Соня плетется следом неохотно. Ей все происходящее явно совсем не нравится, но выбора у нее нет. Я веду ее по следам девчонки, видным только мне, – по растопленным в снегу дорожкам. На самом деле по этому коридору просто можно пройти или в кафетерий, или к выходу на улицу, так что я точно знаю, где искать мою «подругу».

– И?

– Пошли в кафе.

– Опять? Спасибо, я уже с тобой…

– Да ладно, ты же жить без кофе не можешь, пошли уже.

– Я слышала, что ты бросил занятия с Эльзой, имей в виду, отец рвет и мечет.

– Плевать.

– Мать пожалей.

– Она нас не жалела, – повторяю в который раз.

В кафе я снова нахожу взглядом кудрявое гнездо. Его обладательница сидит за столиком у окна в окружении хохочущих подружек. Мы с Соней садимся через проход от них, и приходится принести сестре кофе, который она заранее называет паршивым. Возвращаюсь, поглядывая на заветный столик, но все внимание кудрявой обращено к чему угодно, только не ко мне. Меня. Не. Существует.

Что-то новенькое. Значит, я хорош в качестве друга только в грязном концертном зале?

– Есть разговор, – говорю я.

Соня закатывает глаза и, сморщившись, делает глоток:

– Какая гадость.

Она вытирает салфеткой руки, с тоской поглядывает на крабовый салат у парочки за соседним столиком, но он, видимо, не проходит ее кастинг на роль обеда, и она вздыхает:

– Слушаю.

Соня – драматичная особа, себе на уме, и очень уж преувеличенно неприязненно относится ко всему миру.

– Знаешь ее? – киваю на кудрявую.

– С чего ты взял?

– Я почти уверен, что она поет в местной студии.

– Зачем она тебе? – Брови Сони ползут вверх. Выражение лица становится еще более непроницаемым. – Она хорошая.

– Вы дружите?

– Нет. Ты прекрасно знаешь, что таким, как мы, нечего делать с такими, как она. – Соня задирает нос и отворачивается к окну.

– Откуда ты ее знаешь?

Соня в очередной раз закатывает глаза, будто это что-то для меня значит. Не значит, потому что все ее ужимки – это только заклепки непробиваемого фюзеляжа, которому нипочем ни ветер, ни перепады температуры, ни высота.

– Ты прав. Поет. В студии, – отрывисто произносит Соня и жмурится. – Но она… не такая, как мы. Как я и мои ребята. Она поет романсы, ездит на фестиваль бардовской песни, играет на… гитаре. – Соня морщится, будто гитара – это что-то стремное. – А еще ее часто просят мне аккомпанировать на рояле, потому что ее в пальцы сам бог поцеловал, отвечаю, и… она правда хорошая.

– Прям правда хорошая?

– Правда. Не кривляйся. Мы с ней в последнее время чаще общаемся… она вроде как нравится Лехе.

– Леха?

– Мой близкий друг, Леша.

– Тот зализанный придурковатый тип?

Я смеюсь, а Соня стекленеет. В ее глазах неприкрытый отчаянный страх, и это очень веселит. Я мог бы сто раз сказать, что стал нормальным, но мне никто не поверит. Это жалкое недоразумение – быть мной, больным придурком. До сих пор смешно, что все зашло так далеко.

– Да ладно, расслабься. Я не претендую на твою подр…

– На кого?

– На нее. Просто она прицепилась ко мне, вот и все.

– Прицепилась? – холодно переспрашивает Соня. – Ты в своем уме? Кажется, она тебя не замечает.

– Я…

– Егор! – восклицает слишком громко Соня, на нас оборачиваются все, включая девчонку, которую я, разумеется, «не вижу».

Она где-то на фоне, сливается с лучом света из окна, пролитым на столик. Ее волосы золотисто-каштановые, светлее, чем я думал. За микросекунду, что взгляд за нее цепляется, успеваю зарисовать в памяти изгиб вздернутого носа и слишком пухлой верхней губы. Можно разглядывать это лицо часами и все равно не понять, что же в нем такого особенного-то. Еще и тяжелая оправа очков мешает, почему она не носит что-то более изящное?

– Давай еще погромче. – Улыбаюсь сестре, но ее пугают мои улыбки, к большому моему сожалению.

