И когда, держа деньги в руке, я подошла к нему, он взял меня за затылок и поцеловал в губы. Я вдруг поняла, что именно для этого поцелуя я и повиновалась ему.

Он отошел от меня и спокойно произнес:

– Ну, теперь положите деньги обратно и заприте шкаф.

Но этого я уже не могла сделать, я упала на стул и закрыла голову руками.

Он сам поднял деньги, упавшие на пол из моих рук, спрятал в шкаф, запер его и, положив передо мной ключи, вышел из комнаты.

* * *

С этого дня я стала каким-то манекеном.

Все во мне умерло, все как-то застыло.

Я была спокойна, потому что я умерла, и если что жило во мне – это моя тяжелая, мертвая, темно-красная страсть.

Я была одним телом, без мысли, без других желаний, я была животным, живущим бессознательно одной этой страстью.

– Варвара Анисимовна, – спрашивал он. – Вам очень хочется меня поцеловать?

– Да, – глухо отвечала я, чувствуя желание задушить его или поцеловать – не знаю.

Он сам, кажется, не понимал своей власти надо мной, потому что поддерживал ее взглядами, улыбками и словами.

Он не понимал, что моя страсть достигла какой-то высшей точки и что я, разбитая ею, уже хотела одного только, чтобы от нее избавиться так или иначе.

* * *

Дня через два я пришла к Доре и застала ее взволнованно бегающую по комнате. Увидав меня, она бросилась ко мне и, сжав мои руки, воскликнула:

– Barbe! Знаете, Леонид женится!

Я не шевельнулась.

Я стояла и словно прислушивалась к тому чувству, которое шевельнулось во мне.

Это была робкая надежда, которая начинала расти: может быть, мой злой дух оставит меня?

– Варя, милая, что же я буду делать? – говорила между тем Дора. – Как я буду жить с женщиной, которая, может быть, меня не будет любить! Я так любила брата! Он мне говорил: «Что может быть лучше свободы? Мы, два холостяка, отлично проживем всю жизнь – все эти любови и супружества только тягота одна!» А теперь сам… сам…

Она упала лицом в подушки и заплакала.

Она плакала, а в моей душе оживала надежда, надежда освобождения.

Мне ясно представилось, что вот он, Леонид Чагин, полюбил женщину, с нежностью смотрит на нее, стоит на коленях, целует руки, и Леонид Чагин сделается всяким, каждым, а не Леонидом Чагиным, и чары испарялись.

Я стояла неподвижно, смотря на рыдавшую Дору, и чувство свободы охватывало меня.

Первый раз в жизни я радовалась животной радостью выздоравливающего или радостью заваленного в шахте рудокопа, когда он слышит звук кирки товарищей, пришедших его освободить.

Дора в это время подняла свое облитое слезами лицо и жалобно заговорила:

– Варя, да поймите же весь ужас моего положения. Ведь я совсем, совсем одна останусь! Ведь мне некого любить! Что же мне делать? Возвратиться к Степану? Не могу же я жить одна?

– Но, может быть, вы и поладите с вашей невесткой? – сказала я, уже не скрывая своего радостного волнения, которого огорченная Дора не заметила.

– Как я с ней полажу, когда это какая-то шансонетная певица! – воскликнула Дора и опять зарыдала.

* * *

Придя домой, я увидела в передней соломенное канотье и палку.

Он здесь!

Мне захотелось скорей, скорей бежать к нему. Мне, рабе, сказать ему, жестокому господину, что я свободна!

Хохотать ему в лицо, потому что он мне теперь не страшен и власти его конец!

Я вбежала в кабинет отца и еще с порога крикнула:

– Поздравляю вас, Леонид Денисович, как я рада!

Отец, пораженный моим оживлением и несвойственной мне веселостью, даже приподнялся в кресле и с удивлением пробормотал:

– Что с ней такое?

– Я сейчас узнала, что Леонид Денисович женится! Как это хорошо. Когда свадьба? Я, папа, поеду завтра торопить, чтобы на даче было все приготовлено! Венчайтесь в Павловске! Я люблю свадьбы на даче.

Отец смотрел на меня совсем испуганными глазами, а Леонид насмешливо спросил:

– Откуда же вы узнали эту новость?

– От Доры. Дора плачет.

