Ответа он не ждал.

Я, помню, тогда еще про себя хмыкнул.

Русалки умишка невеликого, словно дети малые. Им бы играть да шалить. Едва ли что остается в них разумного, как и у многой нежити, злою судьбой в нечисть обреченною. Но «дети» эти опасные. Потому как не ведают они, что такое жизнь и смерть, что губительными для человека могут быть их забавы.

А Тихомир между тем продолжал.

Русалка та только еще больше развеселилась и упорхнула в крону дерева. Быстро, почти неразличимо для глаза. Была – и нет.

– Пошли! – настороженно буркнул Тихомир. Оставаться теперь здесь с русалкой было сомнительной радостью. А если неподалеку ее подруги-товарки, да без присмотра маупуна или водяного, то быть беде.

Не указ безумным девкам ни близость капища, ни очелья ведунские, что каждый в обиталище Ведающих не снимая носит.

Замотают, защекочут. Еще в речку вздумают утащить, женишка себе на дне оставить.

Явно перепуганный Святорад, невесть когда успевший прижаться к боку старшего ведуна, только кивнул.

Собирались молча, спешно.

Солнечный день, распалившийся в самый разгар, вдруг перестал быть ласковым, добрым. Тихомир, быстро складывая в котомку остатки припасов и лесу, коротко сказал малому:

– Дерни садок на берег. И пойдем.

И только спустя миг осознал, что совершил ошибку, дав маленькому Святораду приблизиться к самой границе реки.

Не успел он обернуться, а от воды уже раздался все тот же заливистый смех.

Шумный всплеск. Тишина.

Стоя один на берегу, Тихомир с ужасом смотрел на гладь воды, по которой расходились чередой круги.

– Я много нырял, искал! – уже успокоив от бега дыхание, но не успокоившись сам, пробормотал Тихомир. – Там неглубоко, чистая вода. Обычно ж на дно тянут. Не нашел… не нашел.

Тяжелое молчание повисло над поляной.

Казалось, даже обычный гомон птиц вдруг откатился куда-то далеко, за границу этой душной угрюмой тишины.

Каждый думал о своем.

А я думал, что помню, как лет пять назад привели к нам Святорада. Совсем еще кроху. Годика три ему было. Какие-то путники обнаружили изголодавшегося, почти умирающего малыша посреди погибшего подворья. Похоже было, что лихие люди порезвились, перебили все семейство, да только на мальца, видать, не поднялась рука. Странники не побрезговали, привели в капище. Сделали добро.

И он, как и многие до него, остался с нами. Сразу сжился, своим стал, очельем ведунским окаймился. Хороший малец.

Был?

Мысль эта была кислой и пахла землей.

– Времени сколько прошло? – сухо кинул Стоян. Он был уже на ногах, в руках посох, в глазах мрачная решимость.

– Я, как отыскать малого надежду потерял, сразу рванул к капищу, – виновато пробормотал молодой ведун и зачем-то уточнил: – Все там бросил: котомку… рыбу.

– Веди! – только кинул наставник, уже проламываясь мимо Тихомира в кусты. И указал нам, присмиревшим, через плечо: – Вы – домой!

Когда мы, вернувшись в капище, наперебой рассказали все наставникам, то поначалу поднялся большой гвалт. Кто-то предлагал идти на подмогу, кто-то вопрошал непонятно у кого, с каких это пор нечисть нападает на ведунов, кто-то просто метался по селению, требуя непонятного. В основном, конечно, это были молодые ведуны.

Наставники, на удивление, сохраняли спокойствие. Даже, как мне тогда с обидой показалось, безразличие. Только старый Баян хмуро сказал:

– Стоян – ведун опытный. Он разберется.

До глубокой ночи капище прогудело в тревоге и неопределенности. Распаляя самих себя, отроки с недоумением поглядывали на старших. Почему не ринутся спасать толпой, гуртом? Обрядами да наговорами поставить всю окрестную нечисть на уши. А если что дурное, то… чтоб неповадно было!

В этих волнениях как-то прекратилась вся повседневная работа, даже ужин толком не состряпали, не сели за единый стол. Так, каждый перебивался куском по углам.

