* * *

В то утро, как обычно, из пункта А в пункт Б вышел пешеход. Эту молодую женщину можно было бы назвать довольно привлекательной, если бы не измученный вид и такая же, как у всех, уродливая одежда. Наша женщина-пешеход каждое утро, кроме выходных, спешила в подземку. Ей надо было проехать всего несколько станций до «Техноложки», чтобы потом пройти пешком по Московскому проспекту до Обводного канала, где она работала участковым врачом. Она любила величественные станции Ленинградского метрополитена и нарочно ездила на метро, хотя могла бы добираться на автобусе без пересадок. Она умудрялась даже читать, одной рукой придерживаясь за теплые от чужих прикосновений металлические поручни. Иногда, открыв книгу, она просто наблюдала за пассажирами. Однажды ее соседка, женщина-праздник в красивой импортной куртке, потеряла в давке брошку. Волна пассажиров вынесла женщину на перрон, и она еще долго перебирала складки шарфа и провожала глазами уплывающий состав. А брошка, как оказалось, зацепилась за авоську доктора, и та нашла ее случайно, когда расплачивалась у ларька за хлеб. Разыскать хозяйку тогда не было никакой возможности, и брошка так и осталась у нее как символ красоты и независимости. Доктор иногда надевала ее на праздники, при этом чувствовала себя чуть ли не воровкой, хотя, конечно, никакой ее вины в этой истории не было.

Каждый день доктор наматывала разные расстояния из пункта А в пункт Б и обратно. Скорость была примерно одинаковой, а вот расстояние зависело от единственной переменной: сколько сегодня будет вызовов? Жизнь доктора была так же однообразна, как жизнь многих ее соотечественников, которые изо дня в день, словно бурлаки, тянули лямку, преодолевая препятствия и стремясь к цели, обозначенной во всех передовицах и написанной на фасадах всех фабрик и заводов, но при этом недосягаемой, как Марс. Закончив на углу Обводного и Газа, доктор заходила в кафешку. Там ее знали, не спрашивая, наливали приторный кофе прямо из общепитовского ведра и давали присыпанную сахарной пудрой булочку. Булочка была мягкой и вкусной, а кофе – липким и чуть теплым, но все-таки придавал сил. Отдохнув пятнадцать минут, женщина снова выходила на улицу и уже в кромешной темноте шла из пункта Б в пункт А.

Доктор-пешеход месила грязь от Обводного, по Циолковского и Курляндской мимо дрожжевого завода, выходила на проспект Газа и снова шла по Обводному, не переходя через мост. Расстояния были приличными, вызовов много, темнело рано, фонарей почти не попадалось, лампочки в подъездах вывернули вороватые жильцы. Но она знала свой участок наизусть. Могла, не спотыкаясь, подняться по любой лестнице. Она не боялась темноты, потому что страшнее, чем эта жизнь, пустая и бессмысленная, казалось, не было ничего.

Поднимаясь по эскалатору, доктор смотрела на руки, держащиеся за поручни, и загадывала, что если ей встретятся три женщины с хорошим маникюром, то день не будет тяжелым, никто из участковых не останется дома на больничном, не нагрянет никакая комиссия из горздрава и жалоб на вечно опаздывающих врачей окажется меньше. К сожалению, такие дни бывали крайне редко: то ли женщины прятали ухоженные ногти под перчатками, то ли гадание не срабатывало.

Выйдя из метро «Технологический институт», женщина-пешеход направилась к районной поликлинике. Туда со всех сторон шли такие же, как она, врачи, чтобы получить вызовы и разойтись по участкам, которые регистраторша непонятно называла «arrondissements»^[1]. Все пожимали плечами: ну, выжила из ума старая! А старая, между прочим, закончила Смольный институт и свободно говорила на французском, немецком и английском, носила кружевной воротничок, скрепленный у горла камеей, которую ей удалось вывезти из блокадного Ленинграда и не обменять на хлеб и мыло. Одна из тех «бывших», которых старательно истребляли годы и гады, она все же сумела сохранить камею и чистое французское произношение.

Впрочем, в регистратуре ее лингвистические таланты не требовались, а вот терпение было необходимо. В тяжелые дни на каждый из участков, протянувшихся от Банного переулка до Бумажной улицы, приходилось по пятьдесят, а то и больше вызовов. В районе говорили: поликлиника между двумя «Б». Участковые врачихи с первого и двадцать четвертого участка сначала обижались, потом привыкли. Так их и звали: «Б первая» и «Б последняя».

