Карина Демина: Лоскутки для Евы

В этом году Зверь явился раньше обычного.

Первым его увидел Бажен, аккурат ему дежурить выпало.

– От как тебя! – клялся он, бил в тощую грудь кулачками, отчего морщился кургузый баженов пиджачишка. – Зрю! Идеть!

Он простирал руку, расчесанную докрасна, и рыжеватые волоски, покрывавшие ее густой шерстью, прилипали к ранкам.

– И главное, харя-то! – Бажен разводил руками, вырисовывая звериную харю, и бабы у колодца жалостливо охали.

Кого жалели, Бажена ли, уж который день пребывавшего в немалом возбуждении, или же себя, Ева не знала. Она вообще по малости лет знала немного, да и о том, памятуя бабкины наставления, предпочитала помалкивать. Хотя люди все равно Еву сторонились, за глаза байстрючкой звали и частенько издали крутили фиги, чтоб, значит, не задело их Евиным взглядом. А она ведь не нарочно родилась такой, несуразной, словно из лоскутков сшитой. Прядка рыжая, прядка русая, и черные, горелые, в Евиной гриве попадались. Кожа на лице белая, веснушчатая, руки же темны – прикипел к ним летний загар. Но хуже всего – глаза. Левый зеленый, с желтыми крупинками, правый – не то серый, не то голубой.

Нехорошие.

– А идеть-то Зверь споро, – Бажен с поклоном принял ковшик с молоком, который подала сердобольная старостиха. Дебеловатая баба с обвислыми грудями, она жалела всех, и мужа, и мужнина бездвижного отца, и деток своих, коих народилось десятеро, и Бажена, и даже Еву. Порой, когда никто не видел, старостиха проводила по разноцветным Евиным волосам широкой ладонью да приговаривала:

– Сиротинушка ты… бедолажная.

От женщины пахло навозом и еще курятником, а к широким шерстяным юбкам ее прилипали козьи рожки череды.

– И знать, быть году проклятым! – выдохнул Бажен и молоко выпил в три глотка, только кадык на шее задергался.

Бабы охнули. А Бажен, слизнув пенку с губ, усы отер.

– Вот поглядите! – он покосился на низкое набрякшее тучами небо. – Вострубят!

Ева хотела послушать еще, но завидела бабку, которая ковыляла к забору с хворостиной в руке. Эх, уходить придется, а Миха-враг притаился за колодезным срубом, сел, обнявши одноглазого кошака, слушает… и знать будет больше Евы.

Обидно.

Ева из вредности кукиш скрутила, от которого Миха отвернулся, нос задравши, будто бы и нету ему дела до всяких тут… как и батьке егоному. Но если Михи Ева нисколечки не боялась, то Михей-старший – дело иное. Он, да еще староста, людей к Зверю водили, и если староста после каждого раза принимался пить и жалиться на судьбу, то Михей садился на лавку да молча веревки перебирал.

Жуть.

– Сколько тебе раз говорено было не лазить, куда не просят? – бабка переехала хворостиной по плечам, и Ева скривилась, захныкала, зная, что хныканья бабка не любит.

Вот и сейчас хворостину выронила, прижала к себе да принялась гладить, утешая.

– Не надо сюда ходить, Евонька, не надо… – шептала она.

Отчего?

Этого Ева понять не могла. Вообще порой сам мир казался ей странным, тоже лоскутным, но из-за людей. Вот бабка, она – кусок старой холстины, прохудившийся, с истрепанными краями да дырой, которую наспех зашили грубой черной нитью. Старостиха – полотно, некогда мягкое, беленое, с остатками былой вышивки, но яркие некогда нити выцвели, распались, торчат хвостами. Старый Бажен – грязный и засаленный кусок, кривобокий, никчемный, но и выкинуть такой жалко. Вилийка-пророчица – та кожаный лоскут, навроде как от старой дедовой куртки. А вот Миха-враг, он яркий, быть может, нарядного красного цвета, как платье старшей старостиной дочки, которая та на свадьбу надевала.

Следовало признать, что лоскут-Миха Еве очень даже нравился.

– Ба-а-б, – Ева дернула старуху за юбку, которую та по старой привычке высоко подобрала, чтоб грязью не заляпать. – А, баб, скажи, откуда Зверь взялся?

Старуха остановилась, переводя дух.

