Я – Мари Кюри (страница 2)
Спустя несколько недель после публикации результатов этих опытов физик Анри Беккерель сделал следующее открытие. Он решил проверить свою догадку о том, что если направить фосфоресцирующие лучи на фотопластинку, то на ней отпечатается любой подсвеченный ими предмет. Беккерель взял соли урана и насыпал их на медный крест, а с обратной его стороны положил фотопластинку. Несколько дней кряду он ждал, пока солнечные лучи прольются через окно лаборатории и засветят пластину: солнце показывалось редко, выдался самый дождливый февраль за последние десять лет. Устав ждать, ученый убрал все в шкаф и занялся другой работой. Но вскоре Беккереля охватило нетерпение, столь свойственное ему, и он решил все-таки проявить фотопластинку, хотя не сомневался, что без солнечного света на ней ничего не отпечаталось.
То, что он увидел, его поразило. На фотопластинке проявились четкие очертания медного креста, а значит, икс-излучение не питалось солнечным светом, но исходило от солей урана.
В те несколько недель после встречи с Пьером Кюри я пыталась сосредоточиться только на своих опытах.
Рано утром я приходила – часто самой первой – в лабораторию, выделенную мне для работы. Сняв пальто и шляпу, я вешала их у двери и вдыхала едкий запах уксусной кислоты и сладковатый – этилацетата, проходила сквозь вереницу комнат и вступала в свое маленькое царство. Заканчивала работу я лишь тогда, когда лаборатория пустела и начинали гасить свет.
Пьер Кюри находился где-то рядом, я чувствовала это по силе зарядов, пронизывавших воздух, словно насыщенный электричеством. Видимо, Пьер Кюри прочел мои мысли и избегал пересекаться со мной.
Но однажды он вошел ко мне в комнату. Я не отрывала взгляда от градуированной колбы, в которой только что произвела обогащение небольшого количества урана.
– Ты уже несколько дней подряд смотришь на эту колбу.
Я на него разозлилась: ненавижу, когда за мной наблюдают, и особенно досадно, если этого не замечаешь. Я застыла на стуле, точно школьница, которую заставили слишком долго сидеть на месте.
– Здесь происходит что-то странное, – ответила я негромко.
Ему стало любопытно, он подошел.
– Минерал, из которого я извлекла этот уран, дает более сильное излучение, чем сам образец очищенного от примесей урана, – продолжала я.
– Ты хочешь сказать, что минерал мощнее чистого урана? А ты уверена, что не ошиблась в расчетах?
– Эти расчеты я повторила десятки раз, и результат всегда один и тот же.
Я водила пальцем по строкам в тетради, показывая Пьеру свои записи. Он молча вглядывался в мои вычисления. Я глубоко вздохнула.
– Какой минерал ты взяла? – наконец спросил Пьер.
– Урановую смолку[2], но у меня ее осталось слишком мало, чтобы продолжать опыты. Из этого же куска я выделила немного тория, и он тоже дает излучение, как уран… но все-таки сама урановая руда светится ярче, чем уран и торий. Думаю, в ней есть еще какой-то элемент. Иначе как объяснить странные результаты опытов и…
Пьер поднял на меня взгляд – словно вдруг распахнули окна и в комнату ворвался свежий ветер. Я едва заметно отступила и свела вместе носки ботинок, как в школе, когда учительница входила в класс. Наверное, в мою жизнь и правда мог войти мужчина и озарить самые темные ее уголки, однако я была уверена, что потом он исчезнет.
– Новый элемент? По-твоему, в минерале не только торий и уран? – усомнилась я. – Думаешь, такое возможно?
– Если это в самом деле так, ничего поразительнее и быть не может.
– Ничего поразительнее, чем открыть новый элемент? – спросила я, обводя взглядом лабораторию.
– Нет, не то. Влюбиться в женщину, которая откроет новый элемент, вот это и правда необычайно…
Итак, кто-то должен был высказаться напрямик.
– Прости, мне не стоило говорить этого, – поспешил добавить Пьер, словно раскаивался в своей откровенности. Сердце стучало у меня в ушах, казалось, я где-то не здесь. Я вконец растерялась.
