технических замечаний.

Художественные тексты Кафки, его корреспонденция и дневниковые заметки по умолчанию приводятся в существующих переводах на русский язык. В этом случае мы не даем постраничных сносок с указанием авторства перевода и библиографических данных. Сведения о переводчиках текстов Кафки на русский язык можно почерпнуть из нижеприведенного списка русскоязычных переводов.

В некоторых случаях мы давали ту или иную цитату в собственном переводе. Это касается прежде всего некоторых дневниковых заметок и писем, которые либо не переведены, либо переведены частично и не включают пассажей, которые цитирует Сафрански. В редких случаях мы правили существующий русскоязычный перевод, если он, на наш взгляд, затемнял важный для Сафрански смысл оригинального текста либо если он содержал очевидные неточности (это касается в первую очередь перевода писем к Броду в исполнении М. Харитонова). Во всех упомянутых случаях мы делаем постраничные сноски с пометкой «перевод наш» и аббревиатурой немецкоязычного первоисточника. Список использованных Сафрански первоисточников вместе с их аббревиатурами приведен в конце книги.

Все постраничные сноски принадлежат автору перевода, если не указано иное.

Станислав Мухамеджанов

Переводы сочинений Кафки на русский язык

Дневники – Е. Кацева

Письма к Милене – Н. Федорова, А. Карельский

Письма к Фелиции – М. Рудницкий

Письма к Броду – М. Харитонов

«Приговор» – А. Махлина

«Превращение» – С. Апт

«Америка» – М. Рудницкий

«Процесс» – Р. Райт-Ковалева, Г. Снежинская

«Замок» – Р. Райт-Ковалева

«Перед законом» – А. Тарасов (в сборнике «Сельский врач»)

«В поселении осужденных» – А. Тарасов

«Охотник Гракх» – Н. Касаткина

«Сельский врач» – Р. Гальперина

«Как строилась Китайская стена» – В. Станевич

«Императорское послание» – Г. Ноткин

«На чердаке» – А. Глазова

«Он» – С. Апт.

«Заботы главы семейства» – А. Тарасов

«Сон» – Р. Гальперина (в сборнике «Сельский врач»)

«Сон» – Г. Снежинская (в приложении к «Процессу»)

«Старинная запись» – Р. Гальперина

«Отчет для академии» – Л. Чернова

«Письмо к отцу» – Е. Кацева

«Афоризмы» – С. Апт

«Нора» – В. Станевич

«Певица Жозефина, или Мышиный народ» – Р. Гальперина

«Свадебные приготовления в деревне» – С. Апт

«Разоблаченный проходимец» – Р. Гальперина

«Дорога домой» – С. Апт

«Пассажир» – С. Апт

«Внезапная прогулка» – С. Апт

«Большой шум» – С. Апт

«Желание стать индейцем» – С. Апт

Предуведомление читателю

Франц Кафка, родившийся в Праге в 1883 году, при жизни был известен лишь узкому кругу посвященных. Только после смерти в санатории неподалеку от Вены в 1924 году его литературная слава достигла невероятных высот. В его безукоризненной прозе открылись бездны XX века: тоталитарная угроза, метафизика в момент ее исчезновения, отброшенный к самому себе одиночка, но, кроме того, экзистенциальный бунт и скрытый комизм безысходности. Благодаря этому Кафка стал одним из самых комментируемых авторов прошлого столетия. Вместе с тем велик риск потерять его за обилием толкований. К нему ведет несметное множество следов, многие уводят мимо, напоминая дорогу к Замку из одноименного романа – дорогу, которая приводит в никуда.

Настоящая книга берет один-единственный след, оставленный жизнью Франца Кафки, – след самый близкий: само писательство и борьба, которую он за него вел. О себе он говорил: «Нет у меня наклонностей к литературе, я просто из литературы состою, я не что иное, как литература, и ничем иным быть не в состоянии».

Кафка ощущал себя живым только в моменты писательского экстаза. Пугающий мир, который ему при этом открывался, привычен тому, кто медлит в нем родиться. По этой же причине он защищал свое письмо от всех остальных требований, которые предъявляет жизнь. Это пробуждало в нем вину, которая позволяет заглянуть в темные закоулки человеческой памяти и прикоснуться к нищете религиозного самоуничижения, но та же вина оказывала обратное – раскрепощающее – действие на его письмо. Кафке нет равных в умении извлечь из чувства вины столь многое. Разумеется, его задевала недооценка литературы со стороны мещанства всякого рода. «Положи это на ночной столик» – таков был ответ отца, когда Кафка вручил ему один из немногих опубликованных им текстов. На это Кафка ответил чудовищным «Письмом к отцу». Он вырвал писательство из лап унижения. Он не позволил себя спутать – даже семейными узами. Благодаря этому появилось единственное в своем роде, изобилующее тайнами творчество, о котором сам Кафка говорил: «Оно подталкивает к бесконечным размышлениям».