* * *

Как раз между двумя «Б», где-то между проспектом Газа и улицей Циолковского, состоялось и мое боевое крещение – первый вызов неопытного врача-педиатра, который чуть не закончился полным провалом.

Двухэтажный особняк прямо на набережной Обводного канала когда-то принадлежал статскому советнику средней руки, а потом перешел во владение трудящимся и превратился в дом с коммуналками. О прежней жизни напоминали несколько изразцовых печек, давно не функционирующих, с потрескавшимися плитками да два высоких арочных окна, законопаченных пыльной грязной ватой, от которой чихали даже мыши. Тугая дверь парадной натужно скрипела и упиралась. Замызганную лестницу когда-то украшали резные перила, загибающиеся с первого на второй этаж. Сейчас они поредели и походили на беззубый старушечий рот, искривленный в улыбке паралитика. Как слюна из угла рта, капала ржавая вода из вечно текущей трубы. Под лестницей собиралась позорная лужа, которую раз в неделю, матерясь, убирала полупьяная дворничиха. «Убирала» – это громко сказано, скорее, размазывала ветошью, даже не затрудняясь пройтись по углам. Зато хоть выбрасывала ведро с вонючими пищевыми отходами. Из парадной почему-то всегда несло гнилой селедкой: то ли это был запах кошачьей мочи, то ли жильцы по бедности действительно ели в основном селедку с картошкой, доставленной мешками из родных деревень, которые они променяли на длинный городской рубль и прописку. Большинство из них работали на производствах, благо рядом были и «Красный треугольник», и дрожжевой на Курляндской, и до «Адмиралтейских верфей» не так далеко.

Запах дрожжевого завода проникал через все щели и трещины, им пропахло все – от замызганных придверных ковриков до выцветших обоев, свисающих лохмотьями по углам. Весь дом пропитался мерзким кислым запахом вплоть до штукатурки.

Дома шли на расселение.

Никого уже не волновали облезлые стены, клочья дерматина, торчащие из дверей. Меня не покидало ощущение, что я брожу по кладбищу домов. Когда-то величественные, они сейчас стояли никому не нужные, запущенные, точь-в-точь как их немногочисленные жильцы. В некоторых зданиях людей уже осталось так мало, что по лестнице было жутковато ходить. И почему-то всегда вызывали на последние этажи, где было больше всего детей. Еще одна регистраторша, злюка и охальница, говорила, что родителям неохота спускаться даже в магазин, вот они и строгают детей от лени и безделья.

* * *

Я позвонила в квартиру на втором этаже. Хотя какой-никакой опыт у меня был, я все равно тряслась от страха и неуверенности. Если на первом и втором курсе нас бросали на картошку, то на пятом и шестом – на эпидемии гриппа. Но тогда в поликлинике постоянно дежурил преподаватель, которому можно было позвонить, чтобы проконсультироваться. Здесь я оказалась один на один с пациентом, страхом и репутацией, которую очень легко было подпортить. Случалось, что молодого врача, который ставил неправильный диагноз, потом просто не пускали на порог дома и звонили начмеду с просьбой послать кого-то другого. Было стыдно и обидно, за спиной поговаривали и посмеивались.

Я прислушалась: за дверью было тихо. С ужасом и обреченностью самоубийцы, жмущего на курок, я позвонила снова, втайне надеясь, что никто не откроет и вызов окажется ложным. На сей раз дверь распахнулась сразу.

– Враза вычевали?.. – прохрипела я, с трудом разлепив пересохшие в мгновение губы. Хорошенькое начало. Теперь мамаша позвонит главному и попросит отправить доктора к логопеду.

Но взволнованная женщина, кажется, меня даже не услышала.

– Здравствуйте, доктор! Скорее, пожалуйста! Я просила неотложку, но все на вызовах. Сказали, что участковый придет быстрее. У нас тут такое!

Я похолодела. Пальцы не могли найти пуговиц. Оторвав одну с мясом и сунув в карман, я сначала произнесла про себя, а потом спросила вслух:

– Где можно помыть руки?

Женщина уважительно проводила меня в ванную комнату. Пробившись сквозь свисающие с веревок пеленки, простыни и колготки с вытянутыми коленками, я сунула руки под воду. Горячую – на мою удачу, у хозяев была колонка. В пластиковой мыльнице лежал мешочек из капронового чулка с разноцветными обмылками. Знакомая история. Дефицитный товар берегли до последнего кусочка.

