Она заходит в ванную, внимательно глядя по сторонам, будто надеется что-то найти.

– Ты начнешь собираться или так и будешь смотреть на себя в зеркало?

– Может, и буду, – обиженно говорю я. Мне не нужно ни готовиться к выступлению, ни спешить на запись. Я была бы не против просидеть весь день в розовом халате и с розовыми бигуди в волосах. От усталости мне даже двигаться неохота.

Вчера поздно ночью я вернулась из Калифорнии после четвертых американских гастролей «Джаза в филармонии»^[4]. Долгий перелет, спор с моим мужем Рэем и бессонная ночь меня вымотали. Джорджиана зря рассчитывала, что к полудню я буду бодра и полна энергии.

Я прожигаю кузину взглядом:

– Почему ты вечно ко мне врываешься? Донимаешь. Мне это не нравится.

– Я ассистентка. Донимать тебя – моя работа. На самом деле ты не возражаешь, – говорит она. – Я врываюсь к тебе уже двадцать лет.

– И все же я имею право на личные границы, Джорджиана.

– Как и все мы, – протяжно отвечает она, по-прежнему пристально разглядывая ванную комнату, будто видит ее впервые.

В прошлом году я переоформила интерьер ванной после очередного разрыва с мужем. Мысленно я пытаюсь подсчитать эти разрывы. Кажется, в последнее время они происходят по два раза в месяц.

Пока я погружена в размышления, Джорджиана подходит к запасному табурету, который я держу в ванной для Рэя (или, скорее, держала для Рэя). Она прищуривается, глядя на душевую кабину, и задумчиво наклоняет голову.

Вдруг я понимаю, в чем дело.

– Рэй не прячется за розовой шторкой, Джорджиана. Можешь не искать, – говорю я непринужденным тоном. Моя злость никогда не слышна в моем голосе. Раньше я думала, что с возрастом это пройдет. Но за долгие годы спокойный тон не раз мне пригождался, и теперь, в тридцать пять, я не готова с ним расстаться.

Нависнув надо мной, Джорджиана чуть приседает – будто хочет меня обнять. Наверное, заметила, что я в расстроенных чувствах.

– Что это за помада? – Она протягивает руку, и я передаю ей тюбик Revlon оттенка «красный ворон». – Спасибо. – Джорджиана красит губы. – Как я выгляжу?

– Как я, только понарядней. И стройней.

– Элла, прошу. Не начинай. Сегодня такой чудесный день, не надо его портить.

– Все нормально. Я просто широка в кости, но зато знаменита. Так ведь написали в журнале Jet^[5], в той статье с ужасным названием «Знаменитые толстушки», да? Все делают вид, будто оказаться в этом списке было большой честью. Верно?

Джорджиана садится на табурет Рэя.

– Давай не будем снова обсуждать ту статью.

Я захлопываю пудреницу.

– Почему журналисты вечно выбирают самые нудные темы?

Джорджиана громко вздыхает и кладет письма себе на колени.

После долгой паузы я решаю сменить тему:

– Мне нравится твоя прическа. Очень симпатично.

Она пожимает плечами:

– Не пытайся меня задобрить. Тебе все равно нужно поторапливаться. – Она собирает письма в стопку. – Ты хорошо себя чувствуешь? Я слышала вашу с Рэем ругань с другого конца дома.

Боже праведный! Мы правда так раскричались? Комнаты Джорджианы расположены далеко от моих. Мой тюдоровский особняк, как называет его Рэй, – самый что ни на есть тюдоровский из всех, с остроконечными крышами, каменной кладкой и облицованный кирпичом. В нем много просторных комнат и длинных коридоров. Я хотела, чтобы в моем доме было место и для близких, и для дальних родственников. Не только для Джорджианы, маминой сестры Вирджинии Уильямс и, конечно, моего приемного сына Рэя-младшего, но также и для многочисленных заглядывающих в гости кузенов, дядюшек и тетушек. Мне хотелось, чтобы все, кого я люблю, могли уместиться под одной большой крышей.

– Не переживай, – говорю я Джорджиане. – Прости, если разбудили. Мы поссорились из-за Рэя-младшего. – В груди у меня по-прежнему бурлит раздражение. Я обожаю сына, но из-за постоянных разъездов вижу его совсем нечасто. Это меня очень расстраивает, о чем мой муж прекрасно знает – и знает, как надавить на больную мозоль.

– Почему Рэй каждые выходные разъезжает по гастролям «Джаза в филармонии» или с «Трио Оскара Питерсона», но упрекает меня в том, что мы не живем как семья? – Мне приходится ненадолго закусить нижнюю губу, чтобы она перестала дрожать. – Он говорит, что теперь-то я пойму, каково ему было последние два года. Что у меня никогда не было времени на него и нашего сына. – Я поворачиваюсь к Джорджиане: – Это правда? Я во всем виновата?

– Прости, Элла, но ты и правда много работаешь.

– Работаю? Пение – это не работа. Это моя суть, Джорджиана. Почему этого никто не понимает? Рэй не прекратит заниматься тем, что у него получается лучше всего. Так почему я должна остановиться?

– Я думаю, он не хочет, чтобы ты останавливалась. Просто немного притормозила.

– Ты на его стороне? Тогда скажи, кто будет оплачивать счета? А? Каждый человек в этом доме работает на меня. Если я брошу работу, кто тебе заплатит?

Джорджиана закатывает глаза:

– Ладно. Не горячись. Ты злишься на Рэя. Не срывайся на меня.

И зачем я стараюсь? Меня никто не понимает. Ни Джорджиана, ни тем более муж.

– Забудь. Давай поговорим о чем-то другом. – Я поворачиваюсь к зеркалу, беру пуховку и чересчур сильно хлопаю ею по щекам. – Что там за письма?

– Есть плохие новости, есть хорошие – или, точнее говоря, интересные. – Джорджиана достает одно из писем. – Нам ответили из клуба «Мокамбо».

Я замираю. «Мокамбо» – это площадка мечты. На Сансет-стрип расположены самые модные ночные клубы Америки. Но мне никак не удается туда пробиться. Я расправляю плечи и собираюсь с духом.

– Давай, Джорджиана. Не тяни.

– Если верить их управляющему, на ближайший сезон свободных мест нет. Я связалась и с другими клубами на Сансет-стрип, Элла. Их расписания забиты.

– Ну еще бы – после того, как они услышали мое имя, – говорю я. – Если бы они отказали из-за моего цвета кожи, поспорить было бы проще. – Мой голос невольно срывается. – Дороти, Сасси, Эрта, Лина. Все они выступали на Сансет-стрип. Пели джаз, блюз, песни из мюзиклов – неважно. Важно то, что у них параметры девяносто–шестьдесят–девяносто.

Джорджиана вдруг оказывается рядом и тянется к моей руке, но я ее убираю.

– Мне не нужно сочувствие. Мне нужно запланировать выступление в клубе на Сансет-стрип.

– У меня есть идея. – Джорджиана все-таки сжимает мою руку. – Давай перестанем просить разрешения. Вся Америка знает тебя как леди Эллу, королеву джаза, а после зарубежных гастролей узнает и Европа. Тебе не нужен Сансет-стрип. Они сами останутся в дураках, когда мир полюбит тебя еще сильней.

У меня становится тепло на душе.

– Ты знаешь, как меня поддержать.

– Просто говорю тебе правду. А на следующий год Норман Гранц запланировал гастроли в Австралию, на Гавайи и в Японию. Весь мир жаждет тебя увидеть, кроме нескольких захудалых клубов Лос-Анджелеса. Я не люблю ругаться. Это так вульгарно. Но в этот раз скажу – пусть катятся к чертям.

Я смеюсь, хоть и негромко:

– Хорошо, я поняла. Продолжу записываться и выступать там, где есть такая возможность.

Джорджиана улыбается, отбрасывает в сторону письмо из «Мокамбо» и берет другой конверт:

– Значит, можем двигаться дальше.

– Можем, – соглашаюсь я. – Так что там за хорошие новости?

– Письмо от восходящей голливудской звезды.

– Что? От поклонника? Хочет, чтобы я подписала обложку альбома или что-то в этом духе?

– Нет, – отвечает Джорджиана. – Ей нужна твоя помощь.

– Моя помощь, говоришь? Кто это и что за помощь ей нужна?

– Это Мэрилин Монро, и она хочет взять у тебя пару уроков пения.

– Что еще за Мэрилин? – Я прищуриваюсь, глядя на Джорджиану: – Ты про ту актрису, Мэрилин Монро?

– Нет, про оперную певицу. – Джорджиана корчит недовольную физиономию. – Да, та самая Монро. Которая снималась с Бетт Дейвис. «Всё о Еве». Ты сказала, фильм тебе понравился. Монро рассмешила тебя в сцене с вечеринкой.

– Да. Да. Помню, но я ничем не могу ей помочь.

– Почему? – спрашивает Джорджиана с неожиданным разочарованием. – Она просто хочет, чтобы ты научила ее петь.

– Я не могу этого сделать, – говорю я. – Я самоучка. В жизни не брала ни одного урока. И ты это знаешь. Если она хочет научиться петь, пусть заглянет к себе в сердце, к себе в душу, если у нее вообще есть душа. Там она и найдет свой голос. И вообще, это точно не пиар-ход?

– Непохоже. Написано от руки на именной бумаге, – Джорджиана показывает мне письмо и тычет пальцем в выгравированные инициалы. – Мне ей так и ответить?

– Ничего не отвечай. Если кто-то спросит, сделаем вид, что не получали письма. Да и вообще, она наверняка забудет, что написала. Уверена, это было сделано на спор на какой-нибудь вечеринке в Беверли-Хиллз, одной из тех, где слишком много алкоголя и кто знает, чего еще. Просто выброси его.

Джорджиана говорит сквозь зубы:

– Не совершай ошибку. Тебе стоит ответить.

– Почему?

– Она пишет, что ты ее любимая певица. Почему бы тебе не ответить: «Прости, никак не получится», не отказать ей вежливо?

Я смотрю на нее и думаю: какого черта?

– Это не похоже на мою любимую кузину, – я приподнимаю бровь. – Разве что ты поклонница Мэрилин Монро.

– Может, и поклонница.

Я посмеиваюсь:

– Мне бы все равно не хотелось, чтобы ты отвечала.

Она фыркает:

– Ты же сама говорила, ты хочешь знать каждого, у кого есть деньги на твой альбом.

Я достаю из кармана юбки пачку мятной Wrigley’s.

– Я видела ее в одном-единственном фильме с Бетт Дейвис. Дейвис мне нравится, но ей я бы тоже не стала давать уроки пения. – Я закидываю в рот пластинку жвачки.

– Я все-таки ей напишу, – Джорджиана цокает языком. – Мисс Монро ни к чему знать, что ты не удосужилась даже вежливо ей отказать. – Она засовывает письмо обратно в конверт.

– Делай что хочешь. – Я снимаю бигуди так резко, будто они загорелись. – Что дальше?

– Одевайся, чтобы мы успели к модельерше в Манхэттен. – Она собирает письма и поднимается с табурета.

– Дай мне пятнадцать минут. Ладно?

Джорджиана вздыхает:

– Пустые обещания.

Мы успеваем в ателье «У Зельды» до закрытия. Как только я оказываюсь внутри этого бутика на Среднем Манхэттене, во мне просыпается страх перед примерками и модельерами. Я напрочь забываю про Сансет-стрип и Мэрилин Монро.

Я люблю одежду, но не такую – модную, дизайнерскую. Мне больше по душе готовая одежда, а также меховые накидки и норковые шубы. При росте метр шестьдесят пять я ношу восемнадцатый размер, и большинство знаменитых модельеров хмурятся, стоит мне сделать шаг в их царство.

Мадам Зельда говорит, что она не такая. Как только мы заходим в ее ателье, она заявляет, что полная женщина – это еще одна клиентка, для которой она может сшить прекрасную одежду.

– На вас это платье будет смотреться не хуже, чем на манекене.

Несколько минут спустя я шепотом говорю Джорджиане на ухо, что совсем не прочь сыграть роль гигантской игольницы для столь талантливого и обходительного человека, как мадам Зельда.

Ее полное имя – Зельда Винн Вальдес, и ее платья и костюмы пользуются огромным спросом. Она стала одной из первых негритянок, открывших свой бутик на Манхэттене. Вдобавок она председатель нью-йоркского отделения Национальной ассоциации дизайнеров одежды и аксессуаров, созданной Мэри Маклеод Бетюн. По дороге Джорджиана ввела меня в курс дела. Но больше всего меня впечатлила прямолинейность Зельды и ее искренняя улыбка. Я моментально стала ее поклонницей.