И к ребятам идти не хотелось – задразнят. Запрятаться бы куда-нибудь – только бы день перебыть. И день-то, как нарочно, воскресный. Всюду народ, – куда ни сунешься, все на кого-нибудь наткнешься. Надоело ему по закоулкам бродить, да и проголодался. Он посмотрел из-за угла на порядок, – у их избы никого, подошел, заглянул в окошко, слава богу – пусто, ушел Аким. Он поскорей зашел в избу, – на столе у окна в плошке тюря стоит, и ложка тут же. Аким, стало быть, приготовил. Захар быстро похлебал квасу с хлебом и луком, сунул за пазуху еще ломоть хлеба и побежал. Оно правда, жалел его Аким, а только сейчас неохота ему было говорить с ним – боялся: еще разжалобит, пожалуй, ну и останешься. А этого никак нельзя. Нет уж, решил убежать и убежит, только бы бродяга рогатку снял.

Захар, озираясь во все стороны, выскочил из калитки и зайцем прошмыгнул к сторожке, а там, благо старик-сторож сидел за воротами, прямо по лестнице вверх на башню. Тут уж никто не увидит.

Захар забрался на дуло пушки и выглянул, сколько позволяла рогатка, в узкое оконце. Прямо перед ним весь пустырь от заводской стены до самого леса.

Весело тут в праздник. Со всего завода народ высыпал – и мужики, и рабочие, и бабы. Девки песни завели. Ребята в бабки играют, а которые так гоняются, визжат.

День-то погожий. Хорошо на воле. Так бы и побежал Захар. Да куда ж в ожерёлке? Ишь парни-то что затеяли! Лушке кривой репей за ворот суют, – вот визжит! А другие девки хохочут – рады, дуры. Погодите – и вам достанется. Захар не любил ни девчонок, ни девок и всегда радовался, когда парни дразнили их. Уж он бы натаскал им репья, и крапивы еще. Разогнать бы всех девок, чтоб не вязались.

С собой парни еще не брали Захара: мал, говорили. А чего мал? Скоро шестнадцатый год пойдет. Дома, небось, и пахал и боронил с тятькой, да и здесь на той же работе, что и все мужики. А как соберутся парни куда на гулянки, – так Захара гнать. Досадно ведь.

Захар все смотрел в оконце. Вон у леса толпа целая собралась, стоят голова к голове, к середине тискаются.

Захар старался подальше просунуть голову в узкое оконце, но рогатка мешала, – никак он не мог разглядеть, что там в середине – то ли смотрят парни чего-то, то ли слушают кого. Головами качают, оглядываются. Господи! Да ведь тот самый, что в лесу…ну да, конечно, бродяга на деревяшке. Говорит им чего-то. Показывает будто что-то белое, вроде как бумага. Ишь, как слушают! И вдруг, точно ветром всех сдунуло, рассыпались кто куда. И бродяги не видать, как сквозь землю провалился. Захар поглядел в другую сторону – Ковригин ковыляет. Из-за него, верно. Не любят рыжего дьявола. Захар поглядел на лес. Тени длинные стали, – значит, вечер скоро. Как бы не опоздать.

Он кубарем скатился с лестницы, выскочил из сторожки и, ни на кого не глядя, держась обеими руками за рогульки, со всех ног помчался опять через пустырь к лесу. Только в лесу дух перевел. Благодать в лесу! Сосной пахнет. Тихо так. Только птицы чирикают. Грибов теперь, наверно, после дождей высыпало! Да не до того было Захару. Бежал, торопился, не опоздать бы.

Добежал до полянки – никого. Сел на пенек и стал ждать. Дятел один стучит, а людей – никого. Долго так сидел Захар, слушал. Солнце как раз до той вершины дошло, что тот бродяга показывал. Заходить стало. Зашло. Деревья так и выступили на краю горы. Долго ждал Захар. Темно в лесу, тихо. Птицы смолкли. Сыростью запахло. Захар встал, махнул рукой и побрел назад, шаркая ногами. К заводу пришел, когда уже ворота запирали.

– Чего тебя в ночь-полночь носит? – проворчал сторож.

Захар не ответил и скорей прошмыгнул к Акимовой избе. В окне свет еще был, – стало быть, не спит Аким. Захар поднялся на крылечко, вошел в сени – голоса! Кто это у него?

Захар прошел тихонько сени и заглянул в дверную щелку! Аким стоит у стола, а перед ним – тот, с деревяшкой. «Пришел-таки, – обрадовался Захар. – И как прознал, что я тут живу? Дошлый!»

Он остановился послушать, о чем у них разговор идет.

Аким стоял посреди избы понурившись, волосы на лицо свесились, – верно, не рад гостю.

