Мне было жаль Эмму Альбертовну. Она никогда не была во Франции. Так уж получилось. Мечтала об этом всю свою жизнь, но так и не смогла увидеть знаменитые парижские кафе, сады и дворцы, о которых сама могла рассказывать бесконечно. Кажется, она знала Эйфелеву башню до последнего винтика, но так на нее и не поднялась. Однажды ее бывшие ученики, ставшие известными и вполне состоятельными людьми, предложили оплатить любимой учительнице поездку в любимый город, в страну, где она была бы счастлива, где могла бы говорить на языке Вольтера и Мольера, но Эмма Альбертовна ехать категорически отказалась. Мне кажется, она попросту испугалась. И я могу ее понять. Страшно увидеть то, о чем ты столько читал, – и разочароваться. Я ездил в Париж. Он был прекрасен, но перестал быть для меня волшебным городом. Я посмотрел на него своими глазами, а не глазами Эммы Альбертовны, и магия исчезла.

Когда Жан заговорил со мной в очередной раз, я вообще ничего не понял. Он обрадовался. Хмыкнул и подпрыгнул от счастья. Вот правда. Обычно он прыгал, когда кто-то не понимал номер очереди – около прилавка сбоку стоял автомат, выдающий талончики, и мясники выкрикивали номер по-французски, что запутывало туристов. С английским проще, а во французском восемьдесят – четыре раза по двадцать, девяносто шесть – четыре раза по двадцать плюс шестнадцать. Кажется, такое исчисление есть еще только в грузинском языке, но я точно не знаю. Не уверен, как это работает с деменцией, но я до сих пор чту завет Эммы Альбертовны и тренирую мозг – повторяю числа по-французски. Какое уж удовольствие испытывал Жан, требуя, чтобы все называли номер непременно по-французски, даже представлять не хочу. Бедные туристы, говорящие по-английски, или сбегали, или оказывались на уроке у Жана, который, отчаянно жестикулируя как итальянец, а не француз, тренировал с туристами счет и произношение.

В тот день я и не собирался ничего покупать, просто заглянул на рынок. Мне нравилась сама атмосфера. Рано утром к соседнему с мясным прилавком выходила торговать Джанна – она сама пекла пироги с разными начинками. Они все были похожими на вкус, но одинаково аппетитными. В этом была загадка. Когда я спросил Джанну, в чем ее секрет, она взмахнула руками и рассмеялась – сказала, не надо жалеть заправку. Заправку? Я не понял. «Специи, травы!» – размахалась руками Джанна. Она еще долго пихала мне под нос разные травы и заставляла повторять их названия. Вы знаете, как по-итальянски называется укроп или петрушка? А я знаю. И по-итальянски, и по-французски. Если надумаете покупать, просите прованские травы, не ошибетесь. И выговорить проще. Джанна же, раскрывая секреты своих пирогов, твердила, что огромная, просто непоправимая ошибка перчить рыбу. Любую. Говорила, что рыба любит только соль и лимон, но не перец. Мне пришлось поклясться, что я никогда не буду перчить рыбу, за что получил кусок пирога. Кажется, с мясом, но я не уверен. Джанна любила смешивать не только специи, но и начинки самым, на мой взгляд, невообразимым образом. Во всяком случае, сыр у нее был во всех пирогах – и мясных, и овощных.

После Джанны я дошел до Жана, который вдруг заговорил со мной на совсем незнакомом языке.

– Я не понимаю. Можно помедленнее? – взмолился я. Жан знал, что я останусь на очередной урок французского и буду покорно повторять названия частей говядины.

– Стыдно не знать провансальского! – обиженно, но чересчур театрально воскликнул Жан. – Это же язык трубадуров!

Я уже знал, что Жан в свободное время играет в местной театральной труппе, правда, даже не на вторых, а третьих ролях, мечтая о главных. Я кивнул, гадая, почему мое подсознание знает про трубадуров, но не может понять про говяжью вырезку, которую Жан пихал мне под нос. Мол, уже купи мясо, хватит есть готовые продукты. Я опять вспомнил Эмму Альбертовну – наверняка был текст про трубадуров, который я не сдал. Наверное, она так же хмыкнула, как Жан, мол, стыдно не знать. Но мясник на самом деле был очень добрым. Посмотрев на то, как я пересчитываю мелочь, он опять хмыкнул и, отмахнувшись от мелочи, выдал мне несколько траншей ветчины. Я поблагодарил, пообещав, что обязательно постараюсь выучить провансальский. Когда-нибудь.

