По этим местам я бродил совершенно без цели. После малоприятных приключений в Рубежных землях я был сильно измотан, а потому последние недели просто брел вперед, доверившись дорогам. Честно говоря, я наслаждался этим покоем, упивался разгоревшейся уже поздней весной, почти взявшей за руку сестрицу-лето. Я выбирал развилки наугад, не обращая внимания на наставления дорожных камней (но не забывая отдать поклон уважения неподвижным указателям: не хватало вслед сглаз получить – плутай потом вокруг перекрестка). Мерно шагая вперед, радовался пению птиц, звону мелкой мошкары, заливистому посвисту ветра.

Рубежные степи постепенно сменялись зелеными полями, полными сочной травы. Стали появляться перелески, речушки и даже глубокие озера. Дальше местность пошла больше холмистая, лесная. Все больше непролазная, лишь посеченная разрезами малоезженных дорог. Везде человек путь проложит. А последние пару дней я, слушая внутренний зов, свернул с тракта и углубился в мохнатые лесные чащи.

И вот теперь я полулежал с закрытыми от удовольствия глазами, чувствуя даже через плотную рубаху влажность мха, и вслушивался в лес.

Эта часть ельника была уже более густая, темная. Земля под ногами, изрытая корягами корней, была сплошь засеяна палой хвоей. Неугомонные птицы и тут щебетали без умолку, но, как мне показалось, уже немного сторонились правого плеча.

Шумно потянув воздух носом, я, кажется, понял осторожность пичуг. Здесь пока еще очень зыбко, почти на краю ощущения, но уже тянуло болотом. Аромат стоячей прелой влажности, гниющих растений и склизких тварей вплетался в хвойные запахи леса. Топью пахло.

Опасностью.

Я прикинул, что болота начинаются к северу, где-то в полуверсте отсюда. А это значит, что в ту сторону идти точно не следует и надо будет забрать чуть правее, туда, где щебетание птиц набирает силу. Идти даже по окраинам болот не хотелось: земля там уже начиналась зыбкая, влажная, тропки сбивались, путались. Трудно было даже по звериному следу прокрасться. А уж если занесет ближе к топям или не выбраться до темноты…

О таком даже думать не хотелось.

Я недовольно поморщился. Вот же нагнал себе мыслей на ровном полу. С болот еле-еле сквозит, а здесь солнышко, самый разгар дня, красотища вокруг. Чудеса!

Отогнав дурные шепотки в голове, я вскинулся от пня, пододвинул к себе короб, предварительно аккуратно переложив посох к поваленному дереву неподалеку. Стал копаться внутри своей поклажи, размышляя, чем бы перекусить.

Разводить костер я не думал: не собирался задерживаться тут надолго, да и лишний раз тревожить лесных жителей страшным, чуждым им огнем не хотелось.

Я бережно отодвинул вглубь короба толстенную кипу манускриптов Ведающих, которую уже немало разбавляли мои записки и зарисовки. Хранил я эту самую главную свою ценность тщательно завернутой в промасленную, трижды укутавшую записи холстину. Как говаривал старый Баян, все, что есть у ведуна, – это его знания и доброта!

Вспомнив мудрого наставника, я мягко улыбнулся и продолжил копаться в поклаже, размещаясь прямо на траве.

Миру явились завернутые в тряпицу вяленые рыбки, мешочек сухарей, ломоть сала и россыпь ягод, которые я собирал походя. Немного поразмыслив, все же достал небольшой сверток. В нем томился кусок невероятно жесткого, жгучего высушенного мяса. Подарок рубежников. Они сказывали, что научились такому у бесермен-кочевников, мол, мясо такое не пропадет, не погниет, да паразиты не заведутся. И не слукавили, действительно: все эти недели пути я на отдыхе потчевал себя пожалованной диковиной, а она так и оставалась вкусной и питательной.

И хорошим делиться доводится, а не только сечи устраивать.

