Понять бы, в чем дело. Не то чтобы я не ценю себя – думаю, именно так сказал бы психолог. Но я знаю, что могу столетиями обходиться без еды, и попытка приблизить мое тело к смутному пределу его возможностей приносит удовлетворение – я чувствую себя живее, чем когда-либо. Я слышала о людях, которые пробегают пятьдесят или шестьдесят миль по сельским дорогам – и не по равнине, как в Кенте, а по холмам, что рядом с Шеффилдом, – лишь бы почувствовать то же самое. Будто, достигнув абсолютного предела возможностей своего тела, можно прикоснуться к собственной смертности. Они доходят до самого края того, что называется жизнью, заглядывают за него и смотрят в огромную неизмеримую пустоту, и счастливы, потому что находятся не в пропасти, но над ней. Это и значит – жить. Но обычно люди не заглядывают за край и не узнают разницу между «всем» жизни и «ничем» смерти, и поэтому им – в отличие от тех бегунов – не дано почувствовать или понять, как будоражит жизнь.

В моем случае все немного по-другому. И пропасть, и скалу над ней я вижу не так, как нормальные люди. Для меня в пропасти что-то есть, так что это уже и не пропасть; а скала затянута черной неизмеримой дымкой. И все же мне нравится приближаться к пределу возможностей своего тела. Или, если честнее, нравится притворяться, что у моего тела есть эти пределы. Мне нравится чувствовать боль от голода и представлять, что следующим шагом после нее будет смерть. Только это одновременно и раздражает. Ведь для меня невозможно достичь того высшего чувства, когда колеблешься на самом краю. Я могла бы оставаться здесь, на полу комнаты А-14 в «Студиях бывшей кондитерской фабрики „Кора“», несколько дней, даже несколько недель, месяцев, лет, чего угодно, и потом приподняться, доползти до источника пищи, поесть и полностью восстановиться; а если бы я по-настоящему ослабла, настолько, что больше не смогла бы пошевелиться, я бы все равно продолжала жить и просто лежала бы здесь в коме годы, и годы, и годы, и мое тело отказывалось бы умереть как положено, пока Солнце не поглотит Землю.

Я оттягиваю заусенец рядом с одним из ногтей и давлю на палец, пока не выступает красная капелька. Посасываю, пока не перестает кровоточить. Поднимаюсь с пола.

Наслаждаюсь головокружением. Пошатываясь, открываю сумку и достаю последние кусочки кровяной колбасы. Съедаю. Выплевываю в раковину овес и перец. Беру кошелек и телефон и иду к двери. Неуютно закрывать ее за собой – незнакомое место, незнакомый ключ, незнакомый замок. Тот щелкает, и я несколько раз дергаю ручку и толкаю дверь – убедиться, что она закрыта. Потом я снова отпираю и открываю ее, убеждаясь, что позже смогу попасть внутрь. Я закрываю студию и проверяю ручку второй раз, когда слышу шаркающий звук дальше по коридору. Примерно через десять дверей от меня стоит женщина – с телефоном возле уха и висящим на руке велосипедным шлемом. Очень высокая, очень худая, с темной кожей и туго затянутым вокруг головы платком. Она улыбается мне и говорит:

– Привет.

– Привет, – отвечаю я.

А потом она здоровается с собеседником в телефоне, машет мне рукой и исчезает в своей студии.

Некоторое время спустя я просматриваю ленту «Фейсбука», стоя в очереди в мясной лавке. Кто-то пишет о новом виде арахисового масла с пониженным содержанием сахара, один из ингредиентов которого опасен для домашних животных. «Собачники, будьте осторожны!» – гласит подпись. Еще кто-то просит посоветовать веганский протеиновый порошок для смузи. А один из моих бывших одноклассников запостил что-то о пропорциональной избирательной системе. Наверное, это логичная идея. Кажется, я уже задумывалась об этом, но иногда путаюсь, где мои собственные мысли, а где мысли, принадлежащие и выложенные в соцсетях других людей. На графике этого одноклассника показано, как при пропорциональной системе у консерваторов будет меньше на четыре процента, а у лейбористов больше на три, или что-то в этом духе. Но график не очень понятный, а я и так согласна с его мыслью, так что продолжаю листать.

– Мисс? – говорит парень за прилавком. Его глаза скользят по моим ключицам.

– Извините. – Я убираю телефон в карман и улыбаюсь.