– Да уж коли разыскал, – говорил Аким, – так, видно, не за добром.

«Знакомый, стало быть», – удивился Захар.

– Для милого дружка семь верст не околица, – нараспев протянул гость.

– Дружба-то наша! Чорт одной веревочкой связал – вся и дружба, – нехотя проговорил Аким.

– Не забыл веревочку, – усмехнулся тот. – Звенит-звенит, а душу не веселит. Тяжеленька. Ну а без меня бы ввек не распилил.

– Говори уж прямо, зачем пришел? – сурово спросил Аким. Довести, что ли, надумал? Мне все одно. И тут не лучше. Та же каторга.

– А хотел бы вольным стать?

– Опять бежать сманиваешь? – Аким покачал головой. – Ну нет. Зря и в тот раз послушал тебя.

– Каторги жалеешь?

– Кабы каторгу отбыл – вольным бы стал, – сказал Аким.

– И теперь станешь. Воля-то сама к вам идет.

– Ты, что ли, мне волю дашь?

– Зачем я? Царь.

– Какой такой царь? – удивился Аким. – Царица у нас – не царь. Да от нее воли не жди. Она, вон, и вольных-то норовит похолопить. Всех нас, у кого бумаг не было, за заводами велела записать на вечные времена.

– Вашей Катеринке не долго царствовать. Муж-то ей руки укоротит. В монастырь ее – грехи замаливать.

Аким беспокойно оглянулся.

– Да ты чего? Ума решился? Какое плетешь!

– А что? Довести хочешь? Я, брат, скорый. Даром что на деревяшке.

Бродяга быстро обернулся к порогу. Вот сейчас откроет дверь и шагнет в сени. Захар кинулся в дальний угол сеней и забился за бочку.

Но дверь не отворилась. Захар посидел немного за бочкой, но ему любопытно было послушать, что они еще скажут, и он опять прокрался к щели.

Аким, весь белый, стоял перед бродягой и держал его за плечо.

– Врешь ты, Иван, – говорил он, дергая бродягу за рукав. – Как это может статься? Ведь помер же он, царь Петр Федорович? В церкви читали…

– Они начитают, долгогривые, – сказал бродяга.

– Так ведь похоронили ж его. Жена его, Катерина, царицей стала. Да скажи ты толком.

– A ты слушай. Чего всполошился? Дай хоть сесть-то. Одна ведь у меня нога казенная-то, ну, а другая своя, отдыху просит.

Бродяга сел на лавку и вытянул обе ноги.

– Говоришь – помер. А я его неделю назад сам видел, в Берде, под Оренбургом, – с важностью сказал он. – Он самый – царь, Петр Федорович.

– Да разве ты государя-то, Петра Федоровича, знал?

–Как мне не знать. Я в тот год, как он на царство сел, в Раненбауме [Ораниенбаум – царская усадьба под Петербургом, где часто жил Петр III] у кума, у кабатчика, хоронился. А царь-то Петр Федорович там во дворце почасту живал. Простой был. Трубку курил. Ну и выпивал тоже с компанией. Раз я там у решетки притаился, гляжу – царь-то Петр Федорович из дворца в сад бежит и фрелину за ручку тащит, – толстомордая такая, Воронцова, кум сказывал. А за ним – не то русские, не то немцы, с косами, мундиры узкие, красные, синие, желтые; хохочут все, и ну по саду бегать, гоняться, и один другого в зад коленкой. И Петр Федорович тоже хохочет. Как тебя, видел.

Аким промолчал и отвел глаза.

– Ну, а тут, под Оренбургом? – спросил он немного погодя.

– Ну, а тут иная статья, – проговорил бродяга и подмигнул Акиму – знай наших! – Как пустил я слушок, что Петра Федоровича, как на царстве он сидел, самолично знал, так казаки ко мне. Опознай да опознай. Ну что ж. С моим удовольствием. Государю самому доложили. Вышел он из палатки, ну, конечно, кафтан на нем золотой, и прямо ко мне: «Что ж, добрый человек, узнал ли ты меня?» Я ему, конечно, в ноги и говорю: «Как не узнать, ваше величество!» А потом обернулся к казакам. «Не сумлевайтесь, – говорю, – господа казаки, он подлинный государь Петр Федорович. Я доподлинно его знаю. В Раненбауме не единожды видал». Тут веселье пошло. Бочку вина выкатили. Всем чарки роздали. А государь поднял чарку и сказал: «Здравствуй, я, великий государь!»

Аким слушал бродягу, точно в рот ему хотел вскочить. Лицо у него стало совсем белое, и он часто дышал.