Пока я с усилием среза́л тонкий шмат ароматного мяса, рот мой наполнила кислая слюна, и я понял, что был гораздо голоднее, чем думал. А потому не колеблясь я стал жевать еду прямо с кривого ножа (тоже подарок рубежников, щедрые ребята оказались). Я ел с удовольствием, чавкая, фыркая, добавляя то одно, то другое из своих припасов в рот, обильно запивая все из походного бурдюка. И так я ушел в это занятие, что не сразу понял, что в гомон леса добавились посторонние звуки.

Чуждые звуки.

Голоса.

Приглушенные – не разобрать пока, о чем говорят. Но ясно было, что мужские.

Я пожал плечами и продолжил трапезу.

Будь то лесорубы аль заплутавшие странники – да даже если лихие люди, – до ведуна им дела нет. Надо будет – помогу, а беды не жду.

С тем и закончил я обедничать. Не спеша сложил все в короб, тщательно затянул тесемки и стал вытирать о траву нож.

Тем временем голоса были уже гораздо отчетливее, быстро приближались.

Минута-другая – и на поляне вдруг стало тесно. Наполнилась она разномастными шумными, пахнущими по́том и опасностью людьми.

Разбойники.

Вся ватага буквально вывалилась к моему обиталищу, буйно продираясь сквозь пушистые еловые ветки, ругаясь на лес и между собой.

Я разглядывал внезапных соседей.

Были это типичные представители своего ремесла – измазанные, крикливые и злые. Одежда на разбойниках была часто не по размеру, состояла из разных тряпок, непонятных кушаков, ремней. Кто чем разживался в набеге, тот тем и был богат. Все свое носил при себе. Так, к примеру, кто-то в такую теплынь жарился в меховой безрукавке; кто-то потел в щегольских, явно снятых с зажиточной жертвы, зимних войлочных сапогах, в то время как рядом топтался босой подельник; кто-то был гол по пояс, отливал мокрым с ходу мускулистым торсом, но носил плотные кожаные штаны степняка, в которых можно было хоть на снегу спать. Вооружены они были соответствующе: самые разнообразные ножи, кистени, дубины, даже пара стареньких палашей имелась.

Лиходеи галдели, что-то активно обсуждая между собой. По их тону я понял, что между ними назревает если не открытая ссора, то недовольство. Кто-то махал рукой в сторону правого края леса, кто-то крутил дулю собеседнику, кто-то даже нервно трогал рукоять ножа. Тревожно было.

Не сразу они приметили меня. Каждый из разбойников уставился на случайного попутника. Гомон постепенно смолкал, пока на поляне не воцарилась полная тишина.

Изрядно запыхавшиеся, возбужденные перепалкой и дорогой, люди смотрели на меня. Изучали.

Их было человек семь-восемь. Очень злых и умеющих убивать.

Я не буду врать ни себе, ни другим, что ведуны не боятся смерти. Очень боятся. Как и всякие люди. Но мы знаем, что наша гибель не останется непрощенной. Не люди – так нечисть запомнит, вернет должок тому бедолаге, кто посягнул на жизнь обладателя отличимого очелья. Знают это все! А потому трижды подумает хоть бандит-лиходей, хоть знатный княжий отпрыск, прежде чем обнажать нож против ведуна.

Я спокойно склонил голову, прижав руку к груди, улыбнулся и мягко сказал:

– Доброй дороги, путники.

Лиходеи зашептались.

– Ведун.

– Точно, ведун!

– Какой ведун? Смотри, в руках нож. Всякий знает, что им нельзя оружия касаться!

– Это тебе кто набрехал?

– Сестра твоя, вчера за амбаром!

– Ля ты…

– Тихо!

Гомон ватаги моментально смолк, как сдуло, когда из ельника протиснулись два запоздавших разбойника. В первом я сразу определил главаря, а во втором, длиннющем как жердь, по всему видать, его помощника.

