– Я ведь знала, что с электронным оборудованием перчатки нельзя надевать, как бы холодно ни было. Я сама виновата.

Инсон обернулась на скрип открывающейся двери. По её лицу, резко расплывшемуся от облегчения, я сразу поняла, что это был тот человек, которого она ждала. Женщина лет шестидесяти с короткими волосами и коричневым фартуком направилась в нашу сторону.

– Это моя подруга, – представила меня Инсон, не повышая голоса.

– Эта медсестра присматривает за мной. У них две смены, она работает днём.

Медсестра коротко и тихо рассмеялась и поздоровалась со мной. Тщательно обработав руки антисептиком с запахом алкоголя из помпового дозатора, она взяла с прикроватного столика алюминиевую коробку и положила на колени.

– Мне, на самом деле, очень повезло, сын одной бабушки с нашего района, с которой мы близко общались, подвёз меня до больницы. Ему нужно было туда по делам, – сказала Инсон и остановилась, пока медсестра открывала коробку. Оттуда она достала две разные иглы, медицинский спирт, пластиковую баночку, прикрытую стерилизованной ваткой, и пинцет.

– Вообще, он занимается крупногабаритной доставкой, а бабушка его хотела по пути заехать ко мне и дать коробку мандаринов. Они заметили, что свет в мастерской горел, поэтому посчитали странным, что никто не выходит, и решили зайти проверить – а там лежала я без сознания. Было очень много крови, так что сначала они остановили кровотечение, а потом загрузили меня назад в грузовой отсек и спешно довезли до больницы Чеджу. Мои перчатки с фалангами бабушка взяла с собой. На Чеджудо не оказалось врачей-хирургов, занимающихся такого рода операциями, поэтому мы взяли первый же рейс в…

Инсон снова приостановилась – медсестра обработала иголку спиртом, поднесла к её указательному пальцу Инсон и без промедления воткнула. Губы и руки Инсон параллельно дёрнулись. Взяв вторую иголку и протерев её ваткой со спиртом, она так же проколола её средний палец, оставив на нём ранку. Медсестра снова дезинфицировала обе иголки и положила их обратно в коробку, тогда губы Инсон снова разъединились:

– Говорят, операция прошла без проблем.

Она продолжала говорить шёпотом, но между слогами проскальзывал её голос, словно ей стало труднее терпеть боль.

– Теперь самое главное, чтобы кровь не застаивалась.

Я чувствовала, как Инсон выдавливает из себя шёпот, поэтому голос ведущей новостей, доносящийся из подвешенного над входом телевизора, начинал действовать на нервы.

– Нельзя, чтобы там, где перешито, засыхала кровь. Поэтому они мне говорят, лучше не останавливать ток крови и чувствовать боль. В противном случае нервные окончания верхушек пальцев отомрут.

Не задумываясь, я задала ей встречный вопрос:

– А что будет, если отомрут нервы?..

Лицо Инсон покраснело, как у ребёнка, и мы чуть было обе не засмеялись.

– Ну, тогда пришитая часть просто сгниёт.

Я, всё так же в шоковом состоянии, смотрела ей в глаза, которые словно договаривали за неё: «Разве не очевидно?»

– Поэтому мы каждые три минуты проводим вот такую процедуру. Уже часов двадцать медсёстры мучаются.

– Каждые три минуты? – спросила я, словно попугай, способный только повторять за другими.

– А как ты тогда спишь?

– Я просто лежу, немного дремлю в перерывах между визитами медсестёр.

– И как долго ты ещё так будешь?

– Где-то недели три.

Я разглядывала её ещё более разбухшие посиневшие пальцы, по которым текла кровь, но в какой-то момент не выдержала и подняла голову, столкнувшись взглядами с Инсон.

– Жуть, да?

– Да нет, – ответила я.

– Даже мне кажется, что жуть.

– Не так страшно вроде, – соврала я во второй раз.

– Кёнха, честно говоря, я устала.

Она не врала.

– Врачи уверены, что я не сдамся. Тем более что без указательного пальца правой руки жить трудновато.