– Да неужто правда? – вскрикнул он, когда бродяга замолчал. – И, говоришь, волю он сулит всему народу?

– Всем, – повторил тот. – И крестьянам, и заводским, и башкирцам тоже. Всем чтобы вольными быть. И землей всех наделить. И я, стало быть, землицу получу.

Аким поднялся, стал перед бродягой, загородив его от Захара, и заговорил медленно, слово за слово:

– Воля! Можешь ты понимать, какое это слово? Он замолчал. – Да правда ли то всё? – повторил он, точно про себя. – Слушай, Иван. Вон икона, гляди. Поклянись богом, что ты не врал.

– Чего мне врать? – усмехнулся бродяга. – Сивая кобыла врет.

Аким сердито взглянул на него и сел на лавку, свесив голову.

– Ну, чего ты, дурень? – заговорил бродяга, поглядев на него. – Ну, хочешь, сымай икону, присягу приму. Вот те Христос, все как перед истинным.

Он встал и перекрестился на образ. Потом развязал кошель, вынул бумагу и сказал:

– Вот собственный государя Петра Федоровича указ. Почитай, чего сам пишет. Аким взял бумагу, развернул, внимательно оглядел со всех сторон, посмотрел подпись, печать, разложил на столе, переменил лучину, сел и начал читать:

– «Я во свете всему войску и народам учрежденны велики государь, явившейся из тайного места, прощающий народ и животных в винах, Делатель благодеяний, сладкоязычный, милостивый, мяккосердечный российский царь император Петр Федорович во всем свете волны, в усердии чисты, и разного звания народов самодержатель и прочая, и прочая, и прочая.

За нужное нашел я желающим меня показать и для отворения на сих днях пространно милостивой моей двери послать нарочного…»

– Это я и есть, – перебил его бродяга, стукнув в пол деревяшкой. – Читай.

– «И башкирской области старшинам, деревенским старикам и всем малым и большим так, как гостинец, посылаю мои поздравления.

Без всякого сумнения идите и, как прежде сего ваши отцы и деды, моим отцам и дедам же служа, выходили против злодеев в походы, проливали кровь, а с приятелями были приятели, так и вы ко мне верно, душевно и усердно, бессумненно к моему светлому лицу и сладко-язычному вашему государю для походу без измены и пременения сердцов и без криводуши в подданство идите…»

Аким вдруг остановился и строго посмотрел на бродягу.

– Ну, Иван, – сказал он, и голос его дрогнул. – Коли соврал ты, век тебе такой грех не простится. Ведь что он пишет-то!..

– «Ныне я вас даже до последка землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебами, законами, пашнями, телами, Денежным жалованьем, свинцом и порохом, как бы желали, так пожаловал по жизнь вашу». Ты послушай только: «всех вас пребывающих на свете, – он повысил голос, освобождаю и даю волю детям вашим и внучатам вечно».

Аким встал и три раза перекрестился на образ. Он точно вырос, и лицо у него посветлело.

– Волю дает. Всем! Всю жизнь дожидался я. А дождаться не чаял. Скоро ли теперь?

– А вот как приклонятся все. Завистцев как всех покорит, – сказал бродяга. – Каждый день к нему приклоняются казаки, башкирцы тоже. Ну, киргизы там. И русского народа, конечно. Там у него в Берде всякого жита по лопате.

– Как же сейчас-то? На Москву, что ли, пойдет государь? – спросил Аким.

– Само собой, на Москву. А только наперед всем приклониться велено. Меня вот сюда прислал полковник евоный, Хлопуша. По заводам он послан. А я чтоб наперед разузнал, как тут заводские. Я было им нынче говорил, хотел указ прочитать, да грамоте никто не горазд. Вот к тебе и послали. Ты им указ-то завтра почитай.

Аким кивнул головой.

– Ну, я пойду, – сказал бродяга. – Один тут меня звал. Знакомый тоже.

Захар проворно отскочил от двери и, забившись в угол, смотрел, как бродяга проковылял через сени и стал спускаться с крыльца, постукивая по ступенькам деревяшкой. Только тогда Захар отворил дверь и тихонько вошел в избу.

Аким и не посмотрел на него. Он не отрывал глаз от бумаги и шевелил губами.

Глава пятая

Всю ночь Аким не спал. Ляжет на лавку и опять встанет, пощупает лист. Тут он, за пазухой. И воля в нем. Все вольными станут. И он, Аким, тоже, стало быть. Совсем уж он надежду потерял. Думал – так заводским холопом и помирать будет. А ведь родился вольным он. Да уж такая доля ему выпала – из одной беды в другую всё попадал. Смолоду незадачливый он был. И вспоминать про свою жизнь не любил он и не рассказывал никому.