– Короче, я… – произносит он, поднимая руки вверх, – я обычно приношу новым художникам… – Он кряхтит, пытаясь вытянуться во всю длину, встав на цыпочки. – Обычно приношу новым художникам съедобные растения… типа… зелень или… помидоры или… ну, знаешь, грибы… вот…

Бен на минуту замолкает, чтобы сконцентрироваться. Наконец ручка оказывается на крючке, растение покачивается – его листья элегантно ниспадают над головой Бена. Он опускает руки. Его лицо порозовело.

– Короче, в общем, – говорит он, глядя сверху прямо мне в глаза, – обычно я вручаю новым художникам съедобные растения, и, когда мы вместе ужинаем на Точке, каждый приносит выращенное своими руками.

– О, супер! – Я улыбаюсь, и Бен улыбается в ответ.

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга и улыбаемся.

– Думаю, мне нужно спуститься, – говорит он так, будто ему нравится там, наверху.

Он хватает меня за руку, чуть не свалившись со стульев, – его рука очень горячая, и я вспоминаю свой сон и свой голод и чувствую, как мой желудок сворачивается в узел, словно пытается выжать сам себя. Мой рот открывается, как будто по собственному желанию.

– Уп, – говорит Бен («упс» остается без своего «с»). Он быстро убирает свою руку с моей. – Извини. Я пытаюсь сказать, что тебе повезло не попасться на крючок. О-о-о! – Эти «о-о» от первой к последней становятся все выше. – Каламбур случайный!

Бен смеется. Я тоже. Это забавно – то, как он шатается на стульях, как реагирует на собственные шутки.

– Что могу сказать, я прямо поэт, – продолжает он. – Ну… или нет. Это поэзия? – спрашивает он с искренним любопытством на лице.

– Что – поэзия?

– Ну, каламбуры?

– О, думаю, нет, – отвечаю я.

Бен садится на верхний из стульев, соскальзывает по краю стопки, спрыгивает со стола и отходит на пару шагов.

– Ага, ну… – (Я смотрю, как поднимается и опускается его грудь.) – На вид ничего так, как думаешь?

– Ага, – соглашаюсь я. Хотя даже искусственное растение смотрится странно в месте без естественного освещения.

Бен наклоняет голову, хмурясь.

– Наверное, смотрится немного странно в такой пустой комнате. – Он снова окидывает глазами все вокруг. – Короче, я все-таки спрошу… А где все твои вещи? Типа, где твои работы? Разве ты не собиралась въехать вчера вечером?

– Ага. – Я гляжу на свой рюкзак, потом на открытый ноутбук на полу, на кошелек и телефон. Из сумки торчат скетчбук и книга об этичном кураторстве. – Ага. Это все.

– Вообще все?

– Ага. – Я не хочу рассказывать ему о чемодане. Есть в этой истории что-то слишком трагичное. Не хочу вызывать жалость. Пусть все выглядит, будто так и было задумано. – Не люблю, когда вокруг много вещей. Пытаюсь не быть материалисткой.

Судя по всему, Бен впечатлен. Он поднимает брови и кивает.

– Круто. – Он перетаптывается, перенося вес с одной ноги на другую. – Ну а еще… – Он краснеет. – Я хотел спросить, не хочешь ли ты потусить вместе сегодня или как-нибудь на этой неделе? У меня приближается дедлайн, и я ищу повод попрокрастинировать.

– Обязательно. Но у меня сегодня начинается стажировка, так что я буду занята. Не знаю, сколько времени займет подготовка к открытию.

– А-а-а, без проблем. Да, Шакти всегда была занята, когда стажировалась в «Кактусе». Тебе сообщили график?

Я качаю головой.

– Ну, скажи мне, как узнаешь. Я почти всегда здесь. – Он улыбается. – Окей, тогда, – он указывает большим пальцем на дверь, – мне пора…

– Да, спасибо за… – Я киваю в сторону растения. Осознаю, что заразилась привычкой Бена не заканчивать предложения, и сержусь. – Цветок, – добавляю я, но с такой паузой это прозвучало странно.

