Супруга Тамара Викторовна ни о чем не догадывалась – если не была, конечно, гениальной актрисой. Новости ошарашили: ваш муж – предатель, да еще и умер. Карета скорой помощи дежурила у подъезда – повторения пройденного уже не хотелось. Но женщина справилась с собой, хотя смотреть на нее было страшно. «Это ошибка, – шептала она, глотая слезы. – Вы совершаете непоправимую ошибку, мой муж ни в чем не виноват… Это вы его убили… Господи, что вы мне суете эти вздорные бумажки, делайте что хотите, только не устраивайте здесь вселенский погром…» Тамара Викторовна сидела на кухне, закутавшись в шаль, смотрела невидящими глазами в стену. Рогачевой поручили посматривать за ней – как бы чего не вышло. Смущался старший лейтенант Павел Зорин, еще не простившийся с «гражданскими» замашками. Обыск в квартире продолжался несколько часов. Беспорядка не устраивали. Ничего подтверждающего шпионскую деятельность не нашли. В общем-то, и не надеялись, просто следовали протоколу. Шпаковский не был идиотом, чтобы в собственном доме оставлять следы шпионской деятельности. Да и жена, похоже, ничего не знала. Квартира в сталинском доме была неплоха – четыре комнаты, просторная кухня, виды из окон. В семье имелась трехлетней давности машина – «ВАЗ-2103» с кузовом седан. До нее добивали по колдобистым дачным дорогам старенький «Москвич». Имелся кооперативный гараж в нескольких минутах ходьбы от дома, дача в ближнем Подмосковье на Рублево-Успенском шоссе, сберкнижка с тремя тысячами рублей – не такой уж криминал, учитывая приличную зарплату Шпаковского. Других книжек не нашли, что никоим образом не мешало Шпаковскому иметь кубышку. Семья жила по средствам, не бедствовала, но и не швыряла деньгами. Шпаковский помогал детям – ежемесячно отправлял переводы на запад и восток. Соседи семью характеризовали положительно.

Одновременно сотрудники Восьмого управления, где начальника Третьего отдела замещал Вадим Шаламов, проводили обыск на даче. Снег уже растаял, но погода не радовала – 12 градусов тепла, ветрено. Временами выходило солнце – пока еще тусклое и неласковое. Дачный поселок был самый обычный. Садовое товарищество числилось на балансе Всесоюзной академии сельского хозяйства, но участки нарезали в основном научным сотрудникам средней руки. Запрещалось строить дома свыше определенной законом нормы – «буржуйство» не поощрялось, не для того устраивали революцию. Запреты обходили, выкручивались. Дачу Шпаковский строил любовно: два этажа, приличные площади, банька с подсобными постройками. Супруга выращивала помидоры, огурцы, как же без них?

Народ на участках уже работал, проблем с понятыми не возникло. Тамару Викторовну решили не мучить, оставили дома. Следователи выяснили, что после Нового года Шпаковский неоднократно появлялся на даче. Приезжал один, отбрасывал снег от дома, возился в сарае. Дороги в зимнее время чистили – председатель заказывал бульдозер. Тамара Викторовна данный факт не отрицала. Лично она компанию мужу не составляла, предпочитала это делать в летнее время. Дачу и участок прочесывали с особой тщательностью. И были вознаграждены за усердие! Под половицей в кабинете обнаружили копии секретных документов, завернутые в полиэтилен. Находка имела отношение к разработке многоканальных «глушилок» для правительственной связи. В сарае под ворохом мусора нашли картонную коробку, в коробке – старую шкатулку, в шкатулке – завернутую в газету «Правда» миниатюрную фотокамеру «Пентакс» и восемьсот рублей советских денег – видимо, заначку. Предъявить это богатство, к сожалению, оказалось некому, а супруга была не в теме. Вадим Шаламов хватался за голову: как же так, упустили злодея, ушел из-под самого носа! А в мир мертвых, увы, только одностороннее движение…

Уоррен Хопсон вяло протестовал: почему его задержали? Он американский гражданин, дипломатический работник, не совершал ничего незаконного! Доколе КГБ будет заниматься этим возмутительным произволом?! При этом самому было смешно – сглатывал и закрывал ладонью нижнюю часть лица. Отпечатки его пальцев на конверте с деньгами? Помилуйте! Это доказательство его шпионской деятельности? Да не смешите вы енота! Просто отдал долг человеку: встретились на скачках, разговорились, заключили пари – ну он и поставил не на ту кобылу. Да, грешны, через кассу не проводили. Что мешает гражданам заключать пари между собой? Ах, законодательство. Ну извините, он этого не знал. А человек он глубоко порядочный, терпеть не может, когда над душой висит долг. Не велик ли должок? Да увольте, в пересчете на доллары это сущие копейки – и не надо ему впаривать про 63 копейки по курсу Госбанка, это даже не смешно. Сурин? Кто такой Сурин? А, тот самый добрый человек, что свел его с видным господином, которому он так досадно задолжал… Видный господин скончался, говорите? О Иисусе, какой ужас. Но так случается, все под ним ходим…

Алексей угрюмо разглядывал самодовольную физиономию американца, абстрактно размышлял: повлечет ли удар в эту наглую рожу Третью мировую войну? Американец мог нести любой вздор, даже не думая о правдоподобности. Вся пропагандистская машина Запада была к его услугам.

Восьмое главное управление буквально рвало это дело из рук. Начальство так и не решило, кому вести расследование. Уязвленный Шаламов после поездки на дачу вызвал Сурина на допрос, мурыжил его больше часа. Затем настала очередь Кострова.

Бывший сотрудник первого отдела секретного предприятия напоминал ожившего мертвеца. Кожа серая, обвисшая, пальцы дрожали. Падение «на амбразуру» в троллейбусе не прошло даром, он регулярно брался за ребра, делал прерывистый вздох. Бегали глаза, в них теснились тоска и страх. «Надо что-то делать с нашими первыми отделами», – резюмировал по окончании визуального осмотра Костров.

– Меня уже допрашивали, я все сказал… Что еще вы хотите? – пробормотал плаксивым голосом Сурин. Меры физического воздействия к нему не применяли – Комитет подобные вещи не практиковал. В отличие от психологического давления – излюбленного подспорья при ведении бесед. Эта штука была куда эффективнее.

– То есть вы признаете, что действовали в ущерб государству и в интересах иностранной разведки?

– Да, признаю… – Сурин втянул голову в плечи. – Но я маленький человек, не делал ничего такого… Я всего лишь оказывал содействие Арсению Иннокентьевичу… Не хотел, меня заставили… Меня же не расстреляют?

– Посмотрим на ваше поведение, Николай Витальевич. Все зависит от вашей искренности. Опишите основные этапы своей преступной деятельности. Будем считать нашу сегодняшнюю беседу предварительной.

Сурин бормотал, Алексей записывал. Особых откровений допрос не дал. Уважением в коллективе Сурин не пользовался, его сторонились, женщины за спиной посмеивались. Большинство коллег его просто не замечали. Жена сбежала шесть лет назад – нашла вариант лучше. Но к работе Николай Витальевич подходил ответственно, оберегал секреты предприятия. Порой настолько соблюдал инструкции, что люди недоуменно пожимали плечами. Он лично изобличил инженера Приходько в увлечении алкоголем, поднял вопрос о его соответствии занимаемой должности. Это он вывел на чистую воду партийного сотрудника, тайно посещавшего церковь. Именно он написал докладную генеральному директору, что один из его замов играет на катране и уже продул там не одну сотню рублей. Зама, разумеется, уволили, скандал замяли. Падение Николая Витальевича началось с того дня, когда товарищ Григорьев ушел на пенсию и начальником отдела назначили не его, а эту выскочку Архипову! Он многое переосмыслил, понял, что никому не нужен и родной стране на него глубоко чихать! Тут и подвернулся в сквере вежливый товарищ со щеточкой усов. Он просто предложил поговорить. Ведь это не запрещено советскими законами?

Шпаковского тоже завербовали, причем давно. Раньше ему содействовал другой сотрудник, к сожалению, он погиб в страшной дорожной аварии. Работать в одиночку Шпаковский не мог, требовалась поддержка работника с полномочиями. Разве господин Сурин не горд доверием, оказанным ему правительством Соединенных Штатов? Не ценят такого человека советские власти – ну что ж, оценят другие. А насчет тюремных сроков и высших мер он может не беспокоиться: повышенная бдительность, и все останется в тайне. Не надо бояться, господин Сурин, только смелые берут города и сокрушают бесчеловечные режимы! Душевные муки были ужасны, Сурин пил водку, волком таращился на партбилет. Отношения со Шпаковским были чисто «рабочие», общались по делу. Сурин расчищал ему дорогу, удалял посторонних из нужных помещений под различными предлогами, мог придержать документацию, которую не успели скопировать на фотопленку. Несколько раз отвозил хозяйственные сумки в камеру хранения Рижского вокзала – кассета была крохотной, вшивалась в прорезиненную ткань, сумку для отвода глаз набивал старыми носками, кофтами. Сегодня что-то пошло не так, Хопсон запросил встречу с обоими подопечными, причину не обозначил, и чем это закончилось, уже не секрет…