Под поникшими глазами Инсон блестели мешки.

– Но если бы я действительно не хотела с этим мучаться, я бы могла ещё в больнице на Чеджудо просто попросить зашить раны и ничего не пришивать.

На что я покачала головой и ответила:

– Ты ведь работаешь с камерой, так что эти пальцы тебе ещё как пригодятся – хотя бы чтобы нажимать на кнопку записи.

– Ты права. Тем более врач говорит, что распространены случаи, когда люди всю жизнь страдают от боли в пальцах, так что лучше всё же пришить их обратно.

В тот момент я поняла, что Инсон действительно не хотелось мучаться со всем этим. Наверное, она задумывалась об этом каждые эти три минуты, когда ей прокалывали пальцы. Почему она и поинтересовалась у врачей – что будет, если отказаться от всей процедуры? Фантомная боль – боль от несуществующей конечности. Может, она и не сравнится с мучениями Инсон сейчас, но отказавшись от этой процедуры, она обречёт себя на вечную муку, от которой не сможет избавиться.

– Три недели – это ведь очень много… – пробормотала я, не задумываясь о том, каково Инсон это слышать.

– И за содержание в больнице платить тоже, наверное, очень много.

– Да, страховка такое не покрывает. Поэтому люди чаще всего просто приводят родственников и просят их ухаживать вместо врачей. Неудобно, конечно, но ничего не поделаешь – денег жалко.

Я невольно почувствовала облегчение внутри – как хорошо, что я ей не родственница и что мне не придётся каждые три минуты вкалывать те иголки ей в пальцы. А потом я задумалась о том, как она собирается покрывать больничные расходы. Как я знаю, за те четыре года с тех пор, как Инсон уехала присматривать за матерью, она жила на залог^[12] с квартиры, с которой она съехала, покидая Сеул. Да, она немного зарабатывала продажей деревянной мебели и посуды, однако она явно не была готова к такому повороту жизни. «Какая теперь разница, раз я осталась одна? – отвечала она каждый раз, когда я интересовалась у неё о деньгах. – Иногда бывает, банковский счёт уходит в минус, но и то крайне редко. В основном деньги есть, иногда даже много… В общем и целом, проблем нет».

* * *

– Это что, снег?

В недоумении от слов Инсон я обернулась.

За огромным окном, выходящим на дорогу, с неба падал редкий снег. Белые снежинки, напоминавшие тонкие ниточки, в вальсе плавали в воздухе, как бы осматривая пути в пространстве и окружающий мир – где они сталкивались взглядами с пустыми молчаливыми лицами пациентов больницы и их посетителей, уже свыкшихся с болью и вынужденностью терпеть.

Пока Инсон смотрела в окно, я смотрела на неё в профиль – сначала на слипшиеся губы, потом – на лицо. Её трудно назвать красавицей, но есть отдельный тип людей, которым дана внешность с особой аурой – она была одной из них. Дело было не только в её блестящих глазах, я думаю, центром этой красоты был её характер: она никогда не говорила лишнего, в любом состоянии бессилия или замешательства она никогда не сдавалась. Когда разговариваешь с ней, всё неясное, хаотичное, расплывчатое проясняется. В её манере речи, мимике и телодвижениях проскальзывала сдержанная вера в то, что у каждого пути есть конечный пункт и что, несмотря на падения, старания рано или поздно во что-то воплощаются и тем самым обретают смысл. Даже сейчас, когда она небрежно накрыла свою окровавленную ладонь халатом, а к её руке присосался катетер, она совсем не казалась слабой или даже расстроенной.

– Видимо, долго будет ещё валить.

Я кивнула ей в ответ. Наверное, снег и правда долго будет идти. На улице сильно стемнело.

Когда Инсон повернулась в мою сторону и заговорила, я заметила, что снег был каким-то необычным, а точнее – ненастоящим. То ли из-за его скорости, то ли из-за красоты – в изящном неспешном вальсе вечности в исполнении снежинок всё в мире чётко разделилось на важное и незначительное. И некоторые вещи стали дотошно ощутимы, например – боль; или то, что последние пару месяцев я зачем-то рвалась написать завещание; или что настоящее – где я, выбравшись из своей адской жизни, навестила больную подругу – было странным образом незнакомо и одновременно предельно понятно.