Ну и чего она спешит? Можно подумать, в избе ее, по самые окна в землю вросшей, ждет кто? Никого ведь. Еще зимой последнюю куру зарезали, когда Ева прихворнула. А коза весною слегла, да как старуха ни пыталась поднять, не встала, издохла.

Козу было жаль.

И бабку, которая плакала насухо, терла кривоватое, морщинистое лицо ладонями.

– Его Господь послал, – сказала бабка, оглядываясь, словно опасаясь, что слушает кто.

Но нет, пустая улочка, глухая. Дома стоят заколочены, заборы покосились. Только их-то с бабкою изба и уцелела. Скрывается в самом конце улочки, к ограде жмется, будто прячется.

– Зачем?

– За грехи людские, – бабкины пальцы вцепились в ухо, дернули. – Помолчи.

Ева и замолчала, до самого дома молчала, обижаясь. И даже когда бабка налила кислых крапивных щей, сдобрив их сметаной – откуда только взяла? – от миски отвернулась.

– Ох и за что на мою голову такое наказание? Ешь давай. Кто ж про Зверя-то на улице говорит?

Бабка сняла льняную салфетку с вышивкой, под которой обнаружился свежий, теплый еще хлеб.

– А нельзя?

– Нельзя, – старуха присела рядышком. Тянуло от нее щами, и еще дымом, и самую малость – мелом, за которым Ева с нею к карьерам ходила, правда о том бабка строго-настрого запретила говорить. Карьеры-то закрытые… и все, что за оградою – закрытое.

Зверево.

– Зверь услышит? – Ева выбрала горбушку, она их жуть до чего любила, припаленные снизу, с твердой корочкой и мякишем, который Ева выгребала пальцами, скатывая шарики.

– Ладно, когда бы Зверь. Люди услышат, а это пострашней будет… а Зверь, кто знает, откуда он взялся. Появился и вот…

Она вздохнула и спрятала под фартук кривоватые руки с распухшими узлами суставов. Ева знала, что руки болят, и поэтому бабка по ночам не спит. Она подолгу лежит в кровати под душным пуховым одеялом, покряхтывая, но все же уступает боли, подымается и ходит по комнате, качает то в левой ладони правую, то наоборот. Еве очень жалко бабку и она, закрыв глаза, представляет, как вновь чинит трещину на куске холстины. Аккуратно, чтобы стежок к стежку, как учила старуха.

– Помню, что сперва-то его не боялись. Зверь себе и Зверь, мало ли… так, сторонились… ну или прятались, когда в лесу выпало встретить.

– В лесу?

Лес подобрался вплотную к ограде, и над осклизлыми кольями вздымались макушки елей. Порой границу пересекали сойки, а однажды на крыше заброшенного дома поселилась пара аистов, правда, староста велел их гонять.

– Тогда в лес ходили. И на реку, и… иначе все было, Евонька.

Ева кивнула, сунув в рот теплый хлебный шарик.

Кисловатый.

И с терпким привкусом трав, которыми старуха забивала горечь толченой коры.

– Частокол-то стоял, как без него-то, – бабка смахивала прозрачные слезы, которые сами собой текли из раскрасневшихся глаз. – Но чтоб за него ходить не моги… Это уже после выдумали, что, дескать, за грехи. И что Зверю людей отдавать надобно.

На людей указывала пророчица, и за спиной ее возвышалась массивная фигура Михея. Он стоял, скрестивши руки, в кожаном своем фартуке, в старой рубахе, продранной на локте. Жена его, бледная тихая женщина – и не лоскут даже, так, несколько ниточек, что чудом держатся одна за другую – рубаху чинила, но та все равно рвалась.

– Одни придумали, другие поверили. Третьи промолчали, – старуха поднялась и замерла, прихватив руками за спину. А Ева точно наяву увидела, как по прохудившейся ткани ползет новая трещина.

Успеть бы прихватить…

– А теперь-то и говорить поздно. От веры кто откажется? – говорила она глухим чужим голосом, – Выйдет, что тогда сами и виноватые.

Ева ничего не поняла, но когда бабка, прихрамывая и охая, добралась до кровати, легла, Ева накрыла ее тулупом. И рядышком села.

– Не ходи к колодцу, – попросила старуха. – Не дразни их.

– Не буду.

– А Мишка появится, то слушай его…

Вот еще.

