По пути к метро через главное здание вокзала я захожу в магазинчик с органической едой и кофе. Освещение тут довольно тусклое, и это приятно в сравнении с резко-белыми трубами ламп атриума. Еще здесь горят оранжевым обогреватели, и, когда я подхожу к ним, моя кожа вбирает тепло. Она не может удержать его – точно так же кожаные вещи нагреваются у батареи, но вдалеке от нее быстро остывают, – но так приятно хоть на миг представить в себе горячую кровь. Я беру несколько упаковок из холодильника с готовой едой (как и другой покупатель рядом со мной) и переворачиваю их, чтобы посмотреть данные о питательной ценности. Мне нравятся числа, рассказывающие, во что содержимое упаковки превратится в человеческом теле. Калорийность: 326 ккал. Жиры: 16 г. Углеводы: 38 г. Белки: 11 г. В этом блюде есть злаки и зерна граната, зеленый лук, оливковое масло, семена горчицы, чеснок и лимон. Надпись на упаковке гласит: «Суперфуд – суперчистый салат». Изучив маленькую белую этикетку на дне йогурта с овсяными хлопьями, я ставлю его обратно на полку, как будто что-то в нем не так или внутри нет того, что мне нужно. Наблюдаю, как другой покупатель берет вареное яйцо, лежащее на подстилке из шпината в маленькой круглой пластиковой ванночке, и холодный кофе. Он относит еду к прилавку и оплачивает, и вот рядом со мной, в отделе готовой еды, уже кто-то другой перебирает разные товары. В конце концов я подхожу к продавцам и спрашиваю, нет ли у них кровяной колбасы или не знают ли они, где она продается, и сотрудница в удивлении качает головой.

– Простите, нет. Кровяная колбаса?

– Ага, – говорю я, жалея, что не купила ее в мясной лавке, где на витрине среди других продуктов лежали целые палки. – Бывает в виде сосисок.

Она снова качает головой:

– Может быть, в «Маркс-энд-Спенсер»?

По пути к выходу я вижу мужчину, который купил вареное яйцо. Он сидит за столиком под обогревателем, откусил верх яйца и держит в руке остаток. Я иду в другой магазин, нужно попробовать купить спальник или что-нибудь мягкое, годное для сна сегодня, но все стоит слишком дорого. Раздумываю над тем, чтобы заглянуть в «Маркс-энд-Спенсер», но от одной мысли, что снова придется впустую общаться с людьми, мне становится плохо, и я иду к метро.

Спускаюсь по эскалаторам я в приподнятом расположении духа. Потерять все имущество из старой жизни – есть в этом что-то освобождающее. Хотя сегодня мне не на чем спать, я чувствую себя легко и настроена оптимистично. Но этого чувства хватает ненадолго. В переходах по пути к поездам Северной линии, следующих в южном направлении, мне начинает казаться, что за мной кто-то идет. Я не заметила никого, кто бы вел себя подозрительно, – все люди позади выглядят так, как будто просто спешат на поезд, – но ощущение такое, будто кто-то физически сверлит мою спину взглядом. Раньше я думала, что способность чувствовать такие вещи – это еще одна черта, отличающая меня от людей, но когда подростком я спросила об этом маму, то узнала, что это не так и что на самом деле этот талант пришел от моей человеческой половины. Такой, сказала мама, есть у большинства женщин – дополнительное чувство, которого то ли в принципе нет у мужчин, то ли оно им обычно не нужно.

Я поворачиваю на платформу и прохожу в ее дальний конец, где стоит небольшая компания. Женщины едут с девичника – судя по говору, они из Манчестера. Когда приходит поезд, я захожу вместе с ними, прячась за боа из перьев и воздушными шариками. Но когда поезд трогается, через окна между вагонами я вижу человека, который, как я думаю, преследовал меня. Мужчина с тонким лицом, большими глазами и темными волосами с проблесками седины пристально на меня смотрит. Я бросаю на него сердитый взгляд – даю понять, что вижу его и не рада его вниманию. Но он продолжает пялиться, и в конце концов кончики его рта поднимаются в легкой улыбке.

