– Спасибо. Меня немножко мучила совесть, что я отказал Доре сопровождать ее, она так хотела, чтобы я ехал с ней. Но я не терплю этих сборищ m-lle Парду, – сказал он с брезгливой улыбкой.

– Шокируется ваша добродетель, – расхохоталась Тамара злым смехом.

– Представьте, да, – уронил Чагин. – Я не люблю суррогатов, а это суррогат веселого дома. Если бы мне захотелось подобной компании, я пойду в такое место, где уж совсем не надо стесняться, а при сестре и при дамах из общества я на это не решусь. Если им не стыдно, так мне неловко.

Тамара качалась на стуле и, кривя губы, сказала:

– О, добродетель!

– Я, конечно, принимаю название добродетели не за похвалу, так как в вашем лексиконе добродетельный – значит глупый, неразвитой, отсталый.

– Или лицемер! – выпалила Тамара.

Леонид посмотрел на нее и заговорил спокойно:

– Мне сейчас вспомнился один анекдот, который мне рассказывал мой зять Степан Лазовский. В городишке, где стоял их полк, был клуб. Этот клуб ежедневно посещала одна дама, по имени Поликсена Варваровна Струнка. Ежедневно она играла в карты, тогда как дамам разрешался вход в клуб только по четвергам и воскресеньям. Пробовали заставить г-жу Струнку подчиниться этому правилу, но напрасно.

«Ну какая я дама, – говорила она, – я сама имением управляю и сигары курю».

В провинции за картами очень бранятся, и Струнка потребовала, чтобы ругань была воспрещена. Мужчины возмутились и объявили, что не желают лишать себя свободы слова в те дни, когда не бывает дам, а если Струнке это не нравится, пусть ходит в дамские дни или убирается.

Гордая дама не убиралась, и старшины клуба вынесли такой вердикт:

«Г-жу Струнку считать дамой по четвергам и воскресеньям, а в остальные – мужчиной».

– Что вы, Чагин, хотели сказать вашим анекдотом? – слегка побледнев, спросила Тамара.

– То, что я никак не могу понять, по каким дням мне считать вас дамой. Женщина может быть и резкой, и бестактной в отношении мужчины – он будет терпеть, но мужчина очень рискует, позволяя себе это. Что я прощу женщине, того не прошу мужчине.

Леонид говорил совершенно спокойно, с интересом вглядываясь в Тамару.

Тамара поминутно менялась в лице, и в эту минуту Ремину она показалась другой. Может быть, тоже русской бабой, в то время, когда она скачет на хлыстовском раденье, – это не противоречило первому облику и характеру: и то и другое в русской душе мирно уживается бок о бок.

Тамара сделала над собой усилие, отвела глаза от лица Леонида и заговорила глухо, но довольно спокойно:

– Раз навсегда, Чагин, знайте, что я никогда не играю мужчины. Я ненавижу и презираю мужчин!

Я женщина, и считаю, что женщина только тогда будет счастливой и свободной, когда мужчина перестает существовать для нее.

Не физическая слабость, не социальные условия делают женщину рабой, а ее страсть к вам, мужчинам.

Та страсть, что влечет мужчину к женщине, страсть покорить и уничтожить – не страшна, