Одним утром землю слегка покрыл первый иней, захрустевший под моими кроссовками. Листья размером с детские лица уносило сильным ветром. Внезапно оказавшиеся голыми стволы чинар^[5] стали облезать. Из-за этого когда-то и появилось их корейское название – «поджим»^[6].

* * *

Утром где-то в конце декабря, когда я получила сообщение от Инсон^[7], я гуляла по той аллее. Уже почти месяц стояла минусовая погода, так что все лиственные деревья окончательно облетели.

«Эй, Кёнха».

В окошке сообщения мелко отображалось моё имя.

Я впервые встретилась с Инсон, когда окончила университет. В издательстве журнала, куда я устроилась, мы обычно сами делали фотографии – без помощи профессиональных фотографов, но когда дело касалось важных интервью или статей о путешествиях, мы обращались к фрилансерам и работали в парах. Тогда нужно было отправиться в поездку на три дня и коллеги мне посоветовали взять с собой девушку, чтобы было комфортнее, так что я посоветовалась с другими фотографами, которые и познакомили меня с ней. В течение трёх лет мы с Инсон ежемесячно ездили в командировки и продолжили общаться даже после ухода с работы – почти 20 лет уже – так что я довольно хорошо её знаю. Поэтому я сразу поняла, что раз она обращается ко мне по имени, значит, у неё есть какое-то срочное дело.

«Привет. Что такое?» – ответила я ей, сняв свои шерстяные перчатки.

И я уже собиралась было надеть их обратно, пока ждала её ответа, как она тут же написала:

«Ты можешь сейчас приехать?»

Инсон жила не в Сеуле. У неё не было ни братьев, ни сестёр, а мать родила её где-то в сорок лет, так что ей пришлось рано пережить её смерть. Восемь лет назад она вернулась в деревушку в горной местности на Чеджудо^[8] присматривать за матерью, а через четыре года потеряла её. Однако Инсон осталась жить в том доме. Раньше мы с ней часто приходили друг к другу в гости, вместе готовили еду, разговаривали о разном. Но как только мы оказались на разных концах страны, мы стали намного реже видеться. А потом как-то и вовсе два года не встречались. В последний раз я её навещала прошлой осенью. У неё был обычный каменный дом, покрытый досками, и единственное, что она изменила, это обустроила туалет внутри дома. Я остановилась у неё на четыре дня, она познакомила меня с её попугайчиками, которых она завела за два года до этого, после похорон. Один из них уже мог проговаривать простые слова. Большую часть времени мы проводили во дворе, на другом конце которого расположилась мастерская. Она срубила целое дерево и сделала из него стулья без каких-либо верёвок или связок, что помогло ей заработать. Достав прошлогодние замороженные тутовник и клубнику, она заварила кислый пресный чай в своей деревянной печи и попросила меня попробовать посидеть на стульях. Чай мне по душе не пришёлся, а пока я его пила, Инсон, словно мастер из какой-то документалки, успела переодеться в джинсы и рабочую форму, собрала волосы, заложила карандаш за ухо и начала измерять доски, прочерчивая линии отреза.

Вряд ли она зовёт меня в тот дом. «Куда?» – хотела я спросить, как только она прислала мне адрес какой-то больницы. Потом она снова переспросила:

«Сможешь сейчас приехать?»

Вслед пришло ещё одно сообщение:

«Нужно прийти с удостоверением личности».

Нужно ли мне зайти домой? На мне огромный пуховик, но вроде чистый. В кармане у меня карточка, с которой, если что, сниму деньги, и регистрационная карточка^[9]. Я прошла пол-остановки в сторону вокзала, где останавливались таксисты, когда мимо проезжало пустое такси, и я вытянула руку.

* * *

Первое, что мне бросилось в глаза, это тёмные буквы на плакате, покрытом пылью – «Лучшая в стране!». Я заплатила за такси и направилась ко входу в больницу. Странно, раз это лучшая хирургическая больница, почему я никогда о ней не слышала? Вращающиеся двери вели в старый вестибюль с мрачным освещением, где стены были обставлены фотографиями отрезанных пальцев ног и рук. Я попыталась преодолеть своё отвращение и решила вглядеться в фото. Может, они просто показались страшными? Но нет, совсем наоборот – чем больше я на них смотрела, тем противнее себя ощущала. Отводя взгляд от них вправо, я наткнулась на другие фотографии – с теми же пальцами, но уже пришитыми обратно к конечностям. Между ними был сильный контраст в цвете кожи – явно из-за операций.

