Мне разрешили пригласить в гости пять подружек: Каролину, Оливию, Азизу, Маржори и Селину, но потом я отменила Селину, потому что у нее отметка за диктант лучше, чем у меня.

Маржори подарила мне набор игрушек Полли Покет, она моя новая лучшая подруга.

У нас больше нет сада, я слышала, что мама не могла больше платить за дом, вот почему теперь мы живем в квартире на четвертом этаже. Наверное, поэтому она не захотела взять Снупи, когда умер папа, и отдала его обратно в приют.

Мои подружки хотели поиграть на парковке внизу, но мама не разрешила, она сказала, что нечего болтаться на улице, там злые дядьки, которые обижают детей.

Она разрешила нам пользоваться мини-проигрывателем, дала свои шарфики и туфли на каблуках и даже накрасила нам губы. Мы нарядились и танцевали, Эмма поставила свою любимую музыку («Rhythm Is a Danser»^[5] группы Snap!) и показала, как надо под нее двигаться, это было здорово.

Мама забыла купить торт, я расстроилась, плакала, и она отругала меня, сказала, что я плохо себя веду, что она имеет право на ошибку, а я всегда всем недовольна. Это неправда, иногда я очень даже довольна. Потом она сама пришла поцеловать меня и испекла блинчики. Я никогда не ела таких вкусных, она сказала, что это благодаря секретному ингредиенту (не знаю, как он называется, но мама все время пьет его из бутылки).

В общем, день рождения был классный, вот только без папы.

Тогда

Ноябрь, 1992

Эмма – 12 лет

Я слышу, как Агата плачет. Сначала я думала, что это соседская кошка, она всегда мяукает по ночам, но я уверена – это Агата. Я раздумываю, пойти к ней или не пойти, завтра меня спросят по биологии, и мне надо получить хорошую отметку. В прошлый раз мне поставили ноль, потому что я не смогла разрезать лягушку. Вместо этого меня вырвало прямо на туфли мадам Рабо, и ей это очень не понравилось. Мама сказала, что, если у меня будут плохие отметки за вторую четверть, я не поеду летом к Миме и дедуле, а это просто невозможно.

Как же все-таки она горько плачет.

Я встаю и иду на цыпочках, мама смотрит ток-шоу по телевизору, нельзя, чтобы она меня услышала. Я ориентируюсь благодаря свету фонарей с улицы. С некоторых пор я больше не закрываю ставни.

Агата прижимает к себе своего светлячка, голова светится (светлячка, не Агаты).

– Что с тобой? – шепотом спрашиваю я.

– Не могу уснуть.

– Ничего страшного! Не переживай.

Я собираюсь уйти, но она говорит, что ей страшно.

– Чего ты боишься?

– Землетрясения.

Я смеюсь, но она плачет еще сильнее. Я сажусь на кровать и объясняю, что в Ангулеме не бывает землетрясений.

– А вулканы есть?

– И вулканов нет, Гагата.

Она говорит, что учительница рассказала им про деревню, где все жители умерли под лавой, оттого что вулкан извергся в одну ночь.

– Я не хочу умирать, Эмма, я еще маленькая!

– Лежи тихо, я сейчас вернусь.

На цыпочках я иду в свою комнату и возвращаюсь с атласом. Там есть страница про вулканы, я читаю сестре, и она немного успокаивается. Потом я читаю страницу про землетрясения, и под конец она уже совсем не плачет. Я еще немного сижу с ней, а потом ухожу спать, потому что завтра меня спросят по биологии.

Сейчас

6 августа

Агата

16:49

– Хотела бы я знать, куда девался кот.

Эмма пожимает плечами, погруженная в чтение Миминой тетради со стихами. Она не знала Роберта Редфорда, которого бабушка взяла года три-четыре назад.

