Я отца возненавидела и решила, как только мне минет двадцать один год, я ему все выскажу и уйду от него…

И вот мне уже двадцать четыре года, и никуда я не ушла, а к отцу стала совсем равнодушна. Да теперь я бы не могла мстить. Охота мстить теням!

А для меня все теперь тени, или безразличные, или неприятные. Я не вижу мира сквозь чары злого духа.

А чего я хочу от этого человека?

Чтобы он полюбил меня?

Я отвечаю «да», не подумавши, но когда я подумаю, я лучше хочу, чтобы он умер или чтобы исчезло это наваждение.

Я люблю спать, чтобы видеть сны.

Вот еще сны… Я во сне совсем другая. Я такая хорошая, добрая. Bo сне я плачу, и радуюсь, и всех люблю.

Делаю геройские подвиги.

Проснувшись, пока сон еще не совсем ушел, я не люблю его, утром люблю меньше, а к вечеру больше. Это так странно.

* * *

Года три тому назад, вечером, я ходила по моей комнате.

Я люблю ходить в темноте из угла в угол, заложив руки за спину.

Обыкновенно я хожу так по зале, но в этот вечер у отца были гости, и в зале играли в карты.

Комната моя освещалась едва-едва светом из противоположных окон. Наш дом небольшой, старинный, квартир в нем немного.

Мои окна выходят на неширокий двор, как раз против столовой наших новых жильцов.

Машинально я стала смотреть в эту освещенную комнату.

Не надо было смотреть.

* * *

А что я, собственно, увидела особенного?

Женщина разливала чай, вошел мужчина, поцеловал у нее руку, она обняла его и так нежно прижалась щекой к его щеке. Потом они пили чай, о чем-то беседовали, а потом, обнявшись, ушли из столовой.

Я подумала: как хорошо, когда люди живут дружно, любят друг друга, и мне стало грустно, что мне любить некого.

И стало у меня привычкой смотреть каждый день в окно к соседям.

У них часто бывали гости, и женщина всегда была очень нарядна и весела.

Кто были соседи?

Я могла спросить няньку, и она бы мне выложила всю подноготную, но я не люблю с нянькой разговаривать.

Когда люди рассуждают о «супружеских узах», то говорят, что нужно иметь много воли, чтобы порвать их, когда они делаются тяжелы.

Да разве одни узы супружеские трудно порвать?

Родительские еще труднее.

Не любишь своих родителей, давно стала чужда им, а попробуй уйти, порвать с ними.

Скажите-ка престарелой, любящей матери: «Ты мне нудна, скучна, мне с тобой тяжело, мы не понимаем друг друга и никогда не поймем, потому что мы разных поколений».

Да что родители! Вон я свою няньку не выношу – а терплю.

Ведь что мне стоит выгнать ее? Отец будет давать ей пенсию, деньги у нее есть, и ей даже лучше жить будет…

А вот нет! «Как это, я ее вырастила, вынянчила – а она меня выгнала». И вот не решаешься избавиться от надоевшей прислуги, которая лезет с замечаниями, наставлениями, не исполняет ваших распоряжений, целыми днями ворчит, отравляет жизнь всей остальной прислуге и имеет право врываться в вашу комнату, усаживаться и донимать вас совершенно ненужными разговорами, внося вам запахи кухни и разных оподельдоков. Получается тоже что-то вроде надоевшего супружества.

Да что это? Я опять о няньке! Должно быть, потому, что она меня два часа пилила, почему я не поехала с теткой на вечер, почему я не ищу жениха и что я «не как все».

* * *

У меня обратилось в привычку каждый вечер смотреть в освещенное окно напротив.

Соседей иногда не было дома – и мне становилось досадно.

Мне хотелось быть невидимкой, чтобы пойти к ним, рассмотреть их поближе, ведь я видела только смутные, туманные фигуры, через тюль оконных занавесок.

Но там, за этими тюлевыми занавесями, видно, были чары, и эти чары уже действовали.

* * *

Однажды, это было в начале марта, заболела одна из наших лошадей.

Я послала за ветеринаром и сама пошла в конюшню, Тим побежал за мной.