Значит, у Инсон произошло что-то похожее в мастерской? И поэтому она в этой больнице?

Есть определённый вид людей, которые сами вершат свою судьбу. Они уверенно принимают выборы, на которые не способны другие, и делают всё возможное, чтобы справиться с последствиями этих выборов. Таких людей трудно чем-то удивить. Инсон в университете училась искусству фотографии и где-то в двадцать пять начала заниматься документальными фильмами. Доход не особо позволял оплачивать счета, тем не менее она упорна посвящала себя этому делу почти десять лет. Ей, конечно, иногда попадалась работа с хорошей оплатой, но всю выручку с неё она сразу же тратила на фильмы, поэтому всегда жила в бедности – много экономила, мало ела. Всегда носила с собой скромный домашний обед в контейнере, косметикой не пользовалась, сама стригла себе волосы. К единственной куртке и пальто из одного комплекта она пришила кардиганы, чтобы было потеплее. Самое интересное, что такие замашки всегда почему-то выглядели естественно и даже круто.

Первым короткометражным фильмом Инсон, который получил хорошие отзывы, был тот, в котором она ходила по вьетнамским деревням и брала интервью у жертв сексуального насилия со стороны корейских солдат^[10]. Снимали его два года. С густыми джунглями вокруг и палящим солнцем при просмотре казалось, что главная героиня фильма – это сама природа, атмосфера была уникальная. За этот фильм частный культурный фонд наградил Инсон средствами на съёмку следующего фильма. Со сравнительно крупным бюджетом в следующей работе Инсон рассказала историю страдающей от маразма бабушки, которая участвовала в деятельности армии, сражавшейся за государственную независимость^[11] в Маньчжурии в 1940-х годах. Действие разворачивается зимой на фоне тишины просторных маньчжурских полей – бабушке помогает передвигаться её дочь, даже внутри своего дома она не обходится без трости, а её глаза – пусты, изо рта – ни слова – воплощение окружающей природы. В качестве следующего фильма все снова ожидали ленту, повествующую об исторических событиях, но Инсон всех удивила – она решила взять интервью у себя. Камера запечатлела лишь её размытый силуэт – колени, руки и тень. Инсон говорила так медленно, что было действительно трудно узнать её голос. Интервью периодически прерывалось чёрно-белыми кадрами с Чеджудо 1948 года, между ответами Инсон иногда застывала мёртвая тишина, а на затемнённых белых стенах порой вспыхивали блики – такой способ повествования Инсон сохранила и в последующих фильмах: зритель ждёт каких-то ярких эмоций, однако автор поражает его замешательством и разочарованием. Инсон планировала склеить полнометражную ленту из трёх снятых короткометражных фильмов – «Триптих», но по какой-то причине забросила это дело и поступила на учёбу в государственную школу плотницкого дела.

С тех пор Инсон любила периодически ходить в свою мастерскую рядом с домом. По выходным она могла запереться в ней на несколько дней, нарезая и перевязывая доски, из которых потом получалась домашняя мебель. Трудно было поверить в то, что она так просто бросила кино ради плотницкого дела, и в то, что она переехала приглядывать за матерью на Чеджудо, так и не закончив школу. Мне казалось, что Инсон съездит к матери ненадолго и вернётся обратно снимать кино, однако, вопреки моим ожиданиям, как только она приехала на Чеджудо, она соорудила целый амбар для мандаринов. Примерно в то же время состояние её матери ухудшилось до такой степени, что Инсон приходилось всегда находиться рядом с её кроватью. Туда, во внутреннюю часть дома в коридор, Инсон принесла маленький рабочий стол, на котором она ручным рубанком и стамеской изготавливала ложки, подносы, разделочные доски, поварёшки и другие мелкие изделия, смазывая их маслом. В свою, уже запылённую, мастерскую она вернулась только после того, как её мать покинула этот мир.