– Нам все понятно, Николай Витальевич, – кивнул Костров. – Вам обещали райскую жизнь, все земные блага? Немного поработать, а затем благодарные работодатели вывезут вас в капиталистический рай, и вторую половину жизни вы проведете как белый человек. Теперь понимаете, какова цена их обещаниям? Вас просто бросили. Шпаковский умер, Хопсона депортируют – но человек не пропадет; вам же придется за всех отдуваться и проявлять старание, чтобы не схлопотать вышку. Надеюсь, ваш труд на благо капитализма достойно оплачивался? А вот плакать не надо, Николай Витальевич, плакать надо было раньше. Вас обидели какие-то люди, а обозлились вы на всю страну, которая дала вам образование и приличную работу.

– Что же мне делать? – прошептал Сурин, опуская голову.

– Возвращаться в камеру и думать, какую пользу нам принести. Все кончено, Николай Витальевич. Риск, захватывающая жизнь, шпионская романтика, гм… Беседы обязательно продолжатся. Но говорить вы будете с другими следователями.

Были сомнения, беспокоила какая-то недосказанность. Не мог он ухватить за хвост ускользающую мысль. Но настроение у коллег по цеху было приподнятое, их не мучили сомнения, не напрягало, что смерть Шпаковского все усложнила и не поспособствует скорому закрытию дела. Рогачева мурлыкала под нос, раскладывая бумаги на столе. Девушка была толковая, работать любила, при этом не забывала следить за собой – в какую бы «мешковину» ни выряжалась, сохраняла грацию и женственность. В трудные минуты (например, после взбучки у начальства) люди смотрели на нее и успокаивались. Татьяну это крайне нервировало. «Грушу купите, – ворчала она, – в углу повесьте и дубасьте по ней, чтобы успокоиться. А я вам что, груша?» «Не скажи, Татьяна Васильевна, – кряхтел Кайгородов, сотрудник предпенсионного возраста, получивший майора, но уже ни на что не претендующий. – Вот смотрю на тебя, и в голове начинает что-то шевелиться, мысли стучат по темечку, работать хочется…» При этом Пашка Зорин подмигивал Кострову, пошло давая понять, что, мол, у Юрия Яковлевича только в голове и может шевелиться…

Кайгородов – плотный морщинистый мужчина – усердно боролся со сном. Работой человека не перегружали, но порой включалось раздражение – здесь, в общем-то, не благотворительная организация. Вошел Павел, пристроил кепку на вешалке.

– Я не понял, – нахмурился Алексей, – что за представление на остановке вы там устроили?

– Это не мы, товарищ майор, – стал оправдываться Зорин. – Мы действовали согласно инструкции. Но Сурину ведь не объяснишь? У него в последний момент обострилось чувство свободолюбия.

– М-да уж, – пробормотал Кайгородов, – гонки на троллейбусах по центру Москвы… Этот парень явно не продумал свои действия, поступил импульсивно. Тридцать лет работаю и не могу понять, на что люди рассчитывают в подобных ситуациях.

– Чтобы больше такого не было, – предупредил Костров. – Не в цирке работаем.

– Слушаюсь, товарищ майор, – покладисто согласился Зорин. – Больше – никогда. Но мы хотя бы живым Сурина взяли…

Намек был прозрачный. Алексей пристально воззрился на подчиненного. Павел был прав, облажались по-крупному. Но не таскать же на каждое задержание бригаду реаниматологов.

– Да, – встрепенулась Татьяна. – Подозреваемый скончался от острой сердечной недостаточности – эксперты подготовили отчет. Внезапный приступ на фоне артериальной гипертонии и ишемической болезни. Там было много умных слов, я поняла только про врожденный порок сердца и про то, что миокард перестал выполнять свои функции. Причина очевидна – плохие новости. Все, что могло тянуться часами, произошло мгновенно.