И при этом он писал тексты беспримерной ясности и прозрачности. Очень редко неоднозначность жизни получает столь внятное выражение, которое мы встречаем в творчестве Кафки. Волшебство его произведений не ускользнуло и от него самого. В дневнике он сделал однажды такую заметку: «Когда я, не выбирая, пишу какую-нибудь фразу, например: “Он выглянул в окно”, то она уже совершенна».

Кафка – это захватывающий пример, крайний случай того, насколько важным для жизни может быть писательство, как все может оказаться ему подчинено, какие искушения и мгновения счастья оно несет, какие прозрения доступны тому, кто очутился у этой экзистенциальной черты.

Глава 1

«Я просто из литературы состою, я не что иное, как литература». Дао с Лаврентьевой горы. Пробы пера. «Описание борьбы», чувство головокружения и холостячество. «Свадебные приготовления в деревне».

14 августа 1913 года Кафка пишет своей невесте Фелиции: «Нет у меня наклонностей к литературе, я просто из литературы состою, я не что иное, как литература, и ничем иным быть не в состоянии»^[10]. Этим он хочет предостеречь Фелицию: литературное творчество для него – не приятный досуг и не компенсация тягот профессионального труда. Он не просто питает интерес к литературе, он и есть литература – целиком и полностью. Фелиции следует это, наконец, уяснить, иначе она свяжет себя узами с тем, кем он вовсе не является. Ведь и для самого себя он существует только в моменты письма, а во всем остальном – лишь мертвец. Чтобы проиллюстрировать сравнением свою привязанность к литературе, он рассказывает историю про изгнание бесов: «У одного монаха был такой дивный, сладкозвучный голос, что слушать его было большое наслаждение. Когда в один прекрасный день священник эту лепоту услышал, он сказал: это голос не человека, а дьявола. И в присутствии изумленных свидетелей принялся беса изгонять, и бес изошел, после чего мертвец (ибо это было человеческое тело, оживленное не душой, но дьяволом) рухнул наземь и стал смердеть»^[11].

То, о чем он не говорит Фелиции со всей ясностью, но о чем пишет в дневнике, – это незатейливая констатация: жизнь за пределами литературы его не увлекает, и все, что не связано с письмом, наводит на него скуку. «Я ненавижу все, что не имеет отношения к литературе, мне скучно вести разговоры, <…> мне скучно ходить в гости, горести и радости моих родственников мне смертельно скучны. Разговоры лишают все мои мысли важности, серьезности, истинности»^[12].

Другая дневниковая запись гласит: «Желание изобразить мою исполненную фантазий внутреннюю жизнь сделало несущественным все другое, которое потому и хирело и продолжает хиреть самым плачевным образом. Ничто другое не могло меня удовлетворить»^[13].

Его влечет не только жизнь грез, на фоне которой все прочее становится второстепенным, но и удовольствие живописать. Таким образом, удовольствие, даруемое письмом, уводит его от прочей действительности, придает жизни грез форму и тем вводит ее в привычную жизнь. А значит, в привычном обнаруживается проблеск жуткого. Но вместе с тем весь этот процесс очень хрупок. «Но я не знаю, есть ли у меня еще силы для этого изображения <…>. Так меня и бросает из стороны в сторону, я взлетаю непрестанно на вершину горы, но ни на мгновение не могу удержаться там»^[14].

В такие мгновения удачи он не похож на обычного себя: он «бесстрашен, откровенен, силен, неожиданен, одержим»^[15]. Таким его не знают. Благодаря письму Кафка ощущал прилив жизненной силы, словно Антей, становившийся необоримым великаном, стоило ему коснуться земли. Фелиции он признается, что набрался мужества посвататься к ней только оттого, что ощутил в себе силы – как раз благодаря тому, что у него получилось писать. Литературное творчество – и только оно – высвобождало в нем силы, от которых в остальное время он чувствовал себя отрезанным. И поэтому благодаря удачному единению с письмом он мог держаться решительнее и увереннее. Об этом говорит и та невероятная живость, с которой Кафка комментировал свои и чужие тексты. По обыкновению стеснительный человек оказывался в такие моменты вне себя, а точнее полностью погружался в то, что комментировал, раскрывая предмет без остатка. Тот, кому доводилось стать свидетелем подобных сцен, уже не мог их позабыть. В творчестве и разговорах о нем Кафка становился другим.

Одним из источников литературного творчества как раз и оказывается удовольствие от превращения. Быть другим, хотя бы ради эксперимента, оставляя возможность обратного превращения. Правда, в знаменитом рассказе «Превращение» преображение в гигантское насекомое необратимо. Там удовольствие от превращения становится кошмарным сновидением, которое тем не менее расписано опять же с удовольствием.

Удовольствие от превращения соседствует со стремлением к подражанию. Кафка и сам говорит о своем миметическом таланте. В 1911 году он познакомился с другом Тухольского – иллюстратором и карикатуристом по имени Курт Сафрански, а после изобразил в своих дневниках следующую сцену: «Сафрански <…> во время рисования и наблюдения корчит гримасы, и они связаны с тем, что он изображает. Это напоминает мне о том, что я со своей стороны обладаю незаурядной и никем не замечаемой способностью к превращению. Как часто я, должно быть, подражал Максу»^[16].