– Навсегда – нет, но, наверное, придется скоро ехать туда – сестра разводится со своим мужем. Это тянется уже несколько лет, он все не хочет дать развода… Ах, вы и не сказали мне, какое впечатление произвел на вас наш дом. Вы заразили меня, и мне кажется, что характер дома имеет влияние на его обитателей… – Этот кабинет, – обвел он рукою комнату, – безразличен. Вы видите, я довел простоту до того, что она граничит уже с отсутствием комфорта. У меня нет ни портьер, ни мягкой мебели, кроме кресла, на котором вы сидите. Это даже не кабинет человека, занимающегося наукой, – это контора – приличная торговая контора. Я сделал это, чтобы не поддаться домовым этого дома. Домовыми, которые любят громоздкую, тяжелую, душную роскошь. Роскошь эта охватывает вас – вы сами делаетесь тяжелым, неповоротливым и мечтательным. Я даже досадую на вас, что вы заразили меня вашей фантазией.

Он говорил, улыбаясь, тихим ласковым голосом, слегка нагнувшись к Ремину.

Алексей Петрович рассеянно взглянул на него и опять почему-то смутился: ему показалось, что зеленоватые глаза Леонида читают его самые сокровенные мысли, но это не было неприятно, наоборот, ему вдруг захотелось что-то сказать – заговорить дружески, ласково, в чем-то сознаться, но в чем, он не знал. И это лицо казалось ему бесконечно милым.

– А, вот где вы! Лель, это несносно – ты всегда прячешься! – раздался в дверях голос Доры.

«Он похож на нее!» – вдруг догадался Ремин о причине этого внезапного прилива нежности к Леониду. «Однако, как я сильно влюблен!» – думал Ремин, улыбаясь Доре, которая вела его в гостиную, и с трудом удержался, чтобы не поцеловать ее хорошенькую ручку, лежащую на рукаве его жакета.

* * *

В гостиной гости расположились группами, слушая музыку Маршова.

– Сядем тут, – сказала Дора, указывая Ремину на низкую банкетку около кресла, на котором она уселась, приняв небрежную позу и вытянув свои изящные ножки на вышитую подушку.

– Ах, как давно я хотела поговорить с вами! Я так влюблена в вашу картину! После выставки я не спала целую ночь… Я боялась увидеть во сне, что я заблудилась в вашем ужасном городе… у меня вообще очень мрачный характер… Вы не верите? – воскликнула она, хотя он ничем не выразил своего недоверия. – Я так много пережила… Вы нарисуете мне что-нибудь в альбом? Я после моей смерти завещаю его музею Александра III – это будет очень ценный вклад – все имена. Ведь я живу только искусством. Моя личная жизнь разбита, новой я никогда не начну, вот почему я в искусстве люблю все отвлеченное, все, что не напоминает эту противную жизнь… Знаете, – таинственно зашептала она, наклоняясь к нему. – Я хотела записаться в клуб самоубийц.

– Да что вы?! – воскликнул Ремин, едва сдерживая улыбку.

– Да. Ведь я часто думаю, что современная жизнь слишком мелка. Ищешь чего-то грандиозного, возвышенного, захватывающего!

Говоря это, она наклонила свою хорошенькую голову набок, словно обиженная птичка и, вздохнув, продолжала:

– Когда вы меня узнаете ближе, вы увидите, что я совсем не то, чем кажусь: я…

Окончить она не успела, стремительно схваченная за плечи Тамарой.

– Додо! Мы ждем танго! – весело заявила Тамара.

– Милочка, я, право, не в настроении… – начала было Дора, но ее обступили, потащили.

Через минуту раздались капризные звуки модного танца, и Дора подала руку молодому человеку с желтым лицом и подстриженными усами.

* * *

Ремин вышел вместе со всеми гостями.

Только русская певица и la belle Alice уехали – одна в автомобиле, другая в собственном купэ, да профессор по старости лет нанял фиакр – остальные гости все направились пешком до метро.

– Вы где стоите? – спросила Тамара, шагавшая рядом с Реминым.

– Quai du Célestin, – отвечал он.

– Я вас провожу, – мне по дороге, – я живу rue d'Aumbale, на Монмартре.

– Но ведь это страшная даль!

– Обожаю ходить пешком! Я летом всегда хожу по Швейцарии, так, куда глаза глядят. Самая удобная страна для пешего хождения: всегда найдешь и ночлег, и жратву… Видно, это у меня атавизм от предков-кочевников… Наш род, говорят, от каких-то киргиз произошел… я жалею, что религиозности нет у меня, а то бы вышла из меня странница! Ах, Ремин, если бы вы знали, до чего я эту Россию люблю! – воскликнула она во весь голос. – Люблю, а сама в этом Париже застряла.

– А почему?

– Свободнее, дорогой. Только, ради бога, не подумайте, что я политикой занимаюсь… Ни-ни! А так свободнее – у меня очень много родни и в Питере, и в Москве, так что я вроде как обеих столиц лишена. Ну а в провинции еще хуже… Там мне совсем ни вздохнуть ни охнуть… Хотите папиросу?

Она на ходу достала портсигар и стала закуривать.

Ветер задувал спичку, Тамара остановилась и, держа спичку в горстях, ожидала, пока французский серничек разгорится.

Ее лицо, освещенное этим светом, почему-то вдруг страшно понравилось Ремину, оно напомнило ему Россию, деревню – там много таких скуластых, веселых баб с крепкими, красными щеками и широкими носами.

Эти бабы всегда зубоскалки и ругательницы, работящие, хозяйственные, держат семью в строгости и бьют мужей. Эти бабы могут выпить и любят выпить, но выпьют вовремя и с толком – не зря…

Тамара закурила и опять двинулась вперед.

Улица была пустынна.

– Черт знает, как эти французы любят ложиться с курами. Еще без четверти час, а они десятый сон видят, – ворчливо заговорила Тамара. – Я нарочно живу около place Piguale, там у нас хоть какая-нибудь ночная жизнь! А в этих добродетельных кварталах со скуки сдохнешь! Вы здешний житель?

– Стал здешним.

– По своей воле?

– По своей, – улыбнулся Ремин.

– Удивляюсь! Я бы по своей воле ни за что из России не уехала. Если бы завтра вся моя родня там перемерла… Впрочем, нет, есть и еще причина… Знаете, Ремин, в России женщины глупы еще…

– Чем же?

– Все еще на вас, мужчин, как на хозяев смотрят.

– А здесь?

– Здесь? – Она вдруг свистнула и рассмеялась.

Они прошли молча довольно большое расстояние.

– А славная бабенка эта Дорочка! Небось сердце-то потеряли, земляк?

– Потерял, Тамара Ивановна, – весело сказал Ремин.

– Ну еще бы! Только глупа она, сердечная, и добродетельна, как святая!

– Ну и слава богу.

– То есть как это слава богу? – словно обиделась Тамара. – Добродетель – это тупость в своем роде.

– Может быть! Но добродетельным людям живется спокойнее, очень уж хлопотно порочным быть, – шутливо заметил Ремин.

– И вы, кажется, добродетель проповедуете по примеру ученого Леньки? – ворчливо спросила она.

– Это вы про кого? – удивился Ремин.

– Про кого… Конечно, про «нашу знаменитость» – про Леньку Чагина. Тоже ведь добродетель проповедует! Подумаешь! Вы его когда-нибудь послушайте… Раз разговор зашел… Спорили, высказывались – правда, было много выпито… Он сидит, щурится и молчит… потом встал и прощается… Мы к нему… Ваше мнение, мол… А он усмехнулся и изрек: «Все, что вы говорили здесь, для меня китайская грамота, вопросы пола для меня совершенно неинтересны». И врет! Наверное врет! Глаза у него развратные. Совершенно неприличные глаза. Теперь, когда люди стали откровеннее, перестали лицемерить и прятать то, что прежде считалось пороками, – он о добродетели заговорил, чтобы вот наперекор, вот чтобы не так, как все, вот чтобы…

Она не договорила и энергично швырнула окурок.

– Знаю я этих добродетельных людей! Под их личинами такие маркизы де Сады прячутся, что ай-люли! Ну похож Ленька Чагин на добродетельного человека? Ну?

Она даже приостановилась.

– Я очень мало знаю Леонида Денисовича.

– Ну вот, видите, я права! – И Тамара опять зашагала вперед.

– Позвольте, в чем же вы правы? Я сказал только, что мало знаю Чагина.

– Э, когда человек добродетелен, это можно сказать с первого взгляда, а когда нельзя сказать сразу, то уж… Вот Дорочка – сразу видно, что божья коровка. Я не спорю, что она кокетка и пофлиртовать любит, но если найдется мужчина ей по сердцу, так тут она всю себя и отдаст, и такая хозяйка и мамаша получится, что лучше не надо. Парфетка! Если бы Степан Лазовский не был таким дураком… Вот еще олух! Знаете вы его?