Атаман был среднего роста, плотный. Повадки у него были хозяйские, жесткие. С первого взгляда было понятно, что он умеет подчинять, управлять даже самыми отъявленными головорезами. А если надо – докажет это силой. Мир разбойников суров, и серьезного надо быть нрава, чтобы пробиться в главари. И остаться в живых. Судя по возрасту атамана, ему это удавалось довольно давно: в его черных волосах и свисающих до подбородка усах уже изрядно прибавилось пепла, а когда-то красивое лицо посеклось морщинами, шрамами и ветром. Одет он был гораздо богаче своих помощников и как-то цельнее. Поверх легкой, изукрашенной узорами рубахи покоился бахтерец, хоть местами прохудившийся, но вполне еще способный сослужить добрую службу. Голову перетягивал простой кожаный ремешочек – для послушания волос. Грубые штаны были заправлены в тяжелые сапоги с кольчужным напуском. Явно сняты с какого-то степняка. Богатое, с золотыми бляхами опоясье несло на себе тяжесть ножен с широким мечом, пары ножей и плотного походного кисета. А из-за спины выглядывала обмотка рукояти – то ли кистеня, то ли дубинки. Богато одет был атаман, но все портила измазанная в грязи и бурых пятнах драная повязка через шею, в кольце которой он баюкал безвольно обвисшую руку, да темно-красные, почти коричневые разводы, испортившие красоту рубахи.

Ранен был главарь.

Не так серьезно, чтобы ватага сговорилась его бросить. А если эта мысль и посещала их, то горячие головы очень быстро остывали, стоило им бросить взгляд на спутника вожака.

Не надо было быть знатоком людских сердец, чтобы догадаться, что сопровождавший атамана дылда был верным псом хозяина. Такие служат до самой смерти, беззаветно, клятвенно.

Одет помощник был просто, почти ничем не отличался от своих подельников, разве что имел при себе шикарно украшенные ножны, кривые, словно коготь рыси. А в них ждала своей поры бесерменская сабля, любимое оружие кочевников. Да не простая – я сразу приметил манеру вязи и узоры на ножнах и рукояти. Видел я такие сабли не так давно в Рубежных землях, и видел близко.

Носил верный помощник главаря саблю псоглавцев. Я невольно поежился: заполучить в бою у собакоголового кочевника такой трофей? Надо быть воистину бесстрашным воином. Хотя, может, украл у кого или выторговал? Но одна встреча с тусклыми, ничего не выражающими рыбьими глазами детины сразу развеяла любые сомнения. Забрал в бою. И, скорее всего, не только саблю.

Пока я рассматривал новоприбывших, к вожаку уже подоспела на помощь пара разбойников (хватило одного короткого взгляда дылды, чтобы сорвать их с места). Усадили его на траву, стали шептать что-то на ухо, иногда тыча в меня пальцами.

Главарь слушал. Кивал устало.

Помолчал. Облизнул пересохшие бледнеющие губы и сказал тягуче:

– Ведун. – Голос сиплый, явно сорванный недавним криком. – Что ты тут делаешь, ведун?

Я еще раз коротко поклонился, не вставая со своего места.

– На привал остановился, отдохнуть да сил набраться. Теперь дальше идти собираюсь, чтобы до ночи к окраине леса выйти…

Он поднял здоровую руку, перебивая меня.

– Ясно. Ты молодой, смотрю. Борода только расти начала. – Атаман молвил серьезно, без тени насмешки. – Говорят, ведуны всякое могут. Глаза отвести, морок напустить. Могут, ведун?

Детина, который во время нашей странной беседы вслушивался и вглядывался в чащу леса, коротко кинул через плечо:

– Дальше надо идти, Алан. Если нагонят – порубят нас. – Буднично сказал, без чувств. Мертвый, тусклый голос был у дылды. Как глаза.

Главарь, которого назвали Аланом, только нервно дернул щекой, отмахиваясь. Без тебя, мол, знаю. И не отвел от меня взгляда, ожидая ответа.

Я не стал таиться:

– Не могут. А кто говорит так – врут или домысливают. Мы только знаниями помочь можем. Как нечисть укоротить, как людей вразумить.

Вожак слушал меня. Молчал. Крепко о чем-то думал.

– Тебя нам на путь будто ваши ведунские боги послали, – наконец заговорил он. – Небольшой шанс встретить кого в глухих лесах непролазных, а особенно ведуна. Как мыслишь, прав я?

Я пожал плечами. Что тут сказать? Шанс ровно такой же, как наткнуться на бегущих от погони (а это было понятно чуть ли не с первых мгновений) ватажников посреди весеннего леса.

Алан меж тем продолжал свои размышления вслух: