Прошло двенадцать лет. Однажды хмурым осенним утром из дребезжащего облезлого ПАЗика, обслуживавшего несколько окрестных деревень, вышла угрюмая, неулыбчивая женщина в сером, завязанном по-бабьи платке и видавшим виды ватнике. В руках у неё был большой потёртый чемодан, перетянутый слевой стороны мужским ремнём, потому что застёжка с этой стороны давно была сломана.

Кивнув трём старушкам и моложавой женщине с ребёнком, стоявшим на остановке, незнакомка подняла голову, медленно вдохнула и выдохнула сырой, холодный воздух, а потом пошла по улице, с интересом поглядывая по сторонам. Она не узнавала родной Касьяновки, которая за эти годы из процветающей, богатой деревни, превратилась в убогую, забытую Богом деревушку. Покосившиеся заборы, заброшенные, заросшие травой дома, убитые, грязные дороги, давно забывшие, что такое грейдер, серость и уныние каждому бросались в глаза и навевали тоску. Но странную незнакомку как будто радовала открывшаяся ей картина, и хотя её разучившиеся улыбаться губы по-прежнему были плотно сжаты, сердце трепетало от тайного восторга. Она была дома!

– Это что ещё за птица? – воскликнула одна из старушек, глядя ей вслед.

– Тише ты! – одёрнула её другая. – Не узнала, что ли? Анфиска это! Та самая, что председательского сынка топором зарубила.

– Как это, зарубила? – ахнула моложавая женщина. Она торопливо вошла в салон ПАЗика вслед за старушками и уселась рядом с ними, предвкушая интересный рассказ.

– Ты, Лариса, не жила здесь в то время, – начала старушка в цветастом платке, – а мы с Надеждой хорошо всё помним. Игнат, председательский сынок, был любовником этой Анфисы. Она крутила им как хотела, правда, тайком от его отца. Она-то из бедной семьи, а у Игната всегда был хороший достаток. Вот она и хотела привязать к себе парня, забеременела даже, чтоб он отказаться от неё не смог. Только его родители узнали, что ребёнок-то нагулянный и запретили им жениться. В отместку за это Яков, отец Анфиски, устроил поджог, целую бригаду спалил. Знаешь ведь, где горелая бригада находится, её так и не отстроили заново.

– А зарубила-то как? – с нетерпением спросила Лариса.

– Ну как, топором! – округлив для убедительности глаза, ответила та. – Он же родителей послушался, вот она и отомстила ему за это, на куски порубила…

– Да что ты путаешь, – прервала её вторая старушонка, которую она назвала Надеждой. – Она ему только голову оттяпала… Её потом назад ему пришивали!

Лариса вскрикнула и прижала ладонь к губам, а старушки всю оставшуюся дорогу спорили, до хрипоты доказывая друг другу свою правоту.

***

Анфиса подошла к родному дому и долго стояла у полусгнившего, завалившегося забора из штакетника. Она не могла отвести взгляда от грязных подслеповатых окон, которые смотрели ей прямо в душу, и молчала, думая об отце, умершем в тюрьме от туберкулёза, и о матери, которая всего два года не дождалась свою несчастную дочь.

Анфиса осторожно толкнула калитку и вошла во двор, прокладывая себе дорогу через заросли пожухлой травы и бурьяна. Железкой, валявшейся на крыльце, сорвала замок с петель и вошла в холодные, тёмные сени. Неприбранные комнаты встретили хозяйку затхлым, сырым запахом, но ей было всё равно. Она подошла к старому, покрытому пылью зеркалу, и провела по нему ладонью, тихо вздохнув:

– Ну что, Анфиса, вот ты и дома…

До позднего вечера она наводила порядок в доме, перебирала вещи, мыла окна и полы. Потом, уставшая, но довольная, открыла свой чемодан и достала оттуда спички, несколько свечей, тёплые ватные штаны, две юбки, пачку чая, краюху хлеба и пожелтевший кусок сала, завёрнутый в газету. Вещи Анфиса положила на полку в шкаф, а хлеб и сало отнесла на кухню и стала ужинать, отрезая ломтики тупым ножом с треснувшей костяной ручкой.

Свеча не догорела и наполовину, как Анфису стало клонить в сон. Дунув на трепетавший фитилёк, Анфиса легла на кровать и крепко уснула, даже не позаботившись закрыть дверь на крючок.

***

– Ну здравствуй, Анфиса! Вернулась, значит…

Анфиса разогнулась, тыльной стороной ладони вытерла лоб и бросила под ноги пучок пожухлой травы, которую с утра полола, очищая двор.

