– Она себе в смерти любимого ищет. Скорее всего, не осознает даже, что мертва. Чувствует чужую любовь, себе забрать хочет. Многая нечисть даже не со зла зло творит, а по своим остаткам разумения. Где-то при жизни ушла девица от несчастной любви или же руки на себя наложила – и вот последнее, что при ней осталось, силится вернуть. Неразумная она. Оттого, возможно, и борение против нее – отражение показать, чтобы на миг хоть поняла мертвячка свою страшную участь.

Молчан кивнул. Само собой, он не сомневался в моих словах: ведуну не верить никакого не было резона, но что-то теперь давило обычно веселого друга.

Мы уже почти дошли до главной улицы, когда Молчан вдруг сказал тихо:

– Жалко ее, Неждан. Несчастная.

Я кивнул.

Мы попрощались скупо, хлопнув друг друга по рукам. Разошлись. Молчан побрел к себе (думаю, что сейчас он бы даже под страхом расправы не пошел бы к Красимире), а я пошагал обратно в корчму. Переночевать.

С рассветом мне предстояло идти на погост, искать могилу мертвячки.

Упокоить.

Чтобы не таскала себе женихов из мира живых.

В заплечном коробке между рукописей, скарба и походного хлама уютно пристроился маленький медный поднос.

Позвякивал.

Русалка

Быть тебе быстрою водой, камышом шуршать.

Выйдут всей семьей в путь последний свой провожать.

Будут ночь на воде огни по тебе гореть.

Ведь теперь в темной глубине с нами песни петь.

«Русалка», WaveWind

Сколько себя помнил, жил я и рос в капище ведунов, под присмотром наставников. С младых ногтей не знал отца своего и матери, неизвестно было, откуда я родом. Про то Ведающие крохам говорили без утайки – все мы, маленькие, были сиротами.

Нелегка судьба людская, не всегда солнечно да ласково под небосводом на Руси Сказочной, а потому полнится земля родная дитятями без родительской любви и ласки. Где набег басурман разорит окрестности, где болезнь страшная да лютая проредит людей, а где и Небыль рубеж теряет да пускается во все тяжкие. И остаются на пепелищах да в опустевших селах сироты, кому выпало в живых остаться. Вот и приносят их люди сердобольные в капища ведунские – на воспитание. Себе-то приживалку оставлять – лишний рот кормить, а так дело доброе. Да и перед ведунами отметиться хорошим. Зачтется, глядишь.

Быт ведунов нелегок. Всё своими силами. И поле засеять, и кафтан залатать, и хату покосившуюся поправить. А промеж этого обучение строгое.

Наше-то капище было совсем небольшое – считай, с десяток дворов с низкими землянками-скатками, почти вросшими в мшистые нагорья, да несколько улочек, паутиной сходившихся к соборной площади, под хмурые незрячие очи деревянных истуканов. Высились над капищем три дядьки-пращура. Следили, чтобы отроки заветы ведунские исполняли. Из угодий лишь пара полей куцых, под засев, да с десяток живности. Конечно, не брезговали и тем, что окрест природа дает: где рыбку поудить у ближайшей заводи, где ягод да грибов из лесу натаскать. Тем и живут ведуны, а большего и не надо.

Говорил порой старый Баян, что есть и другие капища, раскиданные по землям родным. А где-то на севере возвышается острог чудесный, в котором самые мудрые Ведающие обитают. Подзуживал наверняка нас старик: какой еще острог, зачем ведуну от мира кольями отгораживаться?

Часто вспоминаю я свои юные годы.

Как росли мы, как озоровали, как заветы постигали.

Кроме знаний древних, что втолковывали нам наставники, учились мы в ладу жить с нечистью, общаться учились, видеть!

Ведь Быль и Небыль вроде и в одном мире, а все своими дорожками ходят. Трудно напрямую простому человеку выйти на разговор честный с нечистью. Разное у них бытие. Оттого веками ведуны ищут обряды, пробуют новые тропки найти, людям да нечисти эти советы передают.

А для того сам ведун должен уметь, когда надо, Увидеть, нащупать.

Помнится, часто заставляли нас, маленьких еще, садиться в хате какой в потемках и глядеть. Рассядемся мы стайкой, таращимся незнамо куда, пытаемся увидеть невидимое.

