– Ну и ничего, – рявкает, поднимаясь, и старая кровать протяжно скрипит. – Илюша – парень видный, о какой! – показывает палец вверх. – Может, тебе ещё и понравится с ним…

– Мама, просто замолчи! – едва сдерживая слёзы обиды и унижения, прошу я.

– А, – она проходит мимо и останавливается у двери. – Поревёшь и перестанешь, дурёха. Ниче не понимаешь, жизни для тебя лучшей хочу.

– Так не пила бы тогда! – срывая горло, кричу я.

Сердце колотится. Громко. Больно.

Она оборачивается. Прожигает во мне мрачным взором дыру. Смотрит оценивающе и прищуривается.

– Вот всё ж таки неблагодарная ты тварюка, Лялька! Я ж на тебя лучшие бабские годы угробила!

– Это твой выбор был! Только твой! – дрожит мой голос.

– Я же ж горе какое испытала! – Её взгляд скользит по маленькой фигурке Ульяны, так и не начавшей есть.

– Горе, – тяжело вздыхаю я. – Ты это горе заливаешь четвёртый год. Четвёртый, мам!

– Закрой свой рот, поняла? И не вздумай учить меня уму-разуму, дрянь! – орёт она, изменившись в лице. – Отблагодарила мать, так сказать, за всё. Поживи с моё сначала!

Началось… Я уже даже не слушаю. Достучаться до глубин ее души невозможно. В какой-то момент я просто её перебиваю. Достаю подарок из-под кровати. Наивно думала, что всё пройдёт спокойно. Нет, увы…

– Улечка, – зову сестру. – Смотри, что тебе мама приготовила.

Мелкая поворачивается и разглядывает коробку, которая лежит на кровати. Вскакивает со стула и бежит ко мне. Хватает коробку с большим розовым бантом, и глаза её начинают лихорадочно блестеть. Это та самая кукла, на которую она смотрела бесконечными минутами сквозь витрину детского магазина.

– Оох, – выдыхает ошеломлённо, наконец.

Мешкает, но потом идёт к Екатерине и нерешительно обнимает её за ноги, вцепившись в платье.

– Спасибо, мамочка.

Мать сдержанно проводит рукой по её волосам. И мы смотрим с ней друг другу в глаза. Долго. Как никогда долго, наверное…

Может, я ошибаюсь, но кажется, именно в этот миг она почувствовала, что потеряла нас. Меня. Ульяну. Нашу семью. Променяла на бутылку. И вряд ли уже что-то изменится.

6

Роман

Полиция. Мои родители, родители Грановской. Обвинения её отца, слёзы её матери, бесконечные вопросы следователя. Этот адов круговорот, казалось, не закончится никогда. Ещё и Лисица моя осталась без телефона. Не связаться с ней никак. Я, к собственной досаде, понял это только утром, когда возникло непреодолимое желание набрать её номер и услышать мягкий, девичий голос.

Идиот. Совсем из головы вылетел тот факт, что Вероника разбила его. Вероника… Чёрт возьми, даже не хочу мыслями возвращаться в тот вечер и думать о ней. Потому что это – кошмар полный. Просто в голове не укладывается её поведение в аэропорту. Такой я не видел Грановскую ни разу. Да, истерила порой. Да, могла попытаться закатить скандал, но настолько неадекватно себя вести – нет… Психиатрическая экспертиза ей и правда необходима. Мне жаль её в какой-то степени, но я никогда не прощу то, что она сделала.

Паркую автомобиль у серой, невзрачной пятиэтажки. Глушу двигатель.

Мне надо срочно увидеть мою девочку. Как она там? Извёлся за день. Всё к одному…

Вынимаю брелок, открываю дверь и выхожу на слабо освещённую улицу. Мороз тут же щиплет ноздри. Зима. Настоящая и снежная. Весь день сегодня метёт. Ботинки глубоко тонут в сугробе. Похоже, тротуары здесь не чистили.

Я подхожу к багажнику. Собираюсь забрать подарки, но меня отвлекает шум. Поднимаю голову. На третьем этаже, в том самом окне, которое по моим подсчётам принадлежит семье Лисицыных, то и дело мелькают чьи-то тени. Музыка там орёт так громко, что слышно даже здесь.

Я оставляю подарки для сестёр в машине и направляюсь к уже знакомому подъезду. Дурное предчувствие появляется внезапно, и вот я уже поднимаюсь по лестнице, перескакивая ступеньки. Всё здесь как и в прошлый раз. Облупленные стены, исписанные граффити, жестяные банки, разбросанные по полу и бесчисленное количество бычков от сигарет. На втором этаже стекло так и не вставили. «Неблагополучная пятиэтажка», так и есть.

