– Я не могу открыть твой тест. Интернет… – Отвлекаюсь на столик Геллы, которая громко смеется, а Зализанный восторженно за этим наблюдает. Мне кажется, я могу увидеть его сияющий, пожирающий взгляд. – Не ловит интернет.

– Можем куда-нибудь уйти, тут вечно проблемы.

– Нет. Некогда. Ты у меня не одна.

Кажется, это слишком грубо, и Оля растерянно опускает голову. Гелла и ее кавалер встают из-за стола и идут к кассе. Они толкаются, хохочут. Гелла оступается, и Зализанный придерживает ее за талию, но не успевает спасти от столкновения со стулом, который падает на наш столик, опрокидывает стаканчик кофе, за которым все-таки сходила проклятая Оля, и все ее тетради оказываются залиты.

– Ой, простите.

От голоса Геллы руки покрываются мурашками. Что она творит? Дело не в том, что Гелла на меня не смотрит, когда говорит. Она меня не видит. Меня просто не существует. И какого же черта? Я что, призрак? Давно подозревал, что одиннадцать месяцев назад случилось непоправимое, и я откинулся.

– Я амбассадор неловкости. – Беззаботный смех Геллы пульсирует в ушах. Она издевается?

– Ничего страшного, Гелла, – цедит сквозь зубы Оля-с-сайта, стряхивая со своих тетрадок кофе.

Они знакомы. Кто-то другой зовет ее Геллой, она точно настоящая. А я, видимо, нет.

Зализанный помогает. Они ведут себя как друзья, парочка, будущие влюбленные, кто угодно достаточно близкий, чтобы прикасаться друг к другу, не спрашивая разрешения.

– Не ушибла?

Ее голос сквозь толщу мыслей достигает тех долей мозга, что отвечают за раздражение, но приходится скрыть его за ледяным недоумением, чтобы не взорваться.

– Что?

Как же неистово бесит быть неизвестно кем. Вчера мы опять лежали вместе на полу танцевального класса и молчали едва ли не час. Я тайком дышал медовым запахом и говорил, как меня это раздражает, а сегодня она вот так легко придуривается, что мы не знакомы?

– Я, кажется, ушибла тебя стулом, прости, не специально, дай гляну.

Ее мягкие теплые пальцы трогают мою руку. Не понимаю ни-че-го. Но я тоже настоящий. Это радует. Она касается меня, садится рядом, но смотрит как на чужака. Это лишает меня возможности сделать очередной вдох. Фоновый шум нарастает, сводит с ума.

– Блин, я тебя поцарапала… У тебя ручка треснула в руке, тут вот царапина.

Пальцы проводят по ладони, и я едва держусь, чтобы не поймать их. Сердце бьется близко к горлу.

– Отвали! – Пытаюсь все-таки вырвать руку из Геллиных пальцев.

Хотя нет. Сейчас она не Гелла. Она чья-то близкая подружка, не моя. Почему бы Зализанному ее не увести?

– П-прости, я не хотела.

– Я понял, все в порядке, иди уже!

Скорее всего, это грубо, и она выскажет мне все, когда останемся наедине. О, я с нетерпением жду и даже надеюсь. «Ну же, Гелла, проваливай. Поговорим позже, когда никто не видит, верно? Потом ты споешь мне колыбельную, и все наладится, черт бы тебя побрал».

Она улыбается мне и легонько гладит пальцами тыльную сторону моей ладони.

– Не рычи, я же не специально.

Мне кажется, она могла бы поцеловать меня в щеку, она так уже делала. Я могу представить, как к моей щеке прижмутся эти теплые мягкие губы и их фантомное прикосновение останется со мной. Будет гореть на коже еще пару часов, потому что галлюцинации не целуют, а эта нарушает все законы воображения.

Но эта Гелла не имеет ничего общего с той. Она как минимум не смеется в ответ, когда я грублю, что только больше раздражает. Гелла просто сжимает мою руку своей, крошечные пальцы едва ли могут обхватить мою ладонь.

– Простите еще раз, мы пойдем.

МЫ.

Они уходят, и урок с Олей-с-сайта я официально объявляю проваленным.

