А Зверь в этом году явился раньше обычного.

– Мамка велела схорониться и ждать. Она придет.

– А бабушка?

Ева не бросит старуху. Пусть у той ноги больные и далеко не идут, пусть жизнь в ней держится, лишь благодаря ниткам Евы, но…

– Нельзя, – очень тихо произнес враг и, взяв Еву за руку, повторил. – Нельзя. Если он узнает, то… всем плохо будет.

– Пусти!

Не пустит, Ева ударит его. Камнем!

Пустил.

И не попытался остановить, когда Ева выбралась в окно. Во дворе она остановилась, чтобы отдышаться. Парило… и значит, гроза скоро. Налетит, накроет, заметет следы. Она поежилась, припомнив прошлогодние грозы, что шли одна за другой, выматывая душу бессильным воем. Это бабка про душу сказала, а Ева запомнила, понравилось ей…

– Зачем вернулась? – строго спросила бабка.

А сама-то, сама… будто выше стала, прямей. Платье надела вискозийное, то самое, из шкафа. Переливалась металлом диковинная скользкая ткань, не то медь, не то багрянец кленовых листьев. Пуговки и вовсе золотые…

– Ба, надо идти, – Ева глядела на нее снизу вверх, не узнавая.

– Тебе надо, – ответила уже не старуха, но женщина, выбравшаяся со страниц старого альбома. – А мое место тут.

– Но…

– Ева, – бабка погрозила пальцем и, вздохнув, обняла. Пахло от нее странно, чутка белыми шариками от моли, но еще и ландышами. – Слушайся Анечку. И Мишку не обижай…

– А ты?

– Здесь мое место, – она отпустила Еву и, сняв брошку, круглую, резную, вложила в руку. – Я их учила, видать, недоучила чему-то. И сама струсила, промолчала, когда кричать надо было. Теперь-то кричи, не кричи – не услышат.

Ева смотрела и видела, как нитка за нитку цепляются, сами собой сращиваются трещины старого лоскута.

– Ничего, милая, вырастешь – поймешь. А теперь иди.

Наклонившись, старуха коснулась лба Евы холодными сухими губами.

И хлеб отдала.

Хлебом Ева поделилась с Михой, который так и сидел на кровати, неподвижно, будто спал с открытыми глазами. Но хлеб взял, буркнув:

– Спасибо.

Ждали долго, до самой темноты и дольше. Ева, кажется, и придремала, тут же, на кровати, на пыльном, поточенном мышами матрасе. Проснулась она оттого, что Миха руку сжал. В темноте лицо его выделялось белым пятном.

– Идем, – сказал он шепотом, а потом дрогнувшим, каким-то слезливым голосом, пожаловался. – Светает. А мамка не пришла…

– Вдруг еще придет? – Ева увидела крохотную совсем трещинку на его лоскутке, и не трещинку, так, истончившиеся ниточки.

– Нет. Уже… объявляли… батя грозился, что и ее отдаст…

Вздохнул шумно, как-то зло.

– Идем.

Потянул за собой, и Ева послушно пошла. Она думала про Михину маму, и про отца, и про собственную бабушку, которая пошла в храм нарядною.

А в прошлом-то году к дверям жалась.

Храм был старым, и лица святых почернели от копоти, а белое алтарное покрывало стало серым, но пророчица запретила касаться его. Грешны люди.

Оттого и послал Бог Зверя.

К алтарю выходила пророчица. Она тяжко вползала по ступеням, прижимая к груди Книгу. А положив ее на алтарь, долго сопела, пыталась отдышаться.

– Час настал, – говорила пророчица дребезжащим голосом и раскрывала Книгу, водила по строкам заскорузлым пальцем, читала про Зверя и огненное море, в котором сгинет мир. А после, тяжко опираясь на руки Михия, называла имена…

Миха вел окольной тропой, что вилась в зарослях сныти, и тощие стебли крапивы клонились, норовя ужалить. Ева терпела.

Горели руки. И лицо тоже.

И кипело в груди тяжелое, дурное, казалось, стоит открыть губы, – выплеснется.

Остановился Миха у ограды. Ее-то каждый год чинили, выламывали старые колья, заменяя новыми, и ради них мужикам дозволялось выйти в мир. Возвращаясь, они молились перед пустым алтарем, прощения прося у Бога.

И тот прощал, если ограда держалась.

– Тут, – Миха, присев, ощупывал землю. – Мы выйдем и… их на вырубки водят… там привяжут… а мы распутаем.

– Распутаем, – согласилась Ева, – и убежим.