Стою и смотрю на помятую дверь из тонкого железа, вызвавшую недоумение ещё в прошлый раз.

Грохот. Смех. Топот, голоса.

Стучу кулаком. Раз. Два. Ноль реакции. Есть ощущение, что те, кто внутри, вообще меня не слышат. Там вовсю орёт музыка. Женщины неумело подпевают, кто-то из мужчин кричит матом, а я с трудом представляю посреди этого балагана свою Алёну.

– Гудят с самого обеда, – раздаётся скрипучий голос за спиной.

Передо мной та самая бабка, которая живёт по соседству. Высунула снова свой длинный, крючковатый нос. Любопытно, видите ли, ей.

– Ясно.

– Дак ты не стой. Зайди. У них дверь по праздникам открыта, – подсказывает мне она. – Проходной двор самый настоящий. Притонище! Публичный дом! Срамота…

Я дёргаю за ручку, и действительно оказывается, что она не заперта. Музыка и голоса становятся ещё на порядок громче. Открываю дверь шире и захожу в прихожую. Если можно так выразиться.

Смрад стоит невероятный. Как только я оказываюсь внутри, в нос моментально бьёт запах алкоголя и дешёвых сигарет. Брезгливо морщусь и разглядываю обшарпанные стены. Ремонта эта квартира не видела давно. Обои выцвели и местами свернулись, у стены стоит видавший виды покосившийся шкаф, битком набитый дутыми куртками. На полу из поредевшего паркета горой свалена обувь.

Празднуют, похоже, на кухне или в гостиной. Именно оттуда доносится весь шум-гам. И именно оттуда выруливает полноватая женщина в уродливом платье.

– Твоиии глазааа, – пытается пропеть она прокуренным донельзя голосом.

Видит меня. Останавливается как вкопанная. Вынимает изо рта дымящуюся сигарету и широко улыбается губами, накрашенными помадой оттенка вишни.

– Охо, – хлопает ресницами, удивлённо меня разглядывая. – Это кто ж у нас такой тут нарисовался?

Поправляет наряд и бюст. Пошатываясь, принимает (как ей кажется) свою лучшую позу. Я вскидываю бровь.

– Алёна где? – спрашиваю устало.

Нет, ну она видела себя вообще в зеркале? Платье чересчур короткое и сидит на ней просто отвратно. Открывает взгляду толстые ноги, обтянутые капроновыми колготками, порванными на коленках и внизу. Колбасу в сетке напоминает, ей-богу.

– Кааать, – орёт она хрипло. Кашляет и снова скалится. Подмигивает мне, вызывая приступ тошноты. – Каааать, слышь, быстро двигай сюда!

– Ну чё, неси быстрей тряпку, Галь! – кричат ей в ответ.

Музыка из телевизора становится чуть тише, но на фоне звучит нетрезвый мужской смех. И мне это вообще не нравится.

– Сюда иди, Лисицына, говорю!

– Мне Алёна нужна, – повторяю нетерпеливо и сам направляюсь предположительно в сторону кухни.

– Сама чё ль не нашла? Я ж сказала те по-русски, в ванной лежит! – появляется из-за угла ещё одна женщина. Женщина, смутно напоминающая мою Лисицу. Те же волосы, похожие черты лица. Должно быть, это её мать.

– Гляяя, какого зайчика слааадкого к нам занесло! – еле ворочая языком, сообщает дама с вишнёвыми губами. – Алёнку ему подавай!

Екатерина проходится по мне оценивающим взглядом.

– Сдрысни, Галь. Покумекать надобно с парнишей…

– Чё эт-то, от лучшей подруги есть секреты? – обиженно-возмущённо спрашивает та в ответ.

– Ты за тряпкой шла. Бери в ванной и шуруй вытирай разлитое пиво, – раздражённо приказывает и толкает её в спину мать Лисицыной.

– Ну блин, – сопротивляется та. – Дай хоть поглазеть-то. Эт чё, Алёнкин? Хорооош. Оооочень даже. Отхватила так отхватила.

– Слиняй туда хотя б, а? – Екатерина загоняет докучливую тётку обратно на кухню и прикрывает дверь.

– Я могу с Алёной увидеться? – теряя терпение, осведомляюсь я.

– Не можешь.

– Это ещё почему? – интересуюсь хмуро.

Нет. Алёна на неё не так уж и похожа.

– Потому что не можешь и всё. Я запрещаю! Рома, кажись, тебя зовут? – прищуривается она. – Забудь сюда дорогу. У Алёнки есть парень. Замуж вот выходит летом.