Ох, не сразу приходит это умение да нелегко дается. Навсегда запомнил я, как в один из многочисленных часов такого бдения увидел, как в углу вдруг проступать стало шевеление, ворочался будто кто. Я, не веря своим глазам, начал всматриваться до рези под веками, пока не разобрал в сумерках: старушка. Востроносая, в перепачканном передничке, натянутом на многочисленные юбки. Юркая, вертлявая. И ма-а-а-ахонькая. Не больше курицы, наверное. И ноги! Ноги-то тоже куриные.

Кикимора!

Шустро засуетилась старушка, что-то стала ворчать, копаться в юбках, семеня лапками, и враз замерла. На меня уставилась.

С миг постояла, застыв, как испуганный зверек. И вдруг с бессвязной руганью юркнула за печку, исчезла.

Тогда я, еще малец годов пяти от роду, впервые Увидел нечисть.

Радостно заверещал я тогда, напугав других детей, стал тыкать пальцем в сторону печки, глядел на наставника Стояна, переполненный гордостью. Получилось!

Улыбнулся одними глазами Стоян, следивший за нами, дабы нечисть какая бед не натворила малышам, кивнул коротко: верю, мол.

И я остаток дня ходил, обуянный гордостью: одному мне тогда далось сие.

Уже ведуном стал, думал.

Мальчишка, что взять.

Позже рассказал нам Баян, что не каждую нечисть так Углядеть можно. Те, кто на свой ритуал завязан, в чей путь ты не входишь, просто так не явятся. Хотя многие из Небыли любят и сами показываться людям. Те, что из мелкой да добронравной нечисти, так вообще тянутся к людям, а порой и подражают. Кто сарафанчиком щеголяет, кто кушачок подвяжет на мохнатое пузо.

Много нам за годы обучения рассказывали наставники. То, что практикой веков собрано. За что вдоволь жизнями плачено. Про приход людей в земли русские, про великие Споры, про появление первой нежити – нечисти гадкой, смертью людской порожденной. Много тайн и сказаний передавали в молодые головы.

И мы росли, ума да умения набирались.

Со временем поняли, что в капище живем мы рука об руку с многочисленной нечистью домашней, хозяйственной. В ладу да почтении. Шастали меж домов юркие хлевники, гоняя полевок; довольно ухал и поддавал жару в парной день закопченный банник, заставляя ведунов кряхтеть; строго следили домовые, чтобы не озоровали отроки, готовясь к трапезе, посуду не побили да кашу не пожгли; гаркал на непослушных гусей дворовой, силясь образумить наглых птиц. Да и в окрестных лесах и речках, как я со временем уяснил, были мы на короткой ноге с нечистью. Ладно жили, в мире.

Хотя порой, помню, случалось всякое.

Летом это было.

Жаркая, зеленая пора.

Золотое теплое солнце, казалось, проникало в любую щель.

Вот и сейчас оно любопытными лучиками-подглядками пыталось пробиться сквозь густую листву чащи, в которой обосновались мы – группа молодняка с наставником.

В такую пору сущим мучением было сидеть в темных землянках, а потому обучения наши часто переносили сюда, под своды ближайшего перелеска, что раскинулся недалеко от капища.

Мы давно уже рассыпались по полянке, облюбовав кто накрененный ствол дерева, растущий почти вдоль земли, кто странного вида могучий валун, незнамо как оказавшийся здесь, а кто и просто на траве, подмяв под себя сочную зелень.

Наставник Стоян, уже немолодой, но еще полный сил плечистый мужчина, чье угловатое строгое лицо было обрамлено копной прямых, до плеч, темных волос, спокойно и размеренно вещал:

– …и они могут быть подняты из могил силою чернокнижниками и ератниками для темного служения. Силы они невеликой, но коли множество их, то опасность представляют серьезную.

Мы слушали сказания Ведающего, уже изрядно разморенные и впадающие в полудрему. Кто-то клевал носом, кто-то с силой растирал щеки ладонями, борясь со сном. Жаркий, знойный день мог разморить даже самого крепкого воспитанника.

Только наставник, бодрый и твердый в вещании, продолжал:

– Если же подняты они в подчинение колдуну, то самый верный способ – это уничтожить хозяина. Без злой воли сия нежить не способна к существованию…

Вдруг Стоян осекся, внимательно прислушался, глядя перед собой. Брови его поползли к переносице, а лицо стало еще более угловатым.