Если Зверь не успеет раньше.

Миха разгреб влажную траву, обнажив дыру лаза…

На той стороне пахло лесом и еще ландышами, только оглядеться Еве не позволили.

– Идем, – Миха, выбравшись из-под земли, не стал прикрывать ямину. Он до того спешил, что не отряхнулся даже.

А все одно опоздали.

Ева учуяла этот запах издали, тяжелый, металлический, как старая проволока. И Миха остановился, руку сдавил. Он дышал часто-часто, а ткань его лоскута трещала. У Евы еще получилось держать ее, не позволяя расползтись трещиной, но…

Никто людей не привязывал. Бабка лежала на самом краю поляны, и подол платья едва-едва прикрывал распухшие ноги. Волосы растрепались, испачкались в черном… или нет, в буром.

Грязном.

А лицо и вовсе в пятно превратилось.

Рядом с нею, в исподнем, лежал старостин отец. А чуть дальше, навзничь, и руки раскинув – Михина мамка. И Миха, присев рядом, скулил, но прикасаться не смел. Когда же Ева подошла, обернулся.

– Это он все… грозился, что убьет ее… говорил, Зверь людей уводит… а он только волю исполняет… в том годе кружечки принес… и мамке цепочку с подвесками, она не взяла… она ничего от него не хотела… – Миха поднялся. Трещина разорвала его лоскут пополам, и Ева вздохнула: даже если залатать, то шов останется. – Я его убью… его…

– Пророчица называет имена.

– Дура ты, – он мазнул рукавом по носу. – Она говорит, что батя хочет. Боится. И все его боятся. А я нет… хватит.

Он ушел, и Еву за собой не позвал. Она села рядом с бабкой, взяла ее за руку, так и сидела, пока вовсе не рассвело. А когда небо полыхнуло алым, на вырубках появился Зверь.

Он ступал медленно, то и дело останавливаясь, поводя массивной башкой из стороны в сторону. И сиял металл брони, а из ноздрей вырывались клубы пара. Шея его изгибалась, а лапы с длинными когтями пробивали шубу леса, вязли во мху, выворачивали целые пласты темной сыпучей земли.

Зверь остановился.

Ева смотрела на него, огромного и… пустого.

Лоскут?

Нет, просто… металлом пахнет. И ветивером, которым поросли берега карьеров. Еще окалиной, дымом, как от кузни…

Наклонилась голова. И в стеклянных граненых глазах зверя Ева увидела свое отражение. Он смотрел долго, а потом пасть раскрылась, обдав Еву жаром.

– Здравствуй, – сказала Ева всем своим отражениям.

В деревню она вернулась.

Нужно было Миху забрать и рассказать про Зверя, которому нет дела до людей – он сам по себе приходит, а не потому, что в книге так написано.

И снова она опоздала.

Ева видела их, лоскутных людей, собравшихся вокруг колодца. Серых. Заросших грязью и таких вдруг одинаковых. Миха лежал на спине, голову вывернул престранно, глазами распахнутыми в небо уставился. В них, в светлых едва ли не до белизны, облака плыли и отражалось кривое лицо Михиного бати.

Странное такое.

Он повернулся и увидел Еву:

– Ты…

Михей надвигался медленно, как Зверь, но был страшнее. И Ева, зажмурившись, выхватила его лоскут, сгребла в кулак, содрогаясь от отвращения, до того он был липким, прокопченным. Как распрямить?

Как-нибудь.

Уцепиться и рвануть, сколько сил есть. И твердая упрямая ткань поддалась, затрещала, а в груди у Михея что-то лопнуло. Громко так. Звонко.

Сам же он вдруг повалился… и тихо стало.

Но тишины не хватило на всех.

– Зрите люди! – заверещала пророчица, потрясая черной Книгой. – Уверуйте! Вот явилась дева в порфире и багрянце…

– Зверь приходит сам по себе, – Ева отступила от Михея, из носа которого выползала змейка крови. – Зверь…

– Поклонитесь ей, и спасены будете!

И старостиха, тихо охнув, первой опустилась на колени.

– Зверь не страшный вовсе и…

– Молчи, – пророчица оказалась рядом, тощие ее пальцы впились в плечо. – Разве ты не видишь, что им такое знать ни к чему? Пусть верят.

В Зверя?

В Михея и пророчицу?

Или в саму Еву?

– Какая разница? – пророчица осклабилась и, наклонившись к самому лицу Евы, добавила. – Эти люди уже не смогут иначе.

Люди?

Здесь не осталось людей. Лоскутки.

Для Евы.