– Да ладно, знаешь, тут… – Бен пожимает плечами.

Я киваю. Хотя мне интересно, какое окончание у этого предложения. Первое слово, которое приходит на ум, – «одиноко». Интересно, понимает ли он мое одиночество. Интересно, не по этой ли причине он зашел навестить меня?

– Вот, короче, не забывай поливать его три раза в неделю и поворачивай горшок, чтобы всем сторонам досталось солнечного света. – Губы Бена расходятся в улыбке. Милой, широкой, глуповатой улыбке, и я вижу не только почти все его зубы, но и десны. Розовые и очень здоровые на вид.

Мой рот наполняется слюной. Я сглатываю.

– Хе-хе, – произношу я.

– Я буду тут весь день, – говорит Бен. – Наверное, допоздна.

– Окей.

И он идет к двери и уходит.

Я снимаю стулья, но стол оставляю как есть, прямо под искусственным растением. Затем разбираю пирамиду и сажусь на один из стульев, поставив перед собой ноутбук. Забиваю в поисковик «заказать свиная кровь онлайн доставка лондон».

Мне никогда раньше не приходилось этого делать. Едой нас всегда обеспечивала мама; в какой-то момент и я стала к этому причастна, но отношения с хозяйкой местной мясной лавки были уже налажены, и требовалось лишь явиться со складной тележкой и шнуром, если канистр больше двух. Пока я ждала, женщина всегда разговаривала со мной, спрашивая про школу или университет, в который я ездила из дома, а после того как мама заболела, – как она себя чувствует.

Мы всегда брали только свиную кровь. Не потому, что в лавке была только такая.

– Свиньи – грязные, – однажды сказала мама. – Только этого заслуживает твое тело.

Но, оказывается, нет – они грязные не по природе. Это люди держат одомашненных свиней в грязи, кормят их сгнившими овощами, позволяют земле в слишком маленьких загонах смешиваться с навозом; мерзость этих животных – всего лишь одно из проявлений греховности человека. Дикие свиньи едят растения. Известно даже, что они моют фрукты в ручьях, прежде чем их съесть, и что они никогда не едят свои экскременты и не катаются в них. Я рассказала об этом маме, но она была непреклонна: свинья – самое мерзкое животное, и именно этого мы заслуживаем. На такой еде я выросла, никогда не прикасаясь ни к чему иному, а только думая, мечтая, представляя вкус другой крови.

В моей памяти был только намек на что-то еще, на какой-то другой вкус. Что-то далекое, что-то, принадлежащее давнему прошлому, вне моей жизни, что-то древнее, будто воспоминание, передаваемое поколениями. Вкус – или не вкус, а, скорее, опыт поглощения и принятия в себя – человеческой крови.

Мама однажды, когда была беременна мной, съела человека; она так и не рассказала мне кого. Она называет этот инцидент ошибкой и винит в нем меня. Я приумножила ее голод, заставила чувствовать, что ей нужно больше, чем могла предложить свинья. Я пыталась понять, помнит ли мое тело, находившееся тогда в матке, тот вкус и ощущения. Однажды, подростком, я разрезала собственную кожу и присосалась к порезу, надеясь на превращение свиной крови в моих венах в человеческую, желая ощутить вкус, который, как мне казалось, я запомнила; но выпитое на вкус совершенно не отличалось от моего ужина, и ничего необычного я тоже не почувствовала.

Тогда я погуглила «делит ли ребенок кровь с матерью», решив проверить, не имелось ли у меня когда-то в моей жизни собственной – незапятнанной – человеческой крови; и верхний результат поиска был таков: «Нерожденного ребенка соединяет с плацентой пуповина. Все питательные и поддерживающие жизнь вещества и кислород попадают в ребенка из крови матери через плаценту и кровеносные сосуды в пуповине». Этот факт разозлил и разочаровал меня. Показалось, из него следует, что во мне больше от матери и меньше от отца, больше от демона и меньше от человека, что во мне были зло и грех еще до рождения. Но я не знаю, как на самом деле проходит вампирская беременность. Не знаю, не плавала ли я первые девять месяцев своего существования в гнилостных водах почти мертвой матки; не знаю, может ли матка внутри меня, которая была маткой вампира с тех пор, как меня обратили ребенком, вообще поддержать новую жизнь. У меня так и не начались месячные, а мама однажды призналась, что у нее они проходят почти без крови и случаются нерегулярно, как будто она навеки застряла на границе между фертильностью и менопаузой.