Давило ожидание. Бездействие.

А когда вечер сменился ночью, подорожные огни в медных плашках осветили кривые улочки капища, а на черном покрывале неба рассыпались самоцветы звезд, в селение со стороны рощи из темноты вышли трое.

Плечистый стареющий мужчина, нескладный юноша с соломенными волосами и мальчишка лет восьми.

Прошли по улицам как-то обыденно, спокойно. Сели за летний стол, разбитый прямо под открытым небом, у амбарной землянки. Есть спросили.

Как ни в чем не бывало.

И вот тут-то в капище начался настоящий гвалт.

Много ходило болтовни да слухов. Что, мол, Стоян самого главного водяного гонял. Что суровым наговором заставил малыша Святорада чуть ли не с того света выводить, всю нечисть побудил. Что поменял свой ведогонь на молодую жизнь.

Ох, много болтали.

Сочиняли, привирали. Завирались.

И я сочинял, что уж таить. И терялся в догадках. Как и многие.

Стал тот случай потом местной сказкой капища, обрастал год от года подробностями диковинными, наделяя Стояна силами волшебными, небывалыми.

Все любят сказки.

Даже ведуны.

Спустя несколько лет, почти перед самым уходом в Путь, я не выдержал, спросил у Стояна, до того всегда на подобные расспросы только хмыкавшего, как мальца удалось выручить.

Внимательно посмотрел на меня тогда наставник. Может, увидел что одному ему ведомое, а может, просто уходящему – вдруг навсегда? – решил открыться. Ответил:

– Ничего не было. Проплутали мы тогда с Тихомиром почти до сумерек вдоль реки. И воду мутили, и палками дно пробирали. Глухо. Ни русалки, ни мальца. И только когда уже совсем отчаялись да руки опустили, заприметили в темнеющих кустах Святорада. Дремал он спокойно себе у валуна. Живой. Только мокрый весь, будто прямо с купания – и сразу в сон. А когда мы его растрясли да от объятий радостных он немного смог продохнуть, сказал нам, что ничего та русалка ему не сделала дурного. Сначала утащила по течению далеко (тогда, конечно, говорит, страшно было), а потом они играли. Плескались, озоровали. Говорит, что у шишиги местной камыши разворошили и потом прятались, пока разгневанная бабка вовсю руганью исходила. А к вечеру русалка малого отпустила. Бусинку блестящую на прощанье подарила. – Стоян долго молчал, потом добавил: – А я, дурак старый, понесся. Годы и опыт уступили место чувствам. А сядь, подумай: ни к чему русалке малец, еще даже в юную пору не вошедший. Разве что поиграть.

Тогда я впервые увидел, как суровый наставник Стоян улыбается.

Кладовик

Я пою, и меняются смысл и суть,

По колено в водах, по грудь в лесу.

И колеблется жизнь на моих плечах.

А земля от памяти горяча.

«Костяная любовь», Ворожея отражений

Гроза гнала меня через лес.

Поздняя осень в этих краях богата на дожди. Почти все время небо затянуто серым низким покрывалом туч. Мелкая докучливая морось почти без устали сыплет сверху, постепенно пропитывая все влажностью – хоть выжимай. Но нет-нет да и скопит небо сил, соберутся орды дождевых облаков, стянутся хмурые грозовые тучи, да и вдарят со всей мочи о землю. Хлещут нещадно тугими струями, заливают все окрест.

Вот и сейчас я ломился через густой хвойник, спеша найти хоть какое укрытие.

Я не питал детских надежд обогнать стихию: уж больно резко все вокруг почернело, взвыли в верхушках хвои гулкие ветра и очень близко глухо зарычало небо.

Уйти далеко вряд ли было возможно: до ближайших селений еще несколько верст, да и река Полушка, что разрезала эти леса впереди, по осени сильно разлилась, и просто так преодолеть ее вряд ли бы получилось. В планах моих до того было идти до переправы на этом берегу вверх по течению, но теперь я лишь продирался через колючие ветки, судорожно ища укрытие.