Она видит за ними безумие, а мне в ответ хочется зайти дальше, показать больше, и рано или поздно точно что-то будет. Какой-то приз за мои старания. Мифический мультик за победу в игре «Ну, погоди!». Долгожданный дождь после танцев с бубном. Иначе зачем это все? Неужели я и правда псих, как наш отец? Говорят, если я это признаю, сделаю первый шаг на пути к выздоровлению, но никто не понимает, что тогда это превратится в мое оправдание. Бросьте. Я пока еще понимаю, что со мной не так, а значит, не безнадежен.

Соня не успевает ответить. За столик к моей девчонке усаживается паренек с зализанными, в лучших традициях хрестоматийного мажорства, волосами. Она улыбается ему и тянется через столик, чтобы обнять.

Соню передергивает от моей улыбки. Будто я антагонист, который способен изгибать губы только перед тем, как произойдет что-то очень и очень плохое. Сестра напрягается, хмурит лоб, потом трет его рукой, словно боится, что заломы тут же превратятся в морщины.

– Малыш, не переживай ты так, все останутся живы, – обещаю ей.

Девять лет назад

– Я не хочу садиться в машину, – говорю Соне, и она пожимает плечами, прежде чем закинуть свою сумку с вещами в багажник.

– Не сядешь – он накажет. – И залезает на заднее сиденье, но все равно кажется, что ей тоже не по себе.

За последний год Соня изменилась. Как будто в день, когда она задувала свечи на торте в честь тринадцатилетия, в нее вселилась мудрая старая женщина, потасканная за волосы жизнью.

Она щелкает жевательной резинкой и закидывает ногу на ногу. Достает телефон и начинает играть.

– Чего встал? – Отец, сколько бы я ни тянулся вверх, всегда выше на две головы.

Приближается со спины и ждет, когда я дам ему пройти.

– Ничего, шнурки завязывал.

Присоединяюсь к Соне, которая смотрит на меня с выражением «я же говорила». Отец заводит машину и трогается с места. Сначала не понимаю, почему мы не ждем маму, и только потом доходит, что она уже сидит на переднем сиденье, обняв себя руками. Где она вообще была? Не ночевала же в машине?

Выходные за городом не удались. Машина выезжает на трассу, а во мне поднимается липкая гадкая паника.

«Ты в норме?» – пишет Соня.

Почти полгода мы с ней при родителях не говорим вслух. Только переписки.

«Тошнит».

«Почему?»

«Не знаю. Не по себе».

«Забей, все будет норм. Если что, пиши, попрошусь в туалет, он остановится».

«А потом сорвется».

«Не привыкать».

Я просто сижу в машине, а ощущение, будто еду в вагонетке на американских горках. Вчера отец разогнался по трассе почти до двух сотен, чтобы мать прекратила истерить. Его безумие победило ее принципы.

«Если она не извинится, он рассвирепеет», – пишет Соня.

Ловлю взгляд отца в зеркале заднего вида и не знаю, что сделать. Улыбнуться? Или что?

– Чего притихли?

– Па, включишь музыку? – как ни в чем не бывало просит Соня, чтобы немного разрядить обстановку.

– Нет.

Вот и все. Как обычно.

«Ей что, сложно?» – пишу Соне.

Она тайком закатывает глаза.

«Это треш. Опять день скандала ждет», – отвечает она.

«Почему бы ей просто от него не свалить, раз она такая гордая?»

«Понятия не имею, но мне не по себе».

«Она в машине спала?»

«Да-а! Прикинь! Сказала ему, что, раз он такой олень, она будет спать в машине, и осталась. Я слышала, он всю ночь ходил по комнате туда-обратно. Он редко бывает таким злым».

«Не бойся».

«Он будет орать, ты же знаешь».

«Не нагнетай».

«И опять разгонится».

– Сонь. – Ловлю ее взгляд, чтобы успокоить, но у сестры подрагивают руки, а это плохой знак.

Сначала на нервах был я, теперь она. Мы постоянно перекидываем друг другу этот теннисный мяч панической атаки, потому что никогда не знаем, на чьей стороне поля он останется к концу матча.

Чувствую взгляд отца, он ждет, что я продолжу. Ему нужно контролировать каждый наш жест. Он больше всего боится, что мы войдем в сговор.