– Где больной? – чуть более уверенно спросила я.

– Проходите в комнату, доктор! – Женщина указала на приоткрытую дверь.

В кровати, укрытый одеялом, с компрессом на шее, лежал мальчик. От сердца у меня отлегло – он не выглядел очень больным и ослабленным, скорее даже наоборот: смотрел на меня шкодливым взглядом.

– На что жалуетесь? – строго и почему-то на «вы» спросила я.

Мальчик посмотрел на маму, мама на меня – и заплакала. У меня неприятно засосало под ложечкой.

Женщина протянула мне блюдце, на котором лежал градусник. Я машинально взяла его, поднесла к глазам и… ничего не увидела, потому что ни ртутного столбика, ни стеклянного кончика у градусника не было. Я вопросительно подняла глаза.

– Доктор! – Женщина снова заплакала. – Я поставила сыну градусник и только на минуту отлучилась. А когда пришла, он уже держал его во рту. Кончик откусил, но саму стекляшку выплюнул, а вот ртутный шарик, наверное, проглотил! – Мама залилась слезами.

Я медленно опустилась на кровать к мальчику, как бы для того, чтобы его осмотреть. На самом деле у меня просто подкосились ноги. Что нам читали по токсикологии? Какие симптомы у ртутного отравления? Зачем-то попросила показать язык, оттянула веки вниз. Мальчик закатил глаза, обнажив голубоватые белки, потом моргнул, вернул глаза на положенное место и уставился на меня. Что делать дальше, было непонятно. Везти на Огородникова в больницу Пастера? Это инфекционная, вряд ли туда берут с отравлениями ртутью.

Решила позвонить в неотложку.

– Где у вас телефон?

К счастью, телефон имелся. На проводе в неотложке оказалась Лидочка. Судя по недовольному голосу, я оторвала ее от чая.

Заикаясь, попросила позвать дежурного.

Как назло, трубку взял доктор Корецкий. Он молодых врачей не любил, не то что заведующий неотложкой, Широков Алексей Семенович. Маленький, толстенький, с серебряной бородой и усами, настоящий доктор Айболит – все его так и звали за глаза. Малышня его обожала, нам он тоже очень помогал. Если мы опаздывали на прием и не успевали закончить все вызовы в сезон гриппа, он разрешал перебросить оставшиеся на неотложку. Корецкий – никогда, приходилось заканчивать вызовы затемно, после приема. А район большой, вечером по холоду да в темноте не так-то легко добраться. В результате заканчивали часов в девять, потом на метро домой, а утром опять по новой. Уставали страшно.

Делать нечего, рассказываю. Тот хмыкает:

– Стекло не проглотил?

– Да нет, – говорю. – Вот кончик, мать нашла.

– А ртуть съел? – продолжает допрашивать Корецкий.

– Да откуда мне знать?! – взрываюсь я. Может, счет идет на минуты, а он будто издевается!

– Да успокойся ты, не паникуй! Ничего не будет, скорее всего, шарик куда-то закатился, да и в самом худшем случае ничего не случится.

– А вы уверены?

Корецкий обижается:

– Милочка, ты еще в школе была, а я уже в неотложке работал!

Неправда, конечно, потому что старше меня он всего лет на десять. Но гонору – хоть отбавляй.

Ладно, хоть легче дышать стало.

Передаю разговор матери, та не верит, требует заведующего.

Звоню начмеду, хорошо она в кабинете. Заведующая, по специальности «ухо-горло-нос», советует позвонить Айболиту. Тот хоть и дома, но отзывается сразу.

От одного его голоса уже спокойнее.

– Все хорошо, коллега. Не волнуйтесь. Ничего вашему подопечному не будет. Он же не надышался ртутными парами! А содержание ртути в градуснике минимальное. Мама пусть кровать перетряхнет и пол пропылесосит. Мама хочет со мной поговорить? Ну, дайте маму.

Что-то рокочет в телефон, и мать уже улыбается и кивает.

Айболит обещает заехать, как только выйдет на сутки, через четыре часа.

Я облегченно вздыхаю, отказываюсь от чая, выписываю больничный с дежурным ОРЗ и выхожу в студеную парадную.

Впереди четырнадцать вызовов.