Но слово Ева честно пыталась сдержать. Сначала сидела дома, у кровати, слушала бабкино тяжелое дыхание, трогала железные прутья и шишечки, начищенные до блеска, разглядывала половик и земляной, неметеный с утра пол, и веник из сухих березовых прутиков, который пора было бы поменять, и еще шкаф, преогромный, занявший едва ли не всю стену. Ручки у шкафа были медными со стеклянными шариками, красоты несказанной. В шкафу же лежали простыни и нарядное платье из скользкой ткани, которую бабка называла вискозией. Еще были белые чашки, не стеклянные, но и не глиняные. И старые часы с медными стрелками. Они давным-давно сломались, но бабка разрешала Еве проворачивать ключ, и внутри часов тогда что-то шебуршало, позвякивало…

Сидеть было скучно.

Ева дважды просмотрела альбом с картинками, на которых был и дед, и сама старуха, тогда еще не старуха вовсе, а очень даже красивая, красивей старостихиной дочки, женщина. Ее звали Юлия, но бабка на имя горько кривила губы, и Ева заставила себя его забыть.

Была в альбоме и мама, только маленькая совсем, тощая, с косичками и в штанах.

Женщинам грешно носить штаны, и та штука с колесами, за которую Евина мама держалась, наверное, тоже запрещена.

В деревне много запретов.

Из-за Зверя. И жаль, что в этом году он пришел так рано, всю весну испортил.

Огорчение Евы было столь велико, что она выглянула-таки во двор, ведь свой же, а колодцу она ни в жизнь не пойдет! Она слово дала… к сожалению.

Во дворе хорошо. Со вчерашнего-то дня распогодилось. И травка высохла, поднялась, зеленая и мягкая. Под окном выползли острые листочки тюльпанов, которые только у бабкиного дома росли, и даже старостиха приходила любоваться. А у самого забора рассыпались желтые одуванчики. А по ним топтался Миха-враг. Он тянул длинную шею, силясь заглянуть в темные окна.

– Чего надо? – Ева подобрала с земли камень.

Не то, чтобы она собиралась всерьез драться с Михой, но с камнем чувствовала себя спокойней. Как ни странно, поняв, что обнаружен, Миха обрадовался.

– Пойдем, скажу чего.

– Тут говори.

– Тут нельзя, – Миха тряхнул вихрастой головой. Светлые, пушистые волосы его на макушке выгорали едва ли не добела, а на затылке, отрастая, кучерявились к превеликой радости Евы: репейник в них застревал намертво.

– А где можно?

– Там, – Миха указал на просевший забор, за которым поднимались заросли дудника.

– Туда нельзя, – Ева покосилась на белые полушария соцветий, которые уже начали раскрываться. Под широкими плоскими листами притаилась жгучая крапива, да и тонкие стебли малины растопырили иголки, словно предупреждая: не стоит соваться на брошенный двор.

Нет, такого запрета не было, но… кто по своей воле полезет туда, где грешники жили?

– Не бойся, – Миха ловко оседлал забор и руку протянул. – Надо так.

Еву повело любопытство, да и, признаться, случалось ей лазить к соседям за той же малиной, которая вызревала пусть и мелкой, но сладкой. Сейчас с кустов только-только облетел душистый снег лепестков.

– Давай сюда, – Миха подобрался к дому и подковырнул ставню, та открылась с тихим скрипом. В лицо пахнуло сыростью, тленом, и Ева нахмурилась. Одно дело – двор, и совсем иное – дом. Страшно лезть, но Миха уже нырнул в щель и, перегнувшись, вновь протягивал руку.

И Ева решилась.

Внутри было… почти как в бабкиной избе. Только стены потемнели от сырости, и дорожки будто приросли к земляному полу, сами сделавшись темными, липкими.

– Надо уходить, – он был непривычно хмурым, ее враг. И присев на кровать, носом шмыгал. – Ты ж слышала, что Зверь пришел. Вечером пророчица скажет, что вас с бабкой надо Зверю отдать… что бабка старые книги хранит.

Ложь!

Книги-то еще когда отдали… Ева уже помнит, как их жгли.

– А ты откуда знаешь?

– Слышал, как батя ей говорил. А она его боится, – Миха вздохнул и, понурившись, признался. – Мы с мамкой сбегчи хотели. Готовились. Там вон сухарей есть. И еще одежа. Думали подождать, чтоб просохло чутка…