– Не стоило говорить, что я сделаю небывалое открытие? Да ты мог прокричать об этом во весь голос! – выпалила я.
И выручила его из неловкого положения, я ведь умела это делать. И вернулась к своим исследованиям и гипотезам. Это ведь единственный известный мне способ прогнать прочь слишком смелые мысли, заполонившие ум.
Еще несколько недель мы обсуждали это.
– Если в урановой смолке и правда есть еще какие-то элементы, способные выделять энергию, и если предположить, что эта энергия не зависит от атмосферных условий и солнечного света, то атомы – но это касается лишь некоторых элементов – должны проявлять свойство излучения. И скорее всего, чем выше концентрация излучающего элемента, тем мощнее окажется энергия, – сказал мне Пьер.
– Теперь остается только дать название этому явлению! У меня в голове вертится слово «радиоактивность»! Что думаешь?
В ответ я лишь кивнула, словно в тот миг мое тело перестало мне принадлежать, а изумление не позволяло поверить в подлинность того, что происходит.
Пьер вышел из лаборатории, сказав, что сейчас вернется.
– Мы никогда не убедимся в достоверности своей гипотезы, если не используем более точный измерительный прибор. Когда я исследовал электрическое поле внутри сжатых и жидких кристаллов, приходилось измерять крошечные доли электрического заряда, и для этого я изобрел особое устройство… – продолжал Пьер, входя в лабораторию с большой коробкой в руках. Он бережно поставил коробку на пол и открыл.
– Этот электрометр со шкалой еще ни разу не подводил меня…
– Он может измерить электрический потенциал? – спросила я.
– И ускорить твою работу, Мари. У тебя есть идеи в голове, а у меня – приборы. – И Пьер улыбнулся.
Удивительная, сильная связь между двумя людьми, способными понимать друг друга без лишних слов, для меня стала чем-то совершенно новым и неожиданным и поначалу казалась чудом.
Наконец появился недостающий фрагмент, без которого наша мозаика не складывалась. Урановая смолка, столь важная для меня руда, которую добывали в Богемии, тогда была главным известным источником урана.
Руду выгрузили во дворе под жалобы ученых лаборатории: пространство, которое считалось общим, завалили тоннами черной сыпучей породы. Мы крошили ее, носили ведрами в лабораторию и там обрабатывали. Удаляли все примеси, которые можно удалить, через возгонку сульфидов в вакууме и дробное осаждение растворов соляной кислоты при реакции с сульфидом водорода. Выпавший осадок дальше разделяли на фракции: растворяли его в азотной кислоте и добавляли воду, пока не получали достаточного количества нового осадка. Потом воду сливали и топили этот осадок в азотной кислоте. Образовывался очередной осадок, и мы снова лили в него воду, и снова следовали тому же алгоритму действий, пока наконец не осталась едва различимая щепотка нужной нам субстанции, активность которой при столь малой массе никогда раньше не измеряли.
Ни одна женщина и ни один мужчина не согласились бы проделать такую работу в одиночку. Но вдвоем мы справлялись великолепно: я поняла это однажды вечером. Солнце уже клонилось к закату, небо померкло, и вдруг я увидела, как сияют глаза Пьера в зареве свечи. Чуть погодя, когда он подал мне пальто и сказал, что завтра мы продолжим работу, я почувствовала его взгляд и по коже пробежали мурашки.
– Я останусь тут на ночь. Хочу продолжить измерения, – произнесла я так твердо, как только могла.
Пьер осмотрелся вокруг. Не самое уютное место, без сомнения.
– Тогда я тоже остаюсь.
Я улыбнулась:
– Вот и отлично, будем отдыхать по очереди. Пока один из нас наблюдает за реакциями, другой может даже вздремнуть…
– И где же? – усмехнулся Пьер. В его голосе я уловила недоумение.
– На полу, конечно.
Пьер взъерошил волосы, и, если б не городской шум, я бы услышала его мысли.