Мы, вырванные из сонного морока такой внезапной остановкой речи ведуна, встревоженно озирались, тоже силясь услышать неведомое.

И услышали, хотя и гораздо позже, нежели обошедший всю Русь Стоян.

Из глубины чащи, со стороны глухих лесов, сквозь густой кустарник к нам кто-то продирался. Спешно, торопливо.

Опасности лично я не чувствовал: зверь ломится по-другому, а лихие люди десятой дорогой обходят капища ведунов. Но в воздухе ощутимо повеяло тревогой.

Бедой повеяло.

Мы уже все смотрели в сторону ближайших кустов можжевельника, когда оттуда буквально вывалился Тихомир, молодой ведун. Он был на несколько годов старше меня и скоро собирался отправляться в Путь.

Был он всклокочен и изрядно помят. Легкая рубаха его и весьма ободранные штаны открывали вид на множество ссадин и царапин по всему телу. Он был бос. Светлые, цвета соломы, волосы налипли на мокрое от пота лицо. В серых глазах плескался страх. Поведя безумным взглядом по молодым, он остановился на Стояне, шумно сглотнул пересохшим горлом и хрипло выдавил:

– Святорад… Русалка!

Как-то вдруг стало на поляне оживленно, суетно. Все загомонили.

– Лобаста?

– Откуда?

– Неужто цицоха?

– Дурень, откуда днем-то?

– Сам дурень! Вот я тебе…

– Мавка?

Все разом смолкло от тихого, но властного голоса Стояна. Водилось за опытным ведуном такое: как расшумимся мы молодой ватагой, потеряем почтение – скажет негромко, но так, что даже трава перестанет шелестеть.

– Тихо! – И, обращаясь к так же присмиревшему Тихомиру, он молвил: – Говори!

И молодой ведун рассказал.

Пошел он рыбу удить, к вечерней трапезе чтоб ушица была, порадовать другов да наставников. С рассветом пошел. Да с ним увязался младший, из совсем отроков, Святорад. Само собой, гнать Тихомир малого не стал: к доброму делу пусть приучается, да и подмога будет брату по ремеслу. Пошли они на речку, за дальние овраги, что у горелого дуба старого. Хорошие там места, рыбные. Да и нечисть местная веселая да шустрая – с ними всегда споро рыбалка шла. Добрались они, устроились на привычных насестах недалеко от затоки да пошли лесу метать.

Хороший улов вышел, к высокому солнцу уже полный садок набрали. Утомились, да и путь до капища был неблизкий. Решили в теньке у воды отобедать. Благо припасов с собой Тихомир взял вдосталь. Расположились под раскидистыми ветвями корявого дерева, разложили снедь нехитрую, стали с голоду напавшего кушать. Аж за ушами трещит.

Уминают двое рыбаков припасы, плещется сонная рыба в садке, в воду надежно приспущена, шумит ветерок в кронах, играет да журчит протокой речушка.

Вдруг прямо от соседнего дерева – смех.

Заливистый, звонкий, заразительный.

Девичий смех.

Замерли Тихомир и маленький Святорад прямо с набитыми ртами, дожевать забыли. Озираются. И видят: неподалеку на одной из массивных ветвей кряжистого клена сидит девушка. Хрупкая, тоненькая. Сарафанчик белый к телу липнет, будто купалась только.

Даже неловко стало Тихомиру, потупил слегка взгляд.

А Святорад так и уставился. Мал еще, не понимает.

А девчушка смеется. Глазищами черными зыркает.

Сразу смекнул молодой ведун, что русалка то была. Тут и самый тугоумный бы понял: бледная она была, будто прозрачная. Чужеродно смотрелась эта молочная, даже зеленоватая, холодная бледность среди солнечного, яркого дня. И длинные, почти в рост девушки, вольно распущенные иссиня-черные волосы. Только не лежали они на плечах тяжелым грузом, а медленно вились вокруг русалки, будто плыли по неторопливому течению.

Немного придя в себя, Тихомир все же проглотил вставшую комом еду, прокашлялся и крикнул, стараясь придать голосу взрослости:

– Тш-ш, дурная. Чего резвишься?