На дворе стояли лужи от талого снега, и Тим отстал, осторожно обходя их и поминутно встряхивая лапки.

В это время на двор выскочил фокстерьер и бросился на Тима. Раздалось мяуканье, визг, кучер бросился разнимать, на дворе поднялась суматоха, из окон высунулись кухарки.

Когда кучер разнял дерущихся, у Тима оказался прокушенным бок, а у фокстерьера вся морда была в крови.

Дора выскочила в капоте – «спасать» свою собаку.

Она было набросилась на меня, но, увидав укушенного Тима, жалобно воскликнула: «Ах, бедная кошечка!» И стала извиняться.

Я вообще угрюма и неразговорчива, но тут я поддерживала ее болтовню: очень уж меня интересовали эти «счастливые люди».

Я стояла с ней на дворе и выслушивала длинное повествование об уме ее фокса и всех бывших до него ее собак и о том, как она разочаровалась в людях и очень несчастна.

Я ей не верила.

Она была такая красивая, сияющая и болтливая…

И стояли мы с ней на дворе под ярким весенним солнцем, между блестящими лужами, – она с собакой на руках, а я с котом.

* * *

Дора пригласила меня к себе, и я пришла…

Это было три года тому назад… даже немного больше.

Ему было тогда двадцать пять лет.

Он уже кончил университет, защитил диссертацию и собирался ехать за границу.

Может быть, меня поразили его ученость, ум, талант?

Нет. Меня поразили его улыбка, его глаза и его руки. Я ни у кого не видала таких тонких, красивых рук.

Чтобы бывать у них и видеть его, я стала приятельницей Доры. Это, впрочем, не было очень тягостно.

Быть ее приятельницей не обязывало ни к чему: ни к ласкам, ни к откровенности. Нужно было только слушать ее и на ее вопрос: «Не правда ли?» – отвечать: «Ну конечно!»

Нужно тоже было ходить с ней в театры, на выставки и ездить к ее портнихе.

Я это все проделывала добросовестно – труд был невелик сравнительно с вознаграждением – видеть его.

Они часто приходили к нам, и меня поразило, что Леонид подружился с отцом.

Что было общего между ними? Что связывало их? Неужели эти старинные вещи? Мне как-то не верилось, что он ими так интересуется.

Они вместе ездили по другим антикварам, на аукционы и ходили по Александровскому рынку.

Для этих прогулок они переодевались в разные костюмы, а отец, по совету Леонида, даже гримировался, надевал очки и парики.

Отцу нравилась эта выдумка, потому что его слишком хорошо знали и всегда запрашивали дорого, понимая, что вещь, очевидно, ценная, раз Трапезонов обратил на нее внимание. Иногда, возвратившись из такой экскурсии, они весело менялись впечатлениями. Я удивлялась, как такой человек, как Леонид Чагин, может интересоваться всем этим.

* * *

Отец мой всегда относится к молодым людями презрительно, называя их почему-то «пистолетами», и если терпит их, как гостей, то только потому, что надеется сбыть меня замуж, но об его желании я могу только догадываться: сам он об этом не говорит со мной.

Думает ли мой отец обо мне когда-нибудь? Наверно, в свободную минуту, когда я ему на глаза попадаюсь.

Один раз, года два тому назад, за обедом он посмотрел на меня и вдруг спросил:

– Сколько тебе лет, Варвара?

– Двадцать три.

– Толста ты не по летам.

Я промолчала.

– Хочешь замуж? Я приданое дам хорошее.

– Нет, не хочу.

– Смотри, потом поздно будет.

– Тем лучше.

Когда мы познакомились с Чагиным, отец отнесся к нему как к равному и даже с оттенком некоторой почтительности, – это меня удивило.

Я никогда его ни о чем не спрашивала, но он сам заговорил об этом один раз, когда мы ехали от тетки.

– Солидный молодой человек.

– О ком вы говорите?

– Да о Чагине. Капитал отцовский не проматывает, наукой занимается. А капитал солидный, ему бы серьезными делами заняться, и-их какие бы миллионы нажил, – потому ум, и себя в обиду не даст, пальца ему в рот не клади и свою шкуру береги!

* * *

Вот как меня околдовали – так я и хожу заколдованная.

Как мне иногда скверно бывало!

Он ведь сразу почувствовал, что со мною сталось. Я сделалась его вещью, его игрушкой, и эта игрушка кричала: «Да доломай же ты меня, сверни, наконец, голову мне, противной, жалкой кукле».

Это при моей-то гордости!

И отлично я знала, что у него нет жалости ко мне, а не ломает он мне голову только потому, что не хочется.

Так просто – охоты нет.

И чем дальше, тем больше стало у меня расти чувство ненависти угнетенного раба к господину жестокому.

* * *

Сначала он делал вид, что не замечает меня, или, может быть, действительно не замечал, но скоро начал свою жестокую игру.

Начались взгляды и улыбки, от которых я бледнела.

Есть у некоторых мужчин противный взгляд, – взгляд, которым он раздевает женщину.

Он не раздевал меня – о нет! Он раздевался сам.

Я себе в этом тогда отчета не давала, я это поняла после, я чувствовала беспокойство, тревогу, которая постепенно перешла в страсть. В страсть тяжелую, неподвижную, темную – словно запекшаяся кровь.

* * *

Я никогда не отличалась живостью, я ленива и медленна, но в его присутствии я делалась почти неподвижной и говорила и действовала словно под гипнозом.

Памятен мне наш первый разговор наедине.

Это было через два месяца после нашего знакомства.

В первых числах мая я всегда уезжала к тетке в деревню – тетка моя год тому назад вышла замуж за полковника Стронича и в этом году в деревню не ехала, – и было решено, что я поеду к знакомым в Финляндию.

Я хотела уехать от него, но у меня не было даже энергии на то, чтобы решиться на этот отъезд.

– Едешь ты куда-нибудь, Варвара? – спросил меня как-то отец.

– Я не знаю…

Он помолчал, побарабанил, по своему обыкновению, пальцами по столу и сказал:

– Поезжай в Павловск – вон Чагин предлагает взять вместе дачу. Близко. Я буду приезжать – в городе душно.

Я машинально сказала: «Хорошо».

Через несколько дней мы с Дорой съездили в Павловск и наняли дачу.

Я велела убирать квартиру на лето.

На другой день, когда отца не было дома, Чагин принес деньги за квартиру. Я была в это время в кабинете у отца – завертывала бронзу в папиросную бумагу.

В кабинете было прохладно. Мебель в чехлах, окна замазаны.

Я села писать расписку. Я едва могла писать: такое беспокойство и страх овладели мною.

Когда я окончила писать, я встала и протянула ему листок.

Он взял его, прочел и, аккуратно спрятав его в бумажник, вдруг посмотрел на меня и, улыбаясь, спросил:

– Вы очень влюблены в меня, Варвара Анисимовна?

Я совершенно машинально ответила:

– Да, очень.

Он, видимо, удивился, что я так прямо ответила, и в первый и последний раз я увидела его лицо таким простым и таким похожим на лицо Доры.

Но это продолжалось одну минуту, – сейчас же глаза его прищурились, губы улыбнулись его обычной усмешкой, и он, медленно надевая перчатки, спросил:

– Ну а если бы я попросил вас сделать для меня что-нибудь особенное… ну… – Он обвел глазами комнату. – Ну вот открыть мне этот железный шкаф вашего батюшки и отдать мне находящиеся там деньги, вы сделали ли бы это?

– Не знаю, – отвечала я.

Голова моя как-то странно кружилась, я не могла отвести от него взгляда.

В этой слегка закинутой голове, в полузакрытых глазах и странно улыбающемся рте было что-то, что заставило меня сделать шаг к нему.

– Нет, нет, сначала… шкаф, – сказал он.

Я быстро подошла к шкафу, открыла его и взяла первую попавшуюся под руку пачку денег.

В ушах у меня шумело, ноги подкашивались, я торопилась исполнить его желание, чтобы…

Что бы было потом, об этом я не думала, но должно было наступить что-то такое, для чего стоило сделать все, что он прикажет.