Теперь потеря чемодана приобретает новое значение. Глядя в глаза этого мужчины, я понимаю, что на самом деле не знаю, кто я. В каком-то смысле моя жизнь начинается завтра, в первый день стажировки в галерее. Сегодня я все еще эмбрион. Моя кожа тонкая и вся в слизи, веки еще опущены. Взгляд этого мужчины – будто прожектор. У меня ничего, доказывающего, что я существую, что представляю собой что-то большее, чем внешность. Я встряхиваю головой, и густые черные волосы падают мне на лицо. Прячу ладони в рукава – словно это головы черепах, скрывающихся в панцире. Поворачиваюсь налево, от мужчины – думаю, вместо лица теперь он видит лишь копну моих кудрей, хотя ему все еще видна моя фигура. В таком положении я закрываю глаза. Когда я снова открываю их и поворачиваюсь, мужчина уже исчез.

В «Кору» я возвращаюсь вскоре после десяти. Судя по тишине, тут нет никого, кроме меня. Во всем здании раздаются только мои шаги. Своим ключом я открываю дверь в А-14 – мой новый дом – и проскальзываю внутрь. Замок закрывается с громким клацаньем. Комната пахнет чем-то незнакомым. Я кажусь себе маленькой, как будто город сломил меня. Выход за пределы студии не принес плодов. Тут нет ни одной вещи, которая бы связывала меня с моей жизнью в Маргите или с мамой, – только пупок и маленький шрам на шее, – и тут нет еды. Мой живот громко урчит в темноте.

2

Есть такой цветок – подъельник, который за его цвет (белый в голубизну) называют растением-призраком. На срезе его стебля вы не обнаружите ни единой точечки хлорофилла. Он может расти в полной темноте, в лесу под покровом опавших листьев и кустов, под землей. Ему не требуется фотосинтез, потому что в каком-то смысле он паразит. Гифы^[3] грибов-симбионтов позволяют ему высасывать энергию из фотосинтезирующих деревьев. Его корни похожи на скопление крошечных пальчиков, которые хватаются за огромные белые грибницы и присасываются к ним, а те, в свою очередь, присасываются к толстым корням деревьев.

Не знаю, где во мне соединяются человек и демон, пускает ли демон корни, которые присасываются к человеку, или же наоборот. Каждый из них живет, потому что существует другой. Демону необходима кровь, которую переваривает мое человеческое тело. А благодаря демону, в свою очередь, продолжает медленно биться мое человеческое сердце – во всяком случае, именно так говорила мама, когда я была маленькой. Думая об этом, я представляю крошечное призрачное создание, которое слабыми руками качает сердечные меха. Благодаря работе демона моя кровь продолжает циркулировать и человек во мне может жить, а я сохраняю некоторые черты, доставшиеся мне от отца-человека. Я немножко сутулюсь: плечи, будто пытаясь меня защитить, развернуты вперед, а не назад, – по мнению мамы, эта поза происходит от какой-то затаенной неуверенности в себе, присущей когда-то и папе. Судя по всему, мы одинаково думаем; он был перфекционистом, становился практически одержим интересными ему темами и при этом почти не мог концентрировать внимание на всем остальном. Моя тревожность – от него, как и стеснительность и неуклюжесть. Я часто думаю, что унаследовала от матери только демонические черты: острые зубы, то, что перестала стареть, как только повзрослела; холодное тело, голод, раздражительность и вспыльчивый характер. Но я унаследовала и часть маминой человечности – просто ее сложнее отделить от демона.

Когда я вижу сны, это спит моя человеческая половина. Но демоническая бодрствует, и обычно я чувствую что-то далекое от любых человеческих эмоций – что-то за пределами знакомой людям ярости, голода, – но, поскольку мое человеческое тело парализовано сном, демоническая половина не может поступить так, как велят ей чувства. Взамен она диктует сны. Прошлой ночью мне приснился пожар в студиях «Коры»; я не видела, но знала, что и весь остальной мир тоже охвачен огнем. Деревья превратились в обугленные столбы, торчащие из земли. При малейшем прикосновении они распадались на кусочки. В мою холодную темную студию пришел Бен; его кожа была ярко-красной от жара, а рот широко раскрыт в агонии. Я взяла его за руки, его тело упало на мое, и он несколько раз прошептал:

– Я так голоден, я так голоден, я так голоден…

А потом я съела его.

Я лежу без сна на полу своей студии. После обеда начинается моя стажировка в АКТОС, галерее в Баттерси^[4]. Ее прозвали «Кактусом»;

на самом деле АКТОС – это Акаги, Тот и Осмунд, три основателя – три художника-экспериментатора из шестидесятых, связанных с группой «Флюксус»^[5]. Томоэ Акаги известен в художественных кругах тем, что обскакал Нам Джун Пайка^[6], став первым человеком, который оказался внутри кита в качестве художественного высказывания. Но я не думаю, что Пайк на самом деле хотел оказаться внутри кита. Его работа «Залезьте в вагину живой самки кита», по сути, о создании невозможного перформанса: такого, который нельзя было воплотить и который мог существовать только в умах аудитории. Читая эту инструкцию, мы неизбежно представляем, как сами разделяем мягкую плоть самки кита, а она и не замечает, как открывается проход, как мы заходим внутрь, разрывая ее девственную плеву, забираясь в матку. Когда я первый раз прочитала это произведение, я не могла понять своих чувств; помню свои мысли: «Фу – конечно, он выбрал самку, и, конечно, по его замыслу, она не замечает, как мы входим в нее». Не поняла, в чем смысл этой работы. Будто она существовала, только чтобы шокировать. Акаги зашил себя в желудок мертвого кита, выбросившегося на берег где-то в Скандинавии, где едят китовое мясо, и после этого все знали его как художника, который обскакал Нам Джун Пайка. В отличие от других художников «Флюксуса», Акаги не был в своем творчестве абсолютным нигилистом; он написал длинное письмо с извинениями за то, как его поколение обходится с природой, и зашил послание в желудок кита вместе с собой.

Стук в дверь. Все еще темно. На мне вчерашняя одежда – переодеться не во что. На плечах и руках грязь с пола. Достаю из рюкзака единственную оставшуюся кофту и натягиваю ее поверх футболки. Открываю дверь. Бен.

– Хэ-э-эй, приве-е-е-ет! – Он как будто говорит не только за себя, но и за меня. Улыбается – очень розовыми губами. – Ну вот я тебе принес!

В руках у него растение с коричневыми и розовыми стеблями и мягкими на вид бордовыми листьями. Бен окидывает комнату взглядом. Наверное, ему кажется странным, что здесь не прибавилось вещей, хотя я собиралась перевезти все еще вчера. Он снова смотрит мне в лицо и улыбается. Потом протягивает кашпо.

– О, – произношу я.

– У тебя есть крючок, видишь? – Он кивает на торчащий из потолка металлический крюк размером с мою ладонь.

– Ого. – Я раньше его не замечала. Он покрашен в белый, как и потолок, и сливается с ним. Присматриваюсь. Интересно, зачем там крючок.

– Типа приветственный подарок, чтобы сделать комнату немножко повеселее… – Дверь закрывается за гостем, и комната погружается в абсолютную темноту. – Все еще голова болит?

– Нет. – Дохожу до выключателя и немного прибавляю яркость. – У меня светочувствительность. Просто такая особенность… – Я показываю на лицо, пытаясь придумать продолжение. – С глазами. – Смотрю на растение в своих руках. Довольно красивое. Длинные стебли с маленькими листьями каскадом свисают из горшка, будто волосы. – Оно не погибнет? Без окон.

– А, ну… в общем, оно искусственное. – Бен смеется. – Может, мне… – Он указывает на крючок.

В этот момент он похож на героя портрета кисти да Винчи: пухленькое белое лицо, рыжие волосы, которые кажутся мягкими на ощупь, кроткий взгляд. На картинах да Винчи, на которых люди указывают на небо, натурщики, вне зависимости от возраста, всегда подобны херувимам. На несколько секунд Бен замирает с поднятым вверх пальцем, а затем иллюзия исчезает.

– Ага, спасибо, – соглашаюсь я.

Бен улыбается, и его глаза превращаются в щелки с убегающими к вискам гусиными лапками – они еще не стали постоянной частью его лица; но мне очевидно, что это случится. За ближайшие годы на коже Бена появятся морщины, которые будут физическим отпечатком его личности и характера. Между тем моя внешность не изменится; по лицу ничего нельзя будет сказать о моей личности. Когда Бен постареет, люди будут смотреть на него и думать: «Наверное, это добрый человек». Но при взгляде на меня они не смогут предположить ничего.

Я приношу стул, но в итоге приходится взять еще два и поставить их стопкой друг на друга. Я поддерживаю эту конструкцию, пока Бен пытается подвесить кашпо на крючок.