Элена всегда была добра ко мне и не мучила произношением. Наоборот, заверяла, что я прекрасно говорю, а прононс у меня как у истинного парижанина. Только слишком правильный, сейчас так не говорят, особенно молодые люди. Конечно, не говорят! Меня же учила Эмма Альбертовна. А она признавала только язык Мольера! У Элены я покупал сыр и паштет. Она знала, что нужно отрезать совсем чуть-чуть. Иногда я покупал у нее готовую лазанью. Но ни за что не посмел бы признаться, что разогреваю ее в микроволновке. Элена каждому покупателю твердила, что ни в коем случае нельзя разогревать в микроволновке, только в духовке. Лазанью готовила бабушка Элены. Бабуле, как ее ласково все называли, недавно исполнилось семьдесят девять, но она вставала каждый вторник в пять утра, чтобы приготовить свое фирменное блюдо. Надо сказать, что к десяти утра лазанья была разобрана. Элена извинялась. Все местные покупатели передавали пожелания здоровья бабуле и обещали вернуться в следующий вторник за новой порцией. Элена всегда оставляла для меня небольшой кусок, если я вдруг задерживался. По вторникам я старался прийти на рынок пораньше. Лазанья была невероятной, ничего вкуснее я в жизни не ел. Как-то бабуля пришла на рынок, посмотреть, как продается лазанья, то есть так ли хорошо, как твердила ее внучка, и, кажется, перепутала меня с троюродным внуком. И с тех пор спрашивала Элену, накормила ли она Саула, то есть меня. А однажды выдала целый лоток. Я чуть не расплакался – для меня так никто никогда специально не готовил, даже мама. Тем более лазанью, которой хватило на три дня. Я помыл и вернул лоток Элене. Попросил передать мои благодарности бабуле, извинившись, что не знаю ее имени.

– Элена, меня назвали в ее честь. Но я не умею так делать лазанью, – улыбнулась продавщица. – Вот, бабуля передала для тебя. – Элена выдала еще один лоток с пастой. Это была лучшая болоньезе на свете.

Я полез за кошельком.

– Нет, бабуля специально приготовила. Возьми, или она очень будет переживать. Говорит, что ты недокормленный мальчик, – улыбнулась Элена.

Не то, чтобы я был мальчиком – двадцать три года. Но по местным меркам считался чуть ли не младенцем. Та же Элена спрашивала, неужели у меня нет дома, в котором я могу жить? И почему не живу вместе с родителями, которые обо мне бы позаботились? Я честно рассказал, что мама с отцом давно не живут вместе. Приблизительно с моих трех лет. Что у отца давно другая семья. Нет, мы общаемся, поздравляем друг друга с праздниками, но помочь он мне ничем не может. Мама же осталась на всю жизнь обиженной – новую любовь не нашла, замуж не вышла и все, что не было выплеснуто на моего отца, выплескивала на меня. Окатывала с головой. И любовью, и ненавистью, и претензиями. Она часто забывала, что я ее сын, а не муж. Так что у меня было много поводов уехать. Я учился в университете, получал стипендию, подрабатывал. На жизнь хватало. Иногда мог позволить себе большой кусок паштета и сыр. А еще покупал у Жана домашние сардельки. Все это я рассказал Элене. Она тогда расплакалась. Я сказал, что все нормально, справляюсь. Элена отрезала кусок сыра – козьего, который я очень любил, но брал тот, что дешевле.

– Спасибо, не надо, – попытался отказаться я.

– Бабуля права! Ты такой недокормленный ребенок! – всхлипывала Элена.

Саул – меня здесь называли только так. Для итальянцев и французов Савелий – практически непроизносимое имя, особенно, если на конце встречается «-лий». Бабуля утверждала, что я точно еврей. Возможно. Никогда не интересовался своими корнями. Помнил, как мама перемалывала старые обиды, претензии к папе и жила прошлым. Я так не хотел. Папа тоже не отличался разговорчивостью, так что про историю семьи я ничего не знал. Да это и нормально для человека моего возраста, который думает о том, хватит ли денег купить готовый пирог или опять остается надеяться на доброту бабули, решившей подкармливать бедного еврейского мальчика, лишенного родительского дома. Я правда был им всем – и бабуле, и Элене, и Жану – очень благодарен. Однако если бы они решили, что я, допустим, португалец или испанец, я бы тоже не стал спорить.

В тот день я купил у Элены крошечный кусок сыра, а багет и круассан – в той пекарне, куда всегда стояла очередь. Не знаю, в чем был их секрет, но багеты там и вправду были другими. Вкуснее всех в городе. А за круассан с заварным кремом можно было жизнь отдать. Рядом находилось еще несколько пекарен, но именно эта была вне конкуренции. На кассе неизменно стояла девушка, акцент которой я так и не смог понять. Приходилось смотреть на экран компьютера, чтобы увидеть итоговую сумму. Но там можно было избавиться от монет, набросав мелочь в автомат. Когда у меня скапливались мелкие монеты, я шел в ту пекарню. Очередь терпеливо ждала, когда я заброшу в этот автомат центы. Тот день выдался просто отличным. У меня были багет, круассан, ветчина от Жана, сыр от Элены. Пирог я успел съесть, а еще выпить кофе – Джанна велела зайти в кафе слева, там работал ее давний друг. Меня уже ждал здоровенный стакан с кофе. Я полез в карман за монетами, но хозяин отмахнулся.

Я шел по улице, ведущей от рынка к набережной, и неожиданно свернул в незнакомый переулок, потом в еще один, полагая, что так срежу путь. Дорога разветвлялась. В этом городе все улицы пересекались, втекали одна в другую, как в любом старом маленьком европейском городке, но я вдруг оказался в тупике. Даже опешил – город давно обошел вдоль и поперек. И ни разу не видел ни одного тупика. Всегда находился проход, пусть узкий, почти невидимый, но он был и обязательно имел название. Тропа Святого Иакова, спуск Святого Луки, проулок Мясников, улица Пекарей, лестница Святой Франциски и так далее… И вдруг я уткнулся в тупик – никакого прохода, ни наверх, ни вниз.

Я испугался. Сложно потеряться или заблудиться, когда в телефоне есть навигатор, но в этом тупике связь не ловилась. Я понял, что заблудился и не знаю, как вернуться назад из этого лабиринта на знакомую дорогу к набережной. Это было сродни детскому страху. Из тех времен, когда мама отправляла меня в школу одного и я до ужаса боялся не дойти, потому что толком дорогу не помнил. Благо впереди шел мальчик моего возраста, которого провожала мама. Я шел следом, стараясь не отставать. Или когда мама оставила одного в продуктовом магазине и велела стоять на месте, а я ушел посмотреть на витрину с тортами. И вдруг понял, что не знаю, как вернуться назад, на то место, где мама меня оставила. Конечно, странно признаваться в подобных страхах. Я уехал в другую страну, учился на другом языке, неплохо справлялся. Страх заблудиться в трех соснах мне не был свойствен, но тогда просто накрыло приступом паники. Я даже дышал через раз, как в детстве, когда у меня в результате поднялась температура. Мама все списала на то, что я снял шапку, а на самом деле я заболел от страха. Так было и сейчас – я почувствовал, как кровь приливает к голове. Начало подташнивать. Не помню, сколько я стоял на месте, пока не пришел в себя. Заставил себя пройти чуть дальше по тупиковому переулку и в самом последнем крошечном подъезде увидел вывеску – «Агентство недвижимости». Я зашел, хотел спросить дорогу, не веря, что здесь нет никакого прохода.

– Предупреждаю, у нас уже двадцать претендентов на эту квартиру, но вы пришли первым, так что у вас есть преимущество, – сообщила мне сидящая за столом женщина. Я отметил, что она потела так же, как я – головой. Сначала становилась мокрой голова, а потом все остальное. Она сделала пучок, собрав мокрые волосы. А еще казалась ужасно уставшей, что тоже выглядело странно. Обычно все улыбались, радовались тебе как родному, а усталость в течение дня не успевала появляться на лицах, поскольку наступало священное время сиесты. Так что женщина мне сразу понравилась.