Воспоминание о человеческой крови теперь проявляет себя как нутряная реакция на вены и шеи других людей. Для меня кожа на шеях не такая, как на других частях тела. Она кажется тонкой, съедобной, как рисовая бумага, в которую завернута сладость. Эта кожа слишком пустая, чистая по сравнению с остальной, будто просит, чтобы на ней оставили пометку, как очень дорогой холст для каллиграфии или полученная холодным прессованием «Фабриано»^[7]. Я часто задумываюсь о том, не аналогична ли моя тяга к искусству жажде поглотить и уничтожить незапятнанность человеческой шеи. В художественной академии я прочитала о лучшей бумаге, которой пользовались художники семнадцатого века, – ее делали из кожи овечьих эмбрионов. Она ценилась за мягкость, способность легко впитывать краски, ровную текстуру по всей поверхности. Очень долго процесс создания произведений искусства подразумевал убийства живых существ. Даже мой папа для своих картин растягивал на деревянных рамах тонкий шелк. Когда-то, когда у нас еще были его работы, я смотрела на созданные им на большом полотне странные геометрические формы и думала обо всех шелкопрядах, которым не довелось выйти мотыльками из своих коконов.

Сверху страницы с результатами гугл-поиска доставки свиной крови в Лондоне – пять рекламных объявлений. Четвертое – бутылка из матового белого пластика с красной крышкой. Внутри можно разглядеть слабый намек на бордовую жидкость. Перехожу по ссылке. Но, когда страница прогружается, замечаю название сайта – «Магазин приколов „Покерфейс“» – и описание: красное вино, сгущенное, чтобы казаться настоящей кровью. Я возвращаюсь назад. Еще одна бутылка «крови» для грима со спецэффектами под названием «текущая кровь»; есть еще два варианта – «кровавые брызги» и «запекшаяся кровь». Я нахожу форум, на котором кто-то спрашивает, можно ли в Великобритании найти поставщика свежей свиной крови. В посте человек пишет о изготовлении сосисок премиум-класса. Все ответы описывают различные постановления, запрещающие скотобойням и мясникам продавать свежую кровь. Видимо, хозяйка лавки в Маргите нарушала правила. Меня бы это не удивило. Казалось, в этом городке все пущено на самотек. Но теперь лавки нет. За месяц до нашего отъезда хозяйка объявила о закрытии магазина: арендная плата резко повысилась, городок стал популярен у лондонцев. Мы запаслись несколькими канистрами крови на ближайшее время и попрощались с ней.

Откидываюсь на спинку стула и задираю голову, поднимая глаза к потолку. В первый раз за все двадцать три года моей жизни я осталась по-настоящему одна. Полная независимость, впервые. Я должна заботиться о себе, жить как человек, без мамы, ждущей меня дома, – здоровой или нет, – без моих вещей вокруг, без ее вещей вокруг. И это уже сложнее, чем я предполагала. Хотя мне нравится доводить себя до предела, я не ожидала сложностей с поиском крови в первый день стажировки. Планировалось, что я немного проголодаюсь, испытаю возбуждение, а потом организую запасы в холодильнике и буду нормально питаться, хотя бы пока не разберусь, как работает галерея, и не познакомлюсь со всеми коллегами. Поднять запрокинутую голову стоит мне невероятных усилий – я опускаю руки на стол и кладу ее на них. Экран ноутбука оказывается на одном уровне с моим лицом. Чувствую, как слюна капает на рукав, но мне плевать. Если я отвратительна по природе, значит, немного слюны ничего не изменит.