– А-а-а, это ты, тётка Евдокия. Здоро́во живёшь! Зачем пришла? – спросила она не очень-то дружелюбно. Меньше всего Анфиса хотела сейчас разговаривать с дальней родственницей, которая за все эти годы ни разу не вспомнила о ней, а тут явилась сразу, как только узнала о её возвращении. Не иначе как позлорадствовать пришла, да похвастаться собственным счастьем.

Но Евдокия совсем не выглядела счастливой. Напротив, сильно исхудавшая и словно почерневшая, она смотрела на мир потускневшими глазами, видавшими много горя. Может быть поэтому, она спокойно ответила, не обращая внимания на колкость Анфисы:

– Я с добром к тебе пришла. Посмотреть хочу, какой ты стала. Сломалась или нет после того, что с тобой произошло. Хотела бы и помощь тебе предложить, да какая из меня теперь помощница?

Анфиса отряхнула руки и вытерла их о жёсткий, заскорузлый фартук.

– Не нужна мне твоя помощь, тётка Евдокия, обойдусь как-нибудь, – сказала она вполне серьёзно. – Тамарке своей лучше помоги. А мне твоих подачек не надо.

Реденькие, белёсые брови Евдокии опустились, и без того смуглое лицо потемнело ещё больше:

– Не поможешь ей теперь и руки не подставишь. Померла Тамара прошлой зимой… Спилась и в сугробе замёрзла. Совсем немного до дома не дошла…

Анфиса проглотила тяжёлый комок, подняла голову, посмотрела куда-то вдаль, потом повернулась к тётке:

– Пойдём, я чайник поставлю. Холодно здесь стоять…

Евдокия пошла за ней следом, села в кухне на табурет у стола и стала смотреть, как Анфиса ставит на стол чашки и заваривает чай из чайника, стоявшего на дровяной печи. Та поймала её взгляд и пояснила:

– Еле-еле растопила печку, дымила ужасно. После матери её никто не затапливал, вот и пришлось помучиться.

– Это ничего, главное, в избе тепло, – вздохнула Евдокия, подвигая к себе чашку.

– Сахара и конфет, извини, нету, – продолжала Анфиса. – Хочешь, там остался сала кусочек да хлеб. Больше угостить нечем.

– Ничего не надо, – покачала головой Евдокия. – Сядь, давай просто поговорим. Столько лет не виделись. Есть о чём рассказать друг другу.

– Неважный из меня рассказчик, – пожала плечами Анфиса. – Да и хвастаться особо нечем.

– Ну тогда меня послушай, – кивнула Евдокия. – Про Тому мою и вашего с ней Александра. Никчёмным он мужем оказался, так что не жалей о нём. Поначалу, может год или два они жили тихо, нормально. Тамара с него пылинки сдувала, носилась как с писаной торбой. А он по деревне царём ходил, нос задирал, ноги об неё вытирал. Самым никчёмным человеком оказался. Тома для него всё делала, а вот забеременеть не смогла. Год живут, другой, третий, детей нет как нет. Вот тогда-то наш Сашенька и показал себя во всей красе. Гулять от Тамары начал, пить, руку на неё поднимал. Тома всё терпела, но, когда он однажды привёл домой Римку, молоденькую медсестру, которую прислали к нам в амбулаторию, и сказал, что будет теперь жить с ней, моя дочь не выдержала, сорвалась. Римку она, конечно, со скандалом выгнала, но и Сашка ушёл вслед за ней. Ещё через полгода они уехали вместе куда-то, а Тома совсем съехала с катушек. Пить начала, по мужикам таскаться, меня совсем не слушалась, даже с кулаками кидалась. А однажды пришла, плачет и хохочет одновременно. Я к ней, спрашиваю, что случилось. А она мне и отвечает: «Беременная я! Оказывается, это Сашка был бесплодным, а со мной все в порядке!» Я так и села. Говорю: «А кто ж отец-то?» А она снова смеётся: «Откуда мне знать? Ветром надуло!» Так я от неё ничего и не добилась.

– Кто ж родился? – спросила Анфиса.

– Девчонка, – вздохнула Евдокия. – Шустрая такая, остроносая. Покажу тебе как-нибудь, сейчас дома оставила, спит она. Да Бог с ней. Сама-то ты как?

– Да как? – передёрнула плечами Анфиса. – Жива и слава Богу.

