Вернувшись в Амстердам, я все свое свободное время (все ночи напролет, все выходные) старалась сложить воедино головоломку событий дедушкиной жизни. То, что у меня получилось в итоге, оказалось более душераздирающим и шокирующим, чем все вымыслы моей мамы о нем.

Спустя месяц после захвата немцами Венгрии мой дедушка был направлен в трудовой лагерь в городке Сенткиралисабаджа на восточном побережье озера Балатон. Там он находился семь месяцев. В октябре, когда нацисты сместили венгерское правительство, тысячи евреев Будапешта были убиты на берегах Дуная. Спустя месяц Эмериха перевели в другой трудовой лагерь, находившийся вблизи судостроительного завода в районе Будапешта.

Там он провел зиму, а весной, 31 марта 1945 года, его отправили в концлагерь Маутхаузен в Австрии. Спустя полтора месяца, 15 апреля 1945 года, Эмерих был переведен в один из филиалов Маутхаузена – Гунскирхен^[10], расположенный в лесах. Наш дедушка, видимо, был одним из тех, чей рабский труд использовался при строительстве этого лагеря^{4}. Еще через три недели, 5 мая 1945 года, узники лагеря были освобождены 71-й пехотной дивизией 3-й армии США. В самом Маутхаузене и в его филиалах погибло 90 тысяч человек. Лишь 15 тысяч узников Гунскирхена смогли остаться в живых, и наш дедушка был одним из них.

Сотрудники Красного Креста отвезли его в город Хершинг, Австрия, а оттуда в Еврейский госпиталь в Будапеште, где у него обнаружили тиф. Спустя месяц его выписали из госпиталя, и Эмерих вернулся к жене и дочери. В августе 1946 года его семья обосновалась в Будапеште (правда, позднее она вновь переехала в Чехословакию).

Итак, у меня набрался некоторый материал о своем дедушке. На руках у меня была информация о его жизни, его адреса и памятные даты. И по мере того, как я продвигалась вперед в расшифровке полученной информации, у меня стало появляться странное ощущение некоторой отстраненности от сути того, что я пыталась найти. Я уже знала, где, когда и что происходило. Но на самый главный вопрос – почему? – ответа у меня по-прежнему не было. Словно тот мир, в который я всеми силами пыталась проникнуть, оставался недоступен для меня. При этом не осталось никого, кто мог бы растолковать мне все то, что мне удалось к этому времени разыскать. Я слишком долго не касалась этой темы, и поэтому не осталось в живых всех тех, кого можно было бы расспросить об этом, задать им мучившие меня вопросы.

* * *

Ярким весенним утром 2019 года я впервые побывала в Амстердаме в Институте исследований войны, Холокоста и геноцида. Я собиралась встретиться там с исследователями в этой области и кураторами выставки «Преследования евреев в фотографиях: Нидерланды, 1941–1945 годы», Рене Коком и Эриком Сомерсом. В то время я работала над статьей для «Нью-Йорк Таймс»^{5} о том, как много любительских фотографий, свидетельствовавших о преследовании евреев, было сделано их соседями и другими жителями Амстердама прямо из окон частных домов.

Институт исследований войны, Холокоста и геноцида уже давно импонировал мне, и не только потому, что у него была безупречная репутация исследовательского центра по изучению Второй мировой войны и Холокоста, но и благодаря тому уникальному помещению, где он был расположен, – изысканному особняку с длинным фасадом на канале Херенграхт, в стиле барокко, с характерными херувимами, греческими богами, головами римских солдат, взирающими с каждой колонны и пилястры. Другие изысканные здания, расположенные вдоль этой «золотой мили каналов Амстердама», внесенной в список Всемирного наследия ЮНЕСКО и представляющей наиболее живописную часть города – Грахтенгордель, украшены далеко не так богато. Они, как правило, выполнены в духе, более присущем кальвинистской традиции стоицизма и сдержанного дизайна, поэтому здание Института исследований войны, Холокоста и геноцида несколько противоречит этим принципам. Мне, тем не менее, понравилась эта яркая эклектика на грани безвкусицы, которая была так непохожа на архитектуру по обе стороны канала.