Мужчина смотрит, уперев руку в бедро, будто поторапливая меня. Потом он говорит:

– Чем я могу вам помочь?

В Интернете об этом мяснике отзывались как об особенно дружелюбном; лавка передавалась в одной семье из поколения в поколение. Так что меня ошеломляет его нелюбезный тон и неулыбчивое лицо.

– О, эм-м… – Я смотрю на витрину. Разные пирожки и булочки, всякая всячина вроде яиц по-шотландски и картофельного салата, а еще мясные нарезки и отрубы. – Можно, пожалуйста, яйцо по-шотландски и… – мужчина тянется за яйцом, заворачивает его в полиэтилен, кладет на прилавок, – и булочку с сыром и… беконом… – указываю пальцем, и он достает из-за спины маленький бумажный пакет, чтобы упаковать ее, – и одну из этих сосисок, и, наверное, пару вон тех маленьких, немного картофельного салата, и, да… м-м… нет ли у вас, знаете, немного свиной крови? – Я перетаптываюсь на месте и прочищаю горло.

Рука мужчины в перчатке замирает на полпути к горке сосисок за стеклом. Он выпрямляется, на его лице отражается растерянность.

– Я акционистка. Занимаюсь перформансом, – говорю я, но очень тихо.

– Кто-кто? – переспрашивает он.

– Акционистка?..

Мужчина сверлит меня взглядом.

– Мы здесь ничего такого не продаем, – грубо отвечает он, как будто я пытаюсь купить немножко перформанса.

Я слышу, как один покупатель шепчет что-то другому за моей спиной и оба тихо смеются.

– О, эм-м-м… – Я отступаю от прилавка.

В Маргите^[2] все было просто. У хозяйки мясной лавки почти каждый день оставалась лишняя кровь. И она не задавала вопросов.

Я начинаю пробираться к двери.

– Простите, – говорю я, уходя.

Продавец кричит мне в спину:

– А что ваши покупки? Эй!

Выйдя на улицу, я несколько секунд стою на тротуаре, кажется, что сейчас расплачусь. Но слезы не льются – я просто застыла у фонарного столба, а мимо спешат люди. Час пик. Они идут от станции Воксхолл и Воксхолльского моста, пытаясь поскорее попасть домой. Беру себя в руки, возвращаюсь мыслями к насущным вопросам и пытаюсь понять, что делать дальше. Темнеет. Солнце давно зашло за здания, но оно еще там, над горизонтом; я чувствую его лучи даже через тонны бетона между нами. Небо окрашено в приятный оранжевый цвет. В это время дня я могу смотреть на облака и свет не кажется слишком ярким.

Я иду вниз по улице и в какой-то момент оказываюсь под железнодорожным мостом. Стены перехода разрисованы вариациями на картины Уильяма Блейка. Судя по названиям ближайших улиц, художник когда-то жил здесь неподалеку. В самом центре мурала вариация «Призрака блохи» – чудовищный мужчина с неприятно, почти отвратительно мускулистыми ногами и спиной и очень длинными ногтями. Я поворачиваюсь лицом к картине – она чуть больше, чем если бы изображение человека было в натуральную величину, и почти в двадцать раз больше оригинала. Кончик языка монстра поднят наверх, будто перевернутая версия хоботка настоящей блохи, а его глаза огромные и голодные. Он смотрит в пустую миску. Ее, наверное, недавно наполнили свежей кровью прямо из животного, и «призрак» только что ее допил. А вдруг на донышке еще что-то осталось? Я вглядываюсь в нарисованную миску, и голова начинает кружиться – я завидую блохе, которая может укусить кого-то, кто этого даже не заметит, и поесть; блохе, которая вряд ли голодна. Я все еще смотрю на нее, когда слышу, что кто-то идет. Мужские шаги, пьяное бормотание, брань между неразличимыми словами, и я отворачиваюсь от стены и иду дальше в сторону студий.

По дороге захожу за своим чемоданом в камеру хранения на вокзале Сент-Панкрас. В кармане рубашки лежит связка ключей от студии. Мне кажется, что это ключи от моей новой жизни, тогда как старая лежит в чемодане.

– Привет, – говорит, проходя мимо, по направлению от мужских туалетов, незнакомый мне мужчина.

– Э-э… привет, – отвечаю я, хмурясь.