– Вот и ладно, – Евдокия поднялась, опираясь обеими ладонями о стол. – Пойду я, Анфиса. А то внучка проснётся, а меня нет. Махонькая она ещё, несмышлёная…

Давно закрылась калитка за Евдокией, а Анфиса всё смотрела и смотрела ей вслед, думая о том, что сейчас услышала. Нет, ей не жаль было прошлого, глупо жалеть о том, что не можешь изменить. Давно не вспоминала она и Александра. За те горькие годы, что она провела в сибирском лагере, жизнь так гнула и ломала её, что от прежней, жизнерадостной Анфисы в ней совсем ничего не осталось.

Она научилась долбить, загружать и перевозить в тяжёлой, деревянной тележке горы мёрзлой земли, вбивать сваи, валить лес. Привыкла есть на завтрак мутную серую баланду, в обед обходиться черпаком прогорклой каши, а ужинать рыбной похлёбкой, от которой мутило всех новичков, впервые пробовавших её. Ещё хуже кормили в карцере, куда Анфиса попадала несколько раз. Там в сутки заключённому полагалось триста грамм хлеба, миска баланды и кружка воды. И всё.

Анфиса покрутила в руках кружку с недопитым чаем и скривила губы в жалком подобии улыбки: интересно, сможет ли она когда-нибудь забыть всё это? Валька Бацилла, близкая подружка Анфисы, тоже отбывавшая срок за убийство, любила повторять ей:

– Эх, Анфиска, никого не слушай, время – плохой доктор, оно боль не лечит. Время учит с ней жить. А жить ты будешь долго, я чувствую.

Анфиса верила неугомонной правдорубке Вальке, потому что вечная боль, плескавшаяся в её глазах, была необъятной и искренней: муж Валентины, спьяну не разобрав, кто перед ним, насмерть забил двух её детей, сына трёх и дочку пяти лет. Вернувшись с работы домой, Валя нашла их бездыханными возле спящего отчима, и в отчаянии схватилась за нож…

Анфиса вздохнула: значит, Тамара родила дочку, хоть кого-то оставила на земле после себя. Тамаре повезло… А вот ей и Валентине – нет. Подруга Анфисы умерла у неё на руках от лихорадки, которую никто не думал лечить. Уходила она в страшных учениях, но с улыбкой на губах и всё повторяла: «Заждались меня доченьки. Скоро встречусь с ними. Совсем немного уж осталось». И Анфиса понимала её, хотя твёрдо знала, что после жестоких побоев, которыми её не раз награждали в лагере, быть матерью она никогда не сможет.

Анфиса убрала чашки, вышла во двор и подняла взгляд к небу: серые тучи собирались в тяжёлое, свинцовое полотно, угрожая пролиться на землю холодным, осенним дождём. Сколько раз она видела такое небо там, в холодной Сибири, во время невыносимо тяжёлой работы, от которой обессиленные люди умирали и встречали смерть как избавление. А вот Анфиса выжила. Знать бы только, зачем.

Она по привычке пожала плечами и снова принялась за траву.

***

Уже начало темнеть, когда в дверь Анфисы постучали. Она открыла и увидела на пороге Евдокию. У её ног стояла большая корзина, доверху заполненная всякой снедью. Анфиса увидела овощи, какие-то крупы, пару уже ощипанных уток, хлеб, завёрнутый в газету.

– Вот, это тебе, – показала на гостинцы Евдокия. – У тебя же ничего нет.

– Я же сказала, что мне ничего не надо, – начала Анфиса, но тётка перебила её:

– Тогда выбрось!

Не желая больше спорить, она отвернулась от Анфисы и пошла прочь. И только у калитки услышала негромкое «Спасибо!», брошенное Анфисой ей в спину.

***

Ещё несколько раз Евдокия оставляла у порога Анфисы корзины с нехитрой провизией, но в дом не заходила, а потом вдруг привела с собой худенькую остроносую девчушку и сказала:

– Вот, Анфиса. Это дочка Тамары. Моя внучка. Я в больницу поеду, там и помру, болезнь уже источила меня изнутри. Дом свой я продала, Витька Блазин, сосед, давно хотел купить его для своей матери, чтоб она поближе к нему жила. Завтра переезжать будут. А это деньги, что я за дом получила. Твои они теперь. Свой домишко подлатаешь, да и внучку мою тебе поднимать на ноги надо. Я не жилица на белом свете и не помощница тебе в этом деле, а другой родни у девчонки нет. Так что тебя мне Бог послал, я это точно знаю.