Оказалось, что и интерьер этого здания отражал ту же степень роскоши на грани китча, поскольку его владелец в XIX веке решил оформить его в «смешении стилей» на манер замка XVII века^{6}. Там были сведены воедино и шелковая обивка для стен с ручной росписью, и обрамленная турецкой мозаикой ванна-бассейн, и двойное освещение, заливавшее залы то солнечным, то лунным светом, и просторный задний двор, где расстилалась покрытая мягкой травой лужайка и были устроены конюшни (первый владелец этого здания держал здесь свой экипаж).

Рене Кок встретил меня в фойе и проводил наверх, где в удивительно невыразительном конференц-зале меня уже ждал Эрик Сомерс, чтобы поговорить со мной о любительских фотографиях – свидетельствах преследования евреев во время Второй мировой войны.

Основная часть сохранившихся фотографий периода оккупации в Нидерландах была сделана в пропагандистских целях немецкими фотографами или поддерживавшими оккупационный режим голландцами. Наряду с этим, как рассказали мне Кок и Сомерс, им удалось обнаружить множество ранее неизвестных фотографий, которые были незаметно для окружающих и для властей сделаны простыми людьми из окон их домов.

Я уже успела пересмотреть некоторые снимки в каталоге выставки, который пролистала перед нашей встречей, а также успела поговорить с Джудит Коэн, руководителем архива фотографий в Американском мемориальном музее Холокоста в Вашингтоне, и уточнить у нее, насколько редкими и ценными являются эти фотографии. Она подтвердила мне, что такие снимки, сделанные без специального разрешения оккупационных властей, найти крайне сложно, особенно если на них зафиксированы факты преследования еврейского населения.

Джудит Коэн, в частности, сказала мне: «Мы многое знаем о Холокосте: что, где и когда происходило, а также кто к этому причастен. Но у нас так и нет ответа на вопрос: почему это случилось? Как это допустили? Как позволили такому случиться те, кто наблюдал за этими событиями со стороны и не вмешался? Почему они, таким образом, выступили в роли коллаборационистов, сотрудничавших с нацистами? Что думали эти простые люди? Их фотографии помогут дать ответы на эти вопросы»^{7}.

Эти слова произвели на меня глубокое впечатление, поскольку именно об этом и я сама непрестанно размышляла, находясь в музее Кафки в Праге.

Я сказала Джудит Коэн, что меня особенно поразил снимок на обложке каталога выставки. На нем молодая голландская пара безмятежно гуляла по площади Дам рядом с Королевским дворцом в Амстердаме в январе 1943 года^{8}. На лацканах пальто у каждого из них была «Звезда Давида», но они выглядели такими счастливыми, как будто собирались пожениться. (Позже я узнала, что эта пара, Ральф Полак и Мип Крант, действительно обручились в тот день.) Я смотрела не отрываясь на их лица. От этого снимка у меня просто перехватило дыхание. Как они могли быть такими безмятежными и жизнерадостными, понимая, что обречены на смерть?

«Не стоит пытаться обратить историю вспять, – ответила мне Джудит Коэн. – Важно помнить, что никто не знал заранее, чем все это закончится».

Эта мысль вновь и вновь возникала у меня в голове во время моего разговора с Коком и Сомерсом. Фотографии же, представленные ими на выставке, подтверждали, что случайные свидетели, делавшие их, были, конечно, очень напуганы всем происходящим, однако занимали при этом позицию невмешательства. Они случайно бросили взгляд в окно, попивая чай, и увидели, как их соседей, заклейменных позорным знаком, сгоняют на площадь, заталкивают в грузовики, избивают, унижают и увозят в неизвестном направлении. Все это происходило у них на глазах, прямо перед их окнами.

Рене Кок неожиданно похлопал меня по плечу, нарушив мои размышления, и сказал мне: «Я хотел бы перед тем, как ты уйдешь, показать тебе еще кое-что».