* * *

Я ищу мое проклятие по институту, пытаюсь поймать в коридорах, но, конечно, ничего не получается, и день проходит зря. Она не материализуется в зале, не находит меня спящим, не будит, не целует в щеку. Я что, провинился? Какая жалость, что вины вовсе не ощущаю.

До самого вечера я работаю, сидя в первом ряду кресел концертного зала, закинув ноги на ограждение перед сценой, а потом ухожу, с сожалением глядя на пустую сцену и проигрыватель. Хочу домой. Только не к Соне бы, а в какую-то свою, более живую и душевную берлогу, но пока такой нет.

– Да? – отвечаю на звонок сестры, уже пересекая быстрым шагом двор ее дома.

– Егор, забери меня… пжалста, – просит она нетрезвым голосом и отключается.

Чудесно. Соня напилась. Спустя полчаса я вытаскиваю ее из-под какого-то типа, который пытается перейти на новый уровень отношений прямо в кабинке караоке-бара. Когда она проснется, протрезвеет и все поймет, сделает вид, что ничего не было. Что она не ходила в караоке с незнакомой компанией, что не осталась наедине с кем-то, что не выпила слишком много. Она делает так раз в месяц, иногда два, и мне уже кажется, что Соня ждет, когда из передряги ее спасет отец, наградит фирменной затрещиной и посадит под домашний арест в гараже. У меня стойкое ощущение, что моя сестра, которая ни разу ни с кем не встречалась, насколько я могу судить, и просто люто ненавидит все разговоры про отношения, в душе до сих пор хочет чувствовать себя маленькой девочкой – капризной, влезающей в неприятности и ждущей, когда папа объяснит, как жить, усадив после этого под замок. Потому что в гараже было безопасно, ведь это уже было худшим, что с нами может случиться.

Ее рука, лежащая на колене, разжимается, на пол скатывается телефон. Подцепляю его на светофоре, смотрю на экран. «Кролик и морковка», недосягаемый уровень, которого можно добиться, только если не будешь выпускать телефон из рук пару-тройку, а то и больше лет.

– Веди осторожнее, – бормочет она, прижавшись щекой к стеклу. У Сони состояние пьяной полудремы.

Машина виляет – я объезжаю автобус и едва вписываюсь в поворот. Никогда не любил этот танк, который отец подарил Соне за то, что вышвырнул из окна клетку с ее престарелой шиншиллой ввиду недостаточно качественной уборки поддона. Слишком несуразно большая, черная и мрачная тачка. А Соня за рулем всегда смотрится комично.

– Егор, – тянет Соня.

– Что? Тошнит? Остановить?

– Останови.

Я торможу в кармане перед автобусной остановкой и жду, пока Соня продышит волну тошноты. Блевать на улице она не станет, выдержит, только бы не опозориться. Даже пьяная она не способна упасть в грязь лицом.

Дождь хлещет как из ведра. Люди на остановке жмутся в плащах и джинсовых куртках. Вроде и одеты по погоде, но от ледяного осеннего дождя, нещадно поливающего улицы, это не спасает.

– Готова ехать?

– Фу… готова. Давай. Только без резких движений и ме-е-едленно. – Соня глубоко дышит и машет, подгоняя меня, чтобы заводил машину. – Ну?

Притопывая в ожидании автобуса, на остановке стоит мое проклятие. Мокрая как мышь, Гелла пытается прикрыть голову джинсовкой, но та уже тоже насквозь пропитана водой, а остановка не спасает ни от ветра, ни от дождя.

– Егор, блин! Меня сейчас вывернет прямо на тебя, в кусты блевать не пойду, гони уже, хочу в душ!

– Где ж твой Зализанный? – шепчу Гелле.

Та ровно в эту секунду оборачивается и смотрит на машину, но вряд ли что-либо может увидеть за стеной дождя, заливающего ее огромные очки.

– Чего?

– Ничего, поехали.

Мне всю ночь держать волосы сестре, а тебе, Гелла, сражаться с соплями из-за простуды. Чтобы не оборачиваться и не останавливаться, прибавляю газу, и остановка тает в дожде и темноте. Что вообще эта идиотка делала ночью на остановке? На часах половина одиннадцатого. Ладно, вечер, не ночь, но уже совсем темно.

– Егорка, что с тобой?

– Ничего. Заземлись, скоро приедем.

– Я-то заземлилась, – хихикает Соня.