И подвигаюсь ближе к стойке камеры хранения, представляя, что ее окружает пузырь, внутри которого я в безопасности.

Из зоны хранения багажа возвращается сотрудник, которому я отдала квитанцию, когда пришла. Голова у парня маленькая и узкая, а пухлое тело прикрыто большой свободной рубашкой. Он спрашивает, рассматривая бумажку у себя в руке:

– Это точно правильная квитанция?

– Да, – я переминаюсь с ноги на ногу, – ну… да, ее мне тут выдали.

Накатывает волна паники. В чемодане нет ничего по-настоящему ценного – мой ноутбук уже в студии, – но там лежат вещи, успокаивающие своей знакомостью так, как никогда не сможет ноутбук. Книги, которые я читала в детстве, одежда, в которой прожила почти всю свою взрослую жизнь, старые скетчбуки, а кроме того, мое свидетельство о рождении. Мама свернула его восемь раз, до маленького прямоугольничка, и зашила в подкладку одной из перчаток, которые она сохранила из своей жизни до того, как ее обратили столетия назад. В нем нет ничего ценного. Но это знак моего человеческого происхождения, доказательство, что я родилась абсолютно нормальной и смертной – до того, как несколько дней спустя мама обратила меня. Теперь, когда я начинаю выглядеть младше, чем есть на самом деле, это маленькая тайна, сувенир из моей короткой чисто человеческой жизни, который я буду хранить вечно – во всяком случае, таков был план.

– Его там нет? – Мой голос скачет вверх. – У меня только эта квитанция. Мне ее дала женщина, она оторвала другую половину и отнесла туда. – Я указываю на дверь, из которой парень вышел с минуту назад.

– Нет, – отвечает он, все еще глядя на квитанцию. – Там нет ничего с таким номером. – Он поднимает глаза. – Хотите, я проверю еще раз?

– Естественно, – сердито отвечаю я.

Смотрю на свои руки на стойке. Они немного дрожат. То ли из-за проблемы с чемоданом, то ли от голода – я уже не чувствую его, но знаю, что на самом деле он никуда не делся.

– Окей. – Парень шаркает обратно за дверь.

Я жду, пытаясь вспомнить, что было в чемодане, будто, если вспомнить все эти вещи, у меня в голове будет хотя бы их копия. Сотрудник возвращается с пустыми руками.

– Простите, мисс, – говорит он. – Его тут нет. К сожалению, иногда такое случается. Наверное, кто-то что-то перепутал. Я дам вам формуляр заявления в головной офис, а прямо сейчас могу вам выдать компенсацию в… – Он снова глядит на бумажку. – Ага, двадцать два фунта с половиной.

– Вашу мать! Серьезно?

Он поднимает на меня глазки-бусинки. Мне открывается его шея. «Привет, – как будто говорит она. – Приятно познакомиться».

– Простите, – повторяет он.

– Понятно. – Я отвожу взгляд и сосредотачиваюсь на том, чтобы достать кошелек.

– Так… вы хотите компенсацию, да?

– Ага. Можете перевести ее сюда? – ровным голосом говорю я, протягивая свою карточку.

Пока он идет к другому концу стойки, я качаю головой и бормочу под нос: «Полная хрень». Выразив недовольство хотя бы только самой себе, я чувствую, что все не так уж плохо. Может быть, мне и не нужны эти книги, эта одежда и даже мое свидетельство о рождении. Да и что это свидетельство доказывает? Что когда-то я родилась? Что когда-то полностью была человеком? Мне это известно и без бумажки, тем более ее, зашитую в перчатку, даже прочитать нельзя. Кроме того, у меня есть вечность, чтобы собрать для себя коллекцию книг и одежды. На самом деле я планирую когда-нибудь обзавестись собственным домом с отдельной комнатой под библиотеку. Будет у меня и галерея. Открою ее под собственным именем, несколько лет поуправляю, потом найму людей, которые будут вести дела, а сама отойду в тень и буду следить за всем на расстоянии. В эти годы я стану создавать работы под разными именами, а в конце концов выпущу пресс-релиз: я мирно скончалась у себя дома от старости и передала галерею и дом своей взрослой дочери, которой буду я сама. А потом стану повторять это снова и снова. Мне будут принадлежать произведения искусства, книги, здание с моим именем на вывеске.

– Так, все готово. – Парень отдает мне карточку. – Извините, что так вышло.

– Спасибо, – говорю я и ухожу.