– Подай воды. – И облегчение прокатывается по телу, потому что отца это устраивает. Он переводит взгляд на дорогу.

Соня дрожащими пальцами достает из сумки воду и подает ее мне. Мы опять утыкаемся в телефоны.

«Не смотри на меня долго, ты же знаешь», – пишет она.

«Знаю».

«Все, конец связи, через десять минут спишемся. Надо наушники?»

«Нет, хочу слышать, о чем они говорят».

Соня отгораживается от мира, а я вцепляюсь в ремень безопасности и прикрываю глаза, делая вид, что сплю.

Глава 5
Ты слуга сатаны или солнце?

Дневник достижений. Запись 03

– Эта стерва делает вид, что мы не знакомы, когда видимся в коридорах. Какого…

– Сейчас закончится долбаная пара, и я иду в концертный зал. Кое-кто меня достал!

Конец записи

– Какого хрена это было? – Влетаю в зал, и тут же «моя девчонка» будто вырастает из-под земли.

Улыбка тает на ее лице, уголки губ опускаются вниз, глаза распахиваются шире, становясь совсем уж круглыми, как два пятака. На ней нет очков. И я снова могу рассматривать ее лицо, она будто прячет его вне зала.

– Что было? – тихонько спрашивает «моя девчонка».

– Ты прошла…

«Сейчас ты договоришь, и она решит, что ты обиделся», – прямо в ухо шепчет воображаемая Эльза, сидящая, как дьявол, на моем плече.

– Ты там…

Палишься. Она решит, что задела тебя, проигнорировав.

– Какого черта ты прошла мимо, будто мы не знакомы?

– Разве ты не этого хотел?

Бах! И я стою, растерянно глядя прямо перед собой.

– Брось, ну чего ты? Хотя… я так и знала, что наша дружба для тебя что-то значит. Не расстраивайся. Ты все равно мой друг. – Кудрявая машет перед собой пучком проводов и берет меня за руку.

Смотрю на наши переплетенные пальцы и почему-то не верю, что она действительно сжала их вот так легко. Не отвечаю на рукопожатие, но меня гипнотизирует сам факт – оно только что случилось. Додумав картинку, могу представить свет в тех местах, где наши пальцы соприкасаются. Они у моей подружки пухлые, мягкие. Но с крошечными мозолями на подушечках. У Сокола есть такие: если кто-то когда-то обратит на его пальцы внимание, увидит немного загрубевшую, чуть покрасневшую кожу и, быть может, догадается, что перед ним любитель играть на гитаре. По крайней мере, он в таком ни за что не признается сам.

– Что ты делаешь? – Я что, перестал дышать, когда она взяла меня за руку, и понял это только сейчас, когда все-таки открыл рот?

От недостатка кислорода делаю шумный резкий вдох.

– Хочу тебе кое-что показать.

Мы смотрим друг другу в глаза пару секунд, в животе зарождается горячее неправильное чувство, похожее на изжогу. Я, кажется, проглотил горячий кусочек солнца и не уверен, что способен такое переварить. Как жаль, подруга, я на бессолнечной диете.

– Что? – Очень глухой голос, лишенный силы сопротивляться, даже не разбивает тишину – покорно сливается, став частью пыльного помещения.

– Идем скорее.

Она уже забыла, как я пришел сюда, как попытался на нее накричать, как был зол. Я не успеваю возразить. Иду следом за девчонкой, которая тянет меня за кулисы, толкает старенькую дверь и, не зажигая свет, ведет по узкому коридору. В тесном помещении из-за недостатка воздуха слишком сильно пахнет – пылью и, неожиданно, медом. Я касаюсь волос моей подружки подбородком, ее лопатки практически прижимаются к моей груди, и каждое ее движение становится моим движением.

С трудом сглатываю и хочу мотнуть головой, чтобы избавиться от этого чувства опьянения.

– Как твоя голова?

Она толкает очередную дверь, и мы оказываемся в танцевальном классе. Таком же ужасно грязном, как концертный зал. Зеркала мутные, почерневшие, под потолком гирлянды лампочек и паутины. Паркет разрисован пылью и узором, повторяющим форму оконных рам из-за попадающего с улицы тусклого закатного света.