Паркуюсь во дворе, выхожу из машины. Дождь бьет в лицо, и одежда промокает за секунду. Интересно, эта тупица уже дождалась автобуса?

Соня вываливается на тротуар и, взяв меня за плечи, удерживает равновесие.

– Сама дойдешь?

– Не маленькая. – Обхватив себя руками, она почти уверенной походкой идет к подъезду.

– Я приеду через полчаса с колой и аспирином, – кричу ей в спину.

– Проваливай! – бросает она в ответ через плечо. – И купи бургер! И наггетсы!

Действую на автопилоте с совершенной уверенностью, что это все ошибка и мне не стоило бы срываться к этой идиотке, что так виртуозно меня игнорирует, когда ей это нужно. Например, в присутствии Зализанного или подружек. Зла не хватает – теперь понимаю смысл этой фразы. Его и правда критически недостаточно, хочется испытывать нечто большее к придурковатой, но я сублимирую это чувство в силу, с которой жму на газ.

Опять. Флешбэки прошлого, как вот так же мог гнать по городу, не глядя на светофоры, слишком больно бьют в виски, и нога сама приподнимается над педалью, но остановка уже прямо передо мной. Торможу на противоположной стороне дороги и смотрю на пустой навес, рекламу стоматологии и мокрые обрывки объявлений, наклеенных на стену.

Уехала, разумеется. И даже это злит, потому что Гелла всегда играет не по моим правилам. Утыкаюсь лбом в руль и жду, когда придет хоть одна умная мысль, вроде «никто ничего никому не должен». Люди никому не принадлежат. Она имеет право гулять с кем хочет. Тебе она даже не нравится.

Ситуация

Гелла промокла под дождем и уехала.

Эмоции. Телесная реакция

Я зол. Хочу курить.

Мысли

О ней.

Действия

Я просто сижу в машине и жду, когда отпустит.

Легче не стало, спасибо за внимание.

* * *

Когда возвращаюсь в квартиру Сони, она не спит. Волосы замотаны в полотенце, она валяется в пижаме на диване и читает что-то в телефоне. Глаза красные, лицо бледное. Руками обнимает подушку, в которую утыкается подбородком.

– Ты как?

– Мне плохо. Колу принес?

Кидаю ей бутылку и наблюдаю, как сестра осушает почти треть одним махом.

– Фу, гадость, – мычит она, прижав руку ко рту. – Теплая.

– Ты, может, поспишь?

– Не может. Не понимаю вас, людишек, которые спят трезвеющими. А я почти протрезвела. И пока это совсем не пройдет, буду читать.

– Не понимаю вас, людишек, которые могут читать трезвеющими, – улыбаюсь ей, но Соня в ответ только морщится и переворачивается на спину.

– Ой, нет, – говорит сама себе, возвращаясь на живот.

– Ты понимаешь, что ты была в опасности? – Сажусь на край дивана, Соня сдвигает в сторону ноги, давая мне место.

Мы оба вздрагиваем, когда Персик прыгает на электропианино Сони и оно издает ужасный звук, а следом звучит истошный вой кота.

– Твою мать, а ну уходи оттуда.

Соня кидает в кота подушкой, которая прилетает в рамку для фотографий, висящую на стене. В нее так никто и не вставил фото. Это была просто очередная безделушка, принесенная дизайнером, и по его задумке хозяйка квартиры должна была вставить какой-то снимок. Но под стеклом по-прежнему счастливая семья: модели с широкими улыбками. Двое белозубых детей, двое родителей и красивая собака. Все сидят на полянке под деревом.

Рамка срывается вниз, и стекло с глухим треском разбивается.

– Ну вот… У меня больше нет любящей семьи, – бормочет Соня, глядя, как Персик нюхает и осторожно трогает лапой разбитую рамку. – Какая жалость.

– Так, не уходи от темы. Ты была в…

– Ой, какая опасность.

– Когда я пришел, ты лежала практически без сознания, а на тебе…

– Хватит! – Она поворачивает ко мне голову и сверлит взглядом. – Не надо меня лечить, сам хорош. Ничего страшного не случилось. Окей, с этой компанией больше не тусуюсь, доволен? А теперь дай почитать. Тут… несколько напряженный момент. – Она улыбается мне притворно ласково и ногой спихивает с дивана.