– В той комнате есть кресло. Как раз для тебя, Мари. Не годится тебе спать на полу…
Меня всегда обезоруживала его сердечность, дающая знать о себе в самый нужный момент. Мне хотелось поцеловать и крепко обнять его, но я не пошевелилась. Лишь пожала плечами и, отвернувшись, пошла к столу, чтобы он не заметил румянца на моих щеках.
Несколько часов мы работали вместе. В нашем распоряжении было около двадцати килограммов урановой смолки, мы наполняли большие емкости, растворяли содержимое до выпадения осадка и заливали водой. Потом переносили эти сосуды к столу, а их содержимое помещали в большие пробирки, которые закрепляли над спиртовкой, и размешивали все длинным железным черпаком. Отделив примеси обычными методами химического анализа, мы измеряли энергию, которую выделяли остаточные вещества, – эту энергию мы стали называть радиоактивностью. Этот способ казался нам самым правильным, чтобы выявить химические свойства каждой пробы.
– Похоже, что радиоактивность сосредоточена главным образом в двух фракциях, – поделилась я с Пьером своими мыслями, когда около полуночи он пришел сменить меня у рабочего стола.
Пьер молча просмотрел мои записи.
– Теперь моя очередь наблюдать, иди поспи немного.
Я уступила. Позволила Пьеру принять из моих рук то, чем я дорожила больше всего на свете, – исследования, и ушла в соседнюю комнату, словно мать, доверившая ребенка другому.
Опустившись в кресло, я откинула голову и стала смотреть в потолок.
Свет фонарей совсем тусклый, с улицы не слышны голоса. Мысли текли в уме словно музыка и накатывали друг на друга. Никогда еще ко мне не приходила такая ясность, я могла указывать путь своим мыслям – подобно тому, как речные берега направляют стремительное течение вод. Я сидела неподвижно, ощущая внезапно пришедшее спокойствие. Я словно наблюдала за новой частью себя самой, видела, как мой мозг порождает гипотезы, разрешает трудные задачи и делает выводы.
В это самое мгновение мое сердце едва слышно екнуло, так что никто, кроме меня, не различил того звука. А потом я почувствовала, как запылали уши, и я вскочила с кресла. Дверь, разделявшая нас с Пьером, распахнулась, и он появился на пороге комнаты. Его лицо сияло.
– Мари, ты только посмотри на это, – сказал Пьер и протянул мне руку.
Я взяла его ладонь и пошла вслед за ним в темноту лаборатории.
– Погляди!
Я чуть не расплакалась. Меня поразило величие того, что происходило в комнате для опытов – и внутри меня.
– Я все проверил несколько раз. Торий и уран не дают сколько-нибудь значительного излучения. Видишь, Мари, вот результаты.
Но я даже не смотрела на то, что он показывал, и не вслушивалась в его разъяснения, потому что знала все наперед.
– Вот он, твой новый элемент.
Взмахом руки Пьер указал на маленькую пробирку, излучавшую чарующе яркий зеленый свет, и это было невероятно.
– Он дарит нам этот чудесный цвет, – добавил Пьер. – Словно полярное сияние…
Пьер все говорил и говорил, а я едва сдерживала слезы. Потом он взял меня за руки и подвел к столу.
– Если хочешь, останемся здесь до самого рассвета и будем наблюдать, – шепотом произнес Пьер, сплетая свои пальцы с моими. – Кажется, я безнадежно влюбился в тебя, Мари.
– Пьер…
– Все идет так, как должно, все взаимосвязано, все обрело смысл. Если мы будем вместе…
Вот чего я не предвидела: страсти. Я, сильная, несокрушимая и неприступная, как скала, промахнулась в вычислениях – тех, что содержат самую непредсказуемую переменную, единственную, которая способна перевернуть жизнь.
Я повернулась к нему.
Пьер опустился на колени, и внутри у меня что-то сжалось – как раз там, где, насколько я помнила, должно быть сердце.
– Хочешь за меня замуж? – спросил он, глядя мне в глаза.
Решительные слова. Они постучались в потайную дверцу, и, как ни странно, та поддалась и с легкостью отворилась.
Я подалась назад, и, наверное, это испугало Пьера – я увидела, как он побледнел, – но мне просто хотелось встать чуть поодаль, чтобы вглядеться в его лицо.