Она нашла его лежащим на тротуаре, когда шла на рынок Кентау. Его явно сбил кто-то, не давший себе труда остановиться. Бедняга был совсем плох. Она положила его в корзину и отнесла к местному ветеринару, который сказал, что у котенка нет блох, но нет и чипа, и, если нет официальных хозяев, за консультацию и лечение платить придется ей. Мима колебалась: ее любовь к чужим животным была ограничена ее банковским счетом, который был в еще более плачевном состоянии, чем кот. Но взгляд бедолаги убедил ее. Она даже не пошла на рынок. Коту сделали рентген и анализ крови, которые не показали ничего серьезного, но ему пришлось ампутировать часть хвоста и наложить швы на подушечки лап и на голову. Ветеринар согласился на оплату в три приема, но все равно от ее учительской пенсии мало что осталось. Кот выздоравливал у нее дома, она развесила объявления на всех окрестных магазинчиках, а через несколько дней, когда гипотетический хозяин так и не объявился, решила назвать кота Робертом Редфордом. «Он меня разорил, но быть хозяйкой Роберта Редфорда – какое-никакое утешение».

– Давно он исчез? – спрашивает Эмма.

– Когда Миму положили в больницу. Я приходила каждый день побыть с ним и покормить, он выбегал, услышав мой скутер, а потом однажды не появился.

– Ты его искала?

– Немного поискала в округе, но Мима умерла, и я не могла думать ни о чем другом. Я хотела бы его найти и взять к себе. Мне больно думать, что его бросили. Она его очень любила, нянчила, как ребенка.

– Догадываюсь, я видела корзинки во всех комнатах и огромное дерево-когтеточку! – говорит сестра.

– И это далеко не все.

Я рассказываю, на какие уловки приходилось идти бабушке, чтобы Роберт Редфорд не выходил из дома по ночам, как она тревожилась, когда слышала кошачьи драки, как вычесывала его щеткой каждый вечер и ночью не вставала в туалет, потому что месье мирно спал у нее на животе.

– Надо его отыскать! – решает Эмма.

17:30

Мы позвонили во все окрестные приюты, в службу потерянных животных и в мэрию. Все очень удивлялись, что мы ищем питомца через три месяца после его исчезновения, и нигде не нашлось кота, соответствующего нашему описанию. Его легко было узнать: он весь черный с белыми лапками, как будто в носочках.

Эмма предлагает спросить у мадам Гарсия, соседки. Я ее не перевариваю, пусть мне лучше привяжут буксир к заднице, чем разговаривать с ней, но сестра настаивает: она боится идти одна. Я ее понимаю, сама скорее заблужусь, чем спрошу дорогу, сто раз повторю фразу, которую должна сказать, прежде чем сделать звонок, не войду в магазин, если я единственная покупательница. Один психолог объяснил мне, что речь идет о социальной тревожности. Меня это особо не удивило: однажды в детстве я описалась, читая стихотворение у доски. Никто не догадывается, я умело маскируюсь, и люди в большинстве своем думают, что у меня все в порядке. На самом деле под этим защитным панцирем мне всякий раз хочется исчезнуть, как только внимание сосредоточивается на мне. Эмма такая же. Хотя во многом мы полные противоположности. Она предусмотрительна и любит порядок, тогда как я беспечная разгильдяйка, но некоторые черты характера не оставляют сомнений насчет нашего общего детства и общей крови.

Мадам Гарсия не сразу нас узнаёт.

– Мне ничего не нужно, спасибо! – говорит она, захлопывая дверь.

Мы настаиваем, и, услышав нашу фамилию, она выходит открыть нам калитку. Мадам Гарсия была соседкой Мимы всегда, вернее, сколько я себя помню. Она моложе Мимы, ближе по возрасту к нашей матери.

– Надо же! Ни за что бы вас не узнала! То есть малышку-то я вижу время от времени, издалека.

Малышка – это я. Благодарю ее улыбкой, настолько убедительной, насколько позволяет мое отвращение. Печально, что не существует выражения лица или жеста, чтобы дать кому-то понять, что он тебе не нравится. Разве только боднуть в живот.

Мадам Гарсия не видела Роберта Редфорда.

– И слава богу! – считает она нужным уточнить. – Этот кот рылся в моих клумбах, портил цветы. Входите же, освежитесь!

– Вы очень любезны, но нам надо идти, – отвечает Эмма.

Да нам и не хочется, но я стараюсь не думать слишком громко, вдруг услышат.

– Ну же, на пять минуточек! – не унимается пиявка. – Жоаким дома, он будет рад вас видеть.