Я и про слезы Доры сообщила тем же радостным тоном.

Он вдруг перестал улыбаться и, пристально всматриваясь в мое лицо удивленным взглядом, спросил:

– Вы серьезно этому рады, Варвара Анисимовна?

– Конечно, серьезно! – ответила я насмешливо, вся горя радостью освобождения, счастливая возможностью говорить с ним таким тоном и бестрепетно смотреть на него.

– Додо плачет? Ах, боже мой! Я пойду ее утешу! – притворно испугавшись, сказал он и, торопливо поднявшись, простился с отцом и пошел через зал в переднюю.

Мне было мало, хотелось посмеяться над ним, оскорбить его.

Идя по зале, он обернулся через плечо и, не смотря на меня, словно уронил:

– Ведь это все неправда.

Я вздрогнула и остановилась, а он прошел в переднюю.

Я сейчас же опомнилась, бросилась за ним, он отворял дверь на лестницу.

В передней было темно, но на лестнице в большие окна светило солнце, и лицо его ярко осветилось, когда он открыл дверь.

– Я нарочно подразнил Дору и, если хотите, хотел подразнить вас.

Кровь застучала мне в виски.

Я стиснула зубы и близко подошла к нему, почти вплотную.

Что я хотела сказать? Что сделать? Не знаю, не помню.

Я что-то крикнула, какое-то грубое ругательство.

А он улыбнулся, закрыл глаза и подставил мне смеющиеся губы.

И я целовала их с каким-то отчаянием, я видела его глаза, и голубое небо в окно, и голубей, стучащих по соседней крыше своими розовыми лапками, и изумленное лицо маляра, поднимавшегося по лестнице с ведром краски… У нас ремонтировали дом.

* * *

В этот день, за обедом, отец все неопределенно взглядывал на меня, по своей привычке барабаня пальцами по столу, и вдруг сказал:

– А и глупа же ты, Варвара.

Я молчала.

– Ты, кажется, вообразила, что я тебя за Чагина замуж неволить собирался?

– Я этого не думала.

– Чего же ты обрадовалась, что он женится?

Я опять промолчала.

– Конечно, я бы минутки не задумался, благословил бы, но неволить бы не стал, да только ты напрасно беспокоилась: Чагин на тебе не женился бы.

– Я знаю.

– Так чего же ты?

– Отстаньте вы от меня, – вдруг крикнула я.

Отец пожал плечами и проворчал:

– Вас, девок, черт не разберет.

* * *

И вот все пошло по-старому, – нет, стало хуже. Едва мы оставались наедине, он начинал говорить мне самой о моей любви к нему и расспрашивал. Я отвечала односложно.

– Я вижу, Варвара Анисимовна, – говорил он, покачиваясь в качалке (мы тогда уже переехали на дачу). – Я вижу, что вы целый день ничего не делаете. Когда я отдыхаю, вы меня созерцаете, это понятно, но так как я большую часть дня занят, то вам приходится только мечтать обо мне. Вы, мечтая, можете хоть вышивать. Серьезно, начните какое-нибудь изящное рукоделие, вам мечтать будет удобнее.

– Не все ли вам равно.

– Вы, кажется, думаете, что мне все равно, любите вы меня или нет? Мне очень нравится, что вы так влюблены в меня – уверяю вас. Разве вы не видите, что я даже стараюсь нравиться вам.

– Зачем вам это? – спрашиваю я глухо.

– Ах, боже мой! – всякому человеку приятно быть господином. А вы все же займитесь вышиванием, Варвара Анисимовна, и первую свою работу подарите мне.

Сколько поколений женщин изливали в вышивках свою любовь, свои мечты! Сколько страстей зажглось и сгорело в этих стежках из шелка и шерсти… А эти картинки из бисера! Это мавзолеи подавленных страстей и несбывшихся желаний.

* * *

Он иногда в течение недели или двух работал с утра до вечера, и я его не видала почти, а если мы случайно сталкивались, он только здоровался и проходил мимо.

Я никогда не видала человека, который мог бы столько работать.

В половине июля работа его была окончена, и приехала Таиса приводить ее в порядок и переписывать под его руководством.

В первый раз я увидала ее, когда она, отворив калитку в сад, спросила меня:

– Здесь живет г-н Чагин?

Я указала ей, как пройти в верхний этаж, где он жил.

На Таисе было синее платье с белыми горошками и соломенная шляпа с синим бантом…

Зачем я впустила ее?

Зачем я впустила ее в мое сердце? До нее я не стыдилась себя, до нее я тупо отдавалась своим ощущениям, и не было у меня борьбы с самой собою.

* * *

Была страшная жара, и я, взяв работу – я действительно стала вышивать, – пошла в самый отдаленный угол сада под липы.

Там, между заглохшими кустами и высоким бурьяном, стоял стол и скамья.

Я часто сидела там, но на этот раз место было занято – Леонид и Таиса сидели на скамье. Я хотела уйти, но Леонид лениво сказал:

– Идите, идите, Варвара Анисимовна: мы отдыхаем, я сейчас послал за квасом, вы можете выпить стакан, а потом мы вас прогоним… Позвольте вас познакомить: это Тая, мой секретарь и друг моего детства.

Леонид был в полосатой легкой рубашке и широком поясе, он засучил рукава и расстегнул ворот, его слегка вьющиеся светлые волосы не были, как всегда, тщательно приглажены, а слегка растрепались и ниже упали на лоб.

Лицо у него было в эту минуту совсем юное и опять мне напомнило лицо Доры, но едва он заметил мой взгляд, лицо его сразу изменилось.

– Вот, Варвара Анисимовна, – заговорил он, откидываясь на спинку скамейки. – Эта молодая, т. е. только по виду молодая девица – Таичка у нас старая дева, – составляет полную вам противоположность. Вы избегаете всякой деятельности, а она напоминает мне тех существ, о которых рассказывает Фламмарион или Уэльс, уже не помню. Эти существа должны вечно вертеться, куда-то бегать, что-то проделывать, иначе они умирают. Так вот эта особа совершенно забывает за делами есть, пить, от этого худеет, забывает влюбиться – от этого у нее делается дурной характер, и я не знаю, спит ли она, – Тая, вы спите когда-нибудь?

– Сплю, – ответила она, складывая по порядку листы рукописи.

– А вы влюбитесь когда-нибудь?

– Может быть.

– Торопитесь, Тая, вам уже тридцать один год.

Я с удивлением взглянула на нее, она мне казалась девочкой. Свои большие русые волосы она заплетала в две толстые густые косы, платье у нее было не очень длинное, а ее личико с синими жилками на висках и подбородке казалось почти детским.

– Благодаря тому, что Тая не собралась еще влюбиться, – продолжал Леонид. – Она, представьте, любит всех. Я ей сказал, что это «сердечная проституция». Если любишь всех, значить, не любишь никого. Холодная любовь! Бр-р! Лучше не любить никого или любить одного, но уж как следует, чтобы для него изничтожить хоть сотню людей. Согласны вы со мной, Варвара Анисимовна?

Я молчала.

– Я вижу, со мной даже не хотят спорить. Это от жары. Давайте пить квас.

Лакей поставил на стол графин и стаканы.

У меня кружилась голова от его близости, он почти касался плечом моего плеча, слегка нагнувшись и протянув на стол свои красивые, чуть-чуть загоревшие руки.

Я видела его шею, часть щеки, темную бровь у виска и длинные ресницы.

– Как это обидно, что со мной не хотят спорить. Впрочем, он, этот вопрос о любви, так стар и исчерпан… Таиса любит всех, а Варвара Анисимовна меня одного. Не правда ли, меня одного? – вдруг прижался он ко мне.

Сначала я испугалась, но сейчас же все словно исчезло. Эта девушка стала чем-то призрачным, несуществующим, как тогда маляр на лестнице.

Но вот в эту минуту ее глаза расширились, стали темнее, и в них я увидала что-то мною забытое, что – я не знала, но сразу опомнилась, встала и твердо произнесла:

– Леонид Денисович, ваши шутки заходят слишком далеко.

Он пытливо взглянул на меня и, протягивая мне руку, заговорил быстро:

– Ради бога, не сердитесь, Варвара Анисимовна, я сегодня в настроении говорить и делать глупости, ну сядьте, сядьте, видите, я отодвинулся. Вот Тая гораздо добрее. Правда, Тая?

Он обнял девушку и поцеловал ее в щеку.

– Вы действительно сегодня глупы, Леонид, – сказала она спокойно.