Уже третье лето шло с моих странствий, и каждую осень я порывался осесть где-то на пору ненастья, переждать распутицу и продолжать свой путь лишь с первыми морозами. Но, как любил говаривать мой хороший знакомец Молчан, зарекалась ворона помет не клевать! Вот так и я, как та птица, все свои обещания забывал, гонимый неведомой жаждой пути.

И ведь ничего не было б зазорного в том – обжиться пару месяцев в каком селе или даже городе, харчеваться в тепле и почете. Любое селение сочтет за честь приютить ведуна, чтоб помог в уговоре с нечистью домовой, а если свезет, то через это дело и какую выгоду себе можно выторговать. Кому с овинником сговориться подобру, кому кикимору осадить, а кому и новую нечисть в хозяйство позвать. Бывало, что просили люди какую дивость из Небыли пригласить, дабы обживаться вместе к взаимной выгоде. Толковый небыльник на подворье очень нелишнее.

Все вроде хорошо, можно примоститься на осеннюю пору, а все одно не мог я себя заставить, не мог остаться. А потому, как обычно, в моменте костеря себя на чем свет стоит за непоседство, я ломился раненым лосем вперед. Прав друг Молчан, ох прав.

Когда первые крупные капли уже начали с шумом бить по моей макушке, я вдруг вывалился к громадному то ли камню, то ли уже горе. Глыба спряталась прямо посреди ельника, не отделенная от леса ни полянкой, ни прогалинкой. Я, протискиваясь между хвойных лап, буквально уперся в мшелую холодную стену. Гора изрядно просела, сверху щедро уже поросшая мхом, укрывшись местами землей, из которой пробились молодые деревца. Мне подумалось, что эта скала, как могучий великан-волот или кто из древних богатырей навроде Святогора, постепенно уходит под землю. Век-другой – и совсем скроется в недрах каменная громада, уйдет от людских взглядов, от света белого. В покой.

Ну а пока я двигался вдоль скальной стены, быстро перешагивая через коряги и мелкие камни.

Мне повезло: совсем скоро я наткнулся на большую расселину в монолите валуна. Достаточно широкий проем позволял мне влезть туда без труда. Надеясь, что не стану незваным гостем в логове рыси или волков, я пробрался вглубь.

Не стал наговаривать огонь, а просто достал трут, огниво и запалил факелок. К моему немалому удивлению, внутри оказалось довольно просторно. Хорошая пологая площадка локтей в двадцать от стены до стены, пол, густо усеянный хвоей. Тут можно было с легкостью даже развалиться поспать, и я еще раз удивился, почему такую удобную берлогу не облюбовал зверь. Но я не приметил ни валяной шерсти в углах, ни помета снаружи, ни звериного духа, а потому спокойно скинул поклажу и сел, привалившись к стене.

Факелок докоптил и с тихим треском погас, оставив легкую печаль тепла. Я не захотел подпаливать новый, вполне довольный светом дня, что проникал сквозь скальную щель входа. Полумрак убаюкивал, после быстрой тяжелой ходьбы мышцы ныли, и я блаженно прикрыл глаза, радуясь своей удаче, сухости пещеры и временному покою.

Кажется, я чуть задремал, а потому вздрогнул и вскинулся, когда снаружи раскатисто громыхнуло.

Миг-другой – и лес погрузился в монотонный плотный гул ливня.

Успокоив захонолувшееся сердце, я расслабился и бездумно уставился на водяную пелену…

Завороженный, будто погрузившись в морок, я не сразу обратил внимание на какой-то шорох у дальней стены пещеры.

Резко подобравшись, невольно схватившись за поясной нож, я стал вглядываться в сумрак. Зверь? Не похоже. Может, какая нечисть озорует?

Я с интересом чуть подался вперед. На моей памяти по пещерам любило таиться не так много небыльников. В наших краях все больше лесных да водных тварей, но чтобы здесь… А вот кое-кто из древних племен часто обитался в недрах. Увидать редких ныне представителей чуди или дивьих людей было моим заветным желанием. Тайны великие таили в себе эти странные народцы, обитавшие на Руси задолго до прихода людей.

Напрягая до рези глаза, я в конце концов разобрал возле стены шевеление. Там, кажется, была яма или углубление, и в ней возилось непонятное существо. Я тихо произнес:

– Ау?