Еще одна причина уносить ноги. Жоаким – последний, кого мне хочется видеть, но Эмма никогда не могла противиться настойчивости, и вот мы уже идем за соседкой через ее цветущий сад. В гостиной перед включенным телевизором дремлет месье Гарсия.

– Жожо! – кричит мадам Гарсия сыну, наплевав на мужа, который, вздрогнув, просыпается. – Соседушки пришли!

Эмма садится, я предпочитаю стоять. Является Жоаким и здоровается, как будто в самом деле рад нас видеть. Я удивлена, что он седой и с морщинами вокруг глаз. В конце концов, лучше всего понимаешь, как постарела, глядя на других.

– Чем занимаетесь в жизни, девочки? – спрашивает Жоаким.

– Я преподаю в школе, – отвечает Эмма. – Начальные классы.

Он поворачивается ко мне:

– А ты?

– Я факир, сплю на доске с гвоздями, у меня…

– Она нянечка, – смущенно перебивает Эмма.

– Меня это не удивляет, – комментирует сосед. – Я был уверен, что ты занимаешься с детьми.

– А вот и нет, – отвечаю я. – К детям успеваешь привязаться, а я не хочу, поэтому выбрала стариков.

– Ты еще рисуешь?

– Нет. А ты чем занимаешься?

Мне плевать на его ответ с высокой колокольни, парень заслуживает всех мыслимых ругательств, но это будет не лучший способ доказать Эмме, что я изменилась. Поэтому с вниманием, достойным вручения премии «Сезар», я слушаю, как Жоаким рассказывает о своих буднях статистика.

Тогда

Апрель, 1993

Эмма – 13 лет

Тома Мартель поцеловал меня с языком. Какая гадость. Уж лучше есть улиток. Я знала, что это произойдет, он хотел замутить со мной с прошлого года, но я не хотела, пока у меня были брекеты. Ортодонт сняла их несколько дней назад. Она хотела, чтобы я поносила еще немного, но хватит, на каждом приеме она все откладывает, меня уже достало смеяться с закрытым ртом. А хуже всего ночью, когда приходится надевать специальный аппарат со шлемом; если встретимся с Фредди Крюгером, испугается именно он.

Тома назначил мне свидание на ярмарке. Марго и Карима были со мной, мы пошли пешком, напрямик через теннисные корты. Я надушилась («Демоном» от Eau Jeune). Я задавалась тысячей вопросов: в какую сторону поворачивать язык, закрывать ли глаза, закинуть ли руки ему на шею или обнять за талию, а что, если потекут слюни, как ночью во сне? Девочки меня успокаивали, но, когда мы пришли, я чуть не повернула назад.

Он ждал меня за фургоном с рекламой аттракциона «Автодром». Мы едва поздоровались и, вот тебе раз, поцеловались. Я не успела даже подумать о тех своих вопросах, потом Марго мне сказала, что глаза у меня были открыты, а руки по швам, но я только помню, что перестала дышать.

Тома держал все время меня за руку, я не знаю, кто из нас потел, но руки были влажные.

Мама велела вернуться в шесть часов, сейчас двадцать минут седьмого, а я только подхожу к подъезду. Это из-за Каримы, пришлось искать жвачку, чтобы ее родители не учуяли, что она курила. Я перевожу часы на двадцать минут назад и поднимаюсь на четвертый этаж.

– Ты опоздала, – говорит мама.

Я показываю ей свои «касио».

– Нет, смотри, я точно вовремя.

Я не успеваю ничего понять. Ее рука хлещет меня по щеке, и у меня гудит в ухе.

– Ты держишь меня за дуру, Эмма?

– Нет, мама, клянусь тебе.

– Еще хочешь?

– Нет.

– Тогда не вздумай мне врать. Извинись и иди в свою комнату.

– Прости.

– Прости – кто?

– Прости, мама.

– Ступай.

Я бегу в свою комнату и бросаюсь на кровать. Плачу так, что не слышу, как вошла Агата. Она садится рядом и гладит меня по голове.

– Надо приложить мокрую рукавичку. Мне в последний раз сразу стало легче.