Инсон была худой, но со своим ростом в метр семьдесят она с лёгкостью таскала оборудование на съёмочной площадке. Так что хоть я и удивилась тому, что она стала плотником, угрозы, как мне казалось, для неё это не составляло. Беспокоило меня лишь то, что она очень часто ранилась. Как-то раз, спустя некоторое время после смерти её матери, джинсы Инсон застряли во включенной дробилке, и у неё остался огромный шрам от колена до бедра, сантиметров на тридцать. Со смехом она тогда рассказывала: «Представь, эта дробилка всё никак не отпускала мои джинсы, сколько я ни тянула! Ревела как какой-то зверь!» А года два назад, когда она перетаскивала бревно, оно упало ей на указательный палец, пока она пыталась его схватить руками. После она лечила порванные связки и перелом больше полугода.

Но в этот раз, судя по всему, случай посерьёзнее, видно что-то она себе отрезала.

Мне нужно было спросить в регистратуре номер палаты Инсон, но передо мной стояли озлобленные родители с ребёнком четырёх-пяти лет с забинтованной рукой, который плакал и прижимался к ним. Я решила повременить и посередине вестибюля полусидя выглядывала на улицу через вращающуюся дверь. Ещё даже не было двенадцати, но улицу словно уже покрыли сумерки. Под мрачным небом, вот-вот готовым разрыдаться снегом, бетонные здания через дорогу скрючились от холода и влаги.

Надо где-то снять деньги. Я направилась к банкомату на другом конце вестибюля. А зачем, интересно, Инсон попросила меня взять удостоверение? Вдруг ей провели какую-то сложную операцию и нужно оплатить счета? У неё ведь ни родителей, ни братьев, ни сестёр, никого.

* * *

Инсон.

Меня позвали внутрь палаты, там было шесть коек, она лежала на самой дальней. Когда я вошла, она нервно вглядывалась в входную дверь позади меня. Она ждала не меня. Может, ей нужен врач? Но не успела я об этом подумать, как она словно воспряла духом, заметив меня. Её сами по себе большие глаза распахнулись ещё шире и заблестели – и так же резко сузились в форме полумесяца, покрывшись мелкими морщинами.

– Ты пришла, – сказала Инсон.

– Что случилось? – спросила я, встав подле изголовья койки.

Из-под её широкой больничной рубашки остро выпирали тощие ключицы. Лицо её за год сильно исхудало, хотя, может, так казалось из-за отёков.

– Электропилой промахнулась, – выдавила шёпотом из себя Инсон, словно ей отрезало не пальцы, а шею.

– Когда?

– Позавчера утром.

– Хочешь посмотреть? – спросила она, вытянув свою руку.

Я ошиблась, подумав, что у неё вся ладонь была обёрнута бинтом. Верхние фаланги указательного и среднего пальцев торчали из-под повязки. Судя по свежим следам операции – перемежавшихся бордовых и розоватых оттенков крови – они совсем недавно ещё кровоточили.

Мои глаза невольно дёрнулись.

– Ты, наверное, впервые такое видишь, да?

Не сумев сыскать подходящие слова, я перевела на неё свой пустой взгляд.

– Для меня это тоже впервой.

Лицо Инсон украшала вялая, бесцветная улыбка. Скорее всего, из-за большой потери крови. И шептала она, вероятно, из-за боли от вибраций голоса.

– Мне сначала показалось, что это просто глубокий порез.

Я наклонилась к ней поближе, чтобы лучше слышать. Моих ноздрей слегка коснулся запах крови.

– Но потом боль стала только сильнее. Я еле сняла с рук разорванные перчатки, а две мои фаланги остались внутри.

Я вглядывалась в движения её губ, чтобы лучше понимать, что она говорит. Они были настолько бледными, что отдавали фиолетовым оттенком.

– И вот тогда из моих пальцев полилась кровь. Я сразу же подумала, что мне нужно остановить кровотечение, но что было дальше – не помню.

На лице Инсон было написано чувство вины.