Однако мера «странности» у всех разная – и в этом мы с Инсон различались.

* * *

Четыре года назад поздней осенью, когда Инсон хоронила свою мать, она не позвала никого из Сеула, кроме меня. Время близилось к ночи, местные стали возвращаться домой, мои знакомые по работе с документальным кино, с которыми я уже давно не виделась, тоже почти сразу поехали в аэропорт – траурная комната стала утихать. Инсон поинтересовалась, не устала ли я – я покачала головой. Я собиралась оставаться у неё, поэтому для разрядки нужно было начать какой-нибудь непринуждённый разговор, но мы так давно близко не общались, что трудно было найти тему. Когда состояние матери Инсон стало ухудшаться, она хотела, чтобы я перестала приезжать. Трубку она не брала и даже перезванивала не сразу, а на сообщения отвечала только через пару дней. Я чувствовала, как она отдаляется от меня каждый раз, когда читала её короткие полупустые сообщения. «У меня всё нормально, надеюсь, у тебя тоже». Сейчас уже этот период разрыва между нами миновал. Может, теперь я могу поинтересоваться о её планах на будущее?

Когда в ту ночь она спросила у меня, как мои дела, я рассказала ей о том сне с чёрными деревьями. Думаю, это показывает, насколько мне тогда было трудно. На столе лежал мандарин и рисовые пирожки, но к ним я даже не притронулась. Я поведала Инсон о сне, о том, что преследует он меня с лета и что начинала я думать о нём чаще по мере приближения зимы. Он мерещился мне постоянно: когда я неторопливо переходила нескончаемую восьмиполосную дорогу по пути в больницу из-за хронических спазмов пищевода, или когда я ждала кого-то в шумном кафе, съёжившись где-то в углу и пристально наблюдая за входной дверью, или когда я просыпалась в мандраже от очередного кошмара и смотрела на потолок – каждый раз я видела один и тот же пейзаж: просторное поле, снег и внезапно нахлынувшее море.

Поэтому я спросила Инсон, не хотела бы она помочь мне с этим сном. Например, посадить деревья, взращивать их и ждать, когда пойдёт снег, чтобы снять это на камеру.

– Тогда надо этим заняться, пока осень не кончилась, – дослушав меня до конца, сказала Инсон. В чёрном чхимачогори^[13] и с туго собранными чёрной резинкой короткими волосами, Инсон выглядела невозмутимо и серьёзно. – Нужно посадить девяносто девять деревьев, пока земля не замёрзла.

Уже становилось довольно холодно, но в середине ноября мы собрали людей и посадили деревья на заброшенном участке земли, который достался Инсон в наследство от отца.

– На Чеджудо земля тоже промерзает? – спросила я.

– Конечно, в гористой местности даже на всю зиму, – тут же ответила Инсон.

– Надеюсь, что снежинки будут крупными, чтобы можно было запечатлеть на камеру.

Я боялась, что на Чеджудо много снега не бывает – не могла перестать об этом думать. Здесь умеренный климат и растут субтропические деревья, откуда снегу взяться? Я стала рассматривать и другие варианты – места похолоднее даже Сеула^[14], может, где-то поближе к провинции Канвондо^[15].

– А о снеге можешь не беспокоиться.

В уголках её улыбающихся глаз нарисовались морщинки – в тот день она впервые засмеялась. Инсон рассказала, что в этой деревне часто идёт и дождь, и снег, а ещё нередко всё накрывает туманом – весной вообще до такой степени, что солнца не видно и женщин поглощает депрессия. Летом постоянные ливни, и даже в сухие весну и осень дождь льёт раза два-три в неделю, а до конца марта крупный снегопад – дело обычное.

– Самое сложное – деревья, как минимум нужно тщательно спланировать их рассадку, собрать людей. А снег – пустяки, я могу снимать хоть каждый снегопад на плёнку.