– Что ещё за чушь? – не верю я.

– Девке голову не морочай во то!

– Она там? – делаю несколько шагов вперёд.

Взрыв хохота заставляет моё сердце колошматиться с утроенной силой.

– Всё, Роман. На мотоцикле покатал – грасиас. Теперь до свидания.

– Дайте, я пройду, – пытаюсь двинуться на кухню, но она загораживает дверь собой.

– Пшёл вон, мажорик. Уже перо за тебя моя дочь получила. Мало тебе, гадёныш? Из-за таких, как ты, жизнь потом в яму!

«Перо». Мне определённо всё понятно. Круг общения у этой женщины весьма своеобразный. Теперь ясно, о чём говорил Макар из одиннадцатого «Б».

Я уже собираюсь отодвинуть её и пройти, но внезапно щёлкает замок и справа от меня приоткрывается дверь. Оборачиваюсь на скрежет.

– Ром? – голос Лисицы позволяет на секунду вздохнуть с облегчением.

– Алён…

– Исчезни за дверью! – повелевает ей мать.

– Да ни черта. – Я только открываю её шире.

– Ром…

Я прохожу в комнату и коротко обнимаю свою девчонку. Вдыхаю глубоко запах её волос и касаюсь губами скулы.

– Собирайся, Алён, мы уходим.

– Куда это ты удумал её утащить? – мамаша заходит в комнату и упирает руки в бока.

– Рооома! – Лисицына-младшая несётся мне навстречу.

В руках у неё кукла, а сама девчонка вся светится. Рада меня видеть.

– Давай, Алён, одевайтесь, – настойчиво повторяю я.

– Никуда она не пойдёт! – зло заявляет Екатерина.

Тянется к Алёнке, чтобы вырвать у неё из рук джинсы, но не устояв на ногах, валится на пол. Пьяна в стельку…

Я тем временем помогаю Ульяне застегнуть ботинки. Краем глаза осматриваю комнату девочек. Одна кровать на двоих, шкаф с книжками, старенький письменный стол, ковёр времён СССР, плакаты на стене и настольная лампа. На окне мерцает огоньками маленькая ёлочка. И впервые в жизни сердце щемит от какого-то доселе неведомого чувства.

– Ляль, – себе под нос бурчит Екатерина. – Не пойдёшь… с ним, гадюка.

Лисицына молча застёгивает куртку на мелкой.

– Ваааадь, – истошно вопит их мать. – ВААДИК!

– Готовы? – не обращая внимания на пропойцу, спрашиваю я.

Алёна нерешительно кивает и берёт из шкафа свой свитер и пуховик.

– ВААААДЬ!

– Ну чё разоралась, Кать?

В проёме появляется мужик неприятной наружности. Мне он не нравится совершенно. Если «это» живёт здесь на постоянной основе, то могу с уверенностью сказать, что Лисицына сюда не вернётся больше никогда.

– Чё-чё? Гля, чё делается-то! – недовольно возмущается она, придерживается за шкаф и пытается подняться. – Ляльку нашу уволочь хочет этот буратино столичный!

Она сдувает со лба прилипшую прядь и, наконец, тяжело дыша, принимает вертикальное положение.

– Этот петушара, что ли? – делает шаг вперёд Вадик-козлиная морда. – Ты кто ваще, а, слышь?

– Парень Алёны, – спокойно отвечаю я ему.

– Чё? – прищуривается он, почёсывая пузо.

От него нещадно разит водкой. Клетчатая рубашка небрежно свисает с одной стороны. С другой – неаккуратно заправлена в брюки. На груди большое жирное пятно. В усах что-то застряло. Одним словом – мерзость.

– Чё слышал, – начинаю выходить из себя я.

– Дуй давай отсюда! – угрожает мне он. – Лялька тут остаётся.

Мне не нравится, как он смотрит на Алёну. Она надевает свитер, стоя к нам спиной. Вот клянусь, есть в этом его взгляде что-то настораживающее.

– Отойди, – предупреждаю его я.

– Я сказал тебе: девка остаётся! – бычится он, отклячивая нижнюю губу. – СВАЛИИИЛ быстро из нашей хаты!

Бессмысленно с ними разговаривать. Там мозг заспиртован по самое не хочу.

Удар правой. Вадик валится на пол. Громко и нецензурно выражается. Алёна прикрывает Ульяне уши.

– ВААДЮШ! – мать Лисицыных бросается к нему, падая на колени. – Вадь, больно да? Вадь, кровь течёт. Вадь…