Он проводил меня вниз по резной лестнице из вишни со свисающими вдоль нее длинными светильниками, затем через современный учебный зал со стеклянным потолком за каретным двором. После этого мы спустились по мраморной лестнице в подвал. Там, с трудом открыв массивную, в фут толщиной, как в банковском хранилище, дверь, он впустил меня в архив Института исследований войны, Холокоста и геноцида, предупредив, что нам предстоит «окунуться в глубины истории».

Архив был залит ярким резким светом, словно научная лаборатория, и до потолка уставлен рядами металлических шкафов с картотекой. Повернув ручку, Рене Кок открыл один из шкафов, в котором оказались сотни одинаковых коробок бежевого цвета. Он объяснил мне, что в них хранятся личные дневники голландцев, написанные ими во время войны. Как оказалось, таких дневников насчитывалось более 2100.

«Работа нашего института началась через три дня после освобождения, – сказал Рене. – Мы попросили всех, кто захочет, принести свои личные документы о войне – и они стали поступать к нам целым потоком, в том числе и дневники». В этих дневниках были истории, изложенные продавцами, бойцами Движения сопротивления, кондукторами трамваев, художниками, музыкантами, полицейскими, владельцами мелких лавочек. Среди полученных документов находился и дневник Анны Франк. Как объяснил Рене Кок, на хранении находятся самые разнообразные дневниковые записи.

Он снял с полки одну из папок и открыл ее. Первое, что бросилось мне в глаза, – это портрет Гитлера, любовно наклеенный на черно-белую, под мрамор, обложку блокнота. Страницы блокнота были от руки исписаны нотами эсесовских маршей. Мне бы и в голову не пришло, что такое может быть, но я увидела это своими собственными глазами.

– Больше 2100 дневников, говорите? – переспросила я.

Рене снял с полки еще одну папку. В ней хранились акварельные рисунки. Я ахнула, увидев изображения нацистских солдат, стоящих в открытом дверном проеме, и силуэт гражданского человека в холле. В других папках находились школьные тетради со стихами начинающего поэта, изящные альбомы, украшенные цветочным рисунком, машинописные издания в переплете, толстые, как словари.

Зачем Рене Кок показал мне все это? Он объяснил мне, что недавно институт объявил о начале программы «Заведи дневник», чтобы сделать эти дневниковые записи более доступными для общественности. Его коллега Рене Потткамп координировал работу команды добровольцев, которые уже начали сканировать и переписывать тексты дневников, а вскоре должны были начать их оцифровку. Несмотря на то что эти документы являлись источником уникальной информации о войне, далеко не каждый документ можно было оцифровать, поскольку многие были написаны так неразборчиво, что не поддавались расшифровке.

«Я часто наблюдаю, как сюда приходят исследователи и им не терпится прочитать эти дневники, – пояснил мне Рене Кок. – Однако уже буквально через час можно заметить, что… – И он изобразил, как у человека закрываются глаза. – А еще через час… – И он воспроизвел, как человек от усталости поникает головой и опускает ее на стол. – Разбирать чужой почерк очень утомительно», – завершил Рене Кок.

Многие дневники были откопированы на ротаторной бумаге, однако копии теперь стали плохими, так как бумага растрескалась и практически пришла в негодность. Другие дневники были сохранены только на пленках с микроизображением, с белым текстом на черном фоне, от работы с которым могла закружиться голова. Иногда копии были настолько маленькими, что требовалось увеличительное стекло. Работая над их расшифровкой и оцифровкой, сотрудники института пытались спасти их в прямом смысле этого слова.

Я стояла в немом изумлении. Я осознавала, что передо мной сокровищница, которая может дать мне прямой доступ к периоду войны и пониманию не только фактов – что, где и когда, – но и того, как и почему развивались события. Которая позволит понять, какие чувства испытывали участники тех событий, увидеть эти события глазами людей из самых разных слоев общества.