– Нет, я познакомился с Дарьей Денисовной недавно, здесь.

Они снова шли некоторое время молча.

Дойдя до дома, где жил Ремин, Тамара остановилась и закурила новую папиросу.

– Ну, до свиданья, – сказала она, тряхнув руку своего спутника. – Коли будете в наших краях, зайдите. До двенадцати всегда дома, а вечером в café Haneton. Прощайте, земляк!

И она скорым шагом пошла от него, попыхивая папиросой.

Ремин посмотрел ей в след и улыбнулся.

«Да, таким шагом в час верст семь уйти можно», – подумал он и засмеялся.

Этот смех удивил его самого, он так давно не смеялся без причины, – и сейчас же вспомнил Дору.

– Маленькая Дорочка! – произнес он вслух и опять засмеялся.

Дневник

Отчего я такая? Мне иногда кажется, что я больна. Я, такая сильная, здоровая, большая.

Может быть, все оттого, что я «слишком здорова».

Мне бы кули таскать на пристани или полевыми работами заниматься.

Если бы я была суеверна, я бы подумала, что меня «испортили», что злой дух вселился в меня.

Отчего я никого и ничего не люблю?

Ведь то чувство, что я испытываю к тому человеку, нельзя назвать любовью.

Для этого человека я бы сделала все. Пожертвую жизнью, если бы я этим могла добиться его любви, но мне было бы лучше, если бы он умер, потому что мне тяжело и мучительно это чувство к нему – словно и правда злой дух тяготеет надо мною.

У меня нет других мыслей, как только о нем, и вечно желаю ему смерти, чтобы избавиться от него.

Вот уже два года, как я его не вижу – и не вижу по доброй воле. Кто бы мне помешал хоть завтра ехать в Париж, вот еще недавно я получила письмо от этой глупой Дарьи – зовет гостить.

Дарья моя приятельница. У меня приятельница. Как это на меня не похоже – иметь приятельницу.

Не еду я в Париж только потому, что при нем мне тяжелее, чем без него.

Разве можно назвать такое чувство ненависти и страха – любовью?

«Ты, матушка, на людей не похожа», – говорит мне моя няня Вавиловна.

Вот еще человек, которого если и не ненавижу, то не выношу.

Для меня нет ничего отвратительней типа «старой, преданной няньки», вроде этой Вавиловны.

Мне она была всегда противна. Противны ее заботы, и авторитетный тон, и ее глупая, рабья преданность нашему дому.

Я маленькая не смела сказать ей, что не люблю ее, – все бы заахали: «Как, ты не любишь свою няню?!». Теперь тоже заахают: «Как, женщина, которая вас вырастила?!» А как она растила? Кутала и учила не слушаться гувернанток. Выбрасывала из окошка лекарства и поила «травками», от которых я раз чуть не умерла… А преданность дому… Кошек обвиняют, что они лучше любят дом, чем людей. Это неправда.

Человек всегда нянчится с собакой, а кошки живут всегда на кухне, а если воспитывать кошку всегда при себе да ласкать ее, она будет вас любить. Вот мой Тим в деревне ходит за мной гулять, хоть за десять верст, и на даче отыскал нас, когда мы переезжали на другую улицу, в вагоне я его везу не в мешке или корзине, а прямо на веревочке, в сбруйке…

Да что это я заговорила о кошках да о няньках…

А впрочем, отчего же мне не говорить о том, что пришло в голову, ведь для этого я и завела дневник.

Надо же человеку как-нибудь высказываться.

Это, кажется, влияние Алеши Ремина – это он любит «высказываться».

А вот и нашла человека, которого я люблю по-настоящему, – это Алеша.

Вот кому желаю всякого счастья и вот кого бы хотела видеть хоть всякий день.

Пусть живет долго и счастливо – пусть найдет себе хорошую жену – вот хоть Дору Лазовскую. То-то начнут изливаться один другому, на всю жизнь хватит.

Бедный Алеша! Как он принял к сердцу эту историю с его матерью.

Впрочем, и я историю своих родителей плохо переварила.

Ведь, может быть, она меня душевно искалечила.

Сколько лет я растила в себе чувство мести к отцу, как Гамлет мечтала об этой мести.

Вот это тоже нянюшка рассказала мне, одиннадцатилетней девочке, что моя мать умерла от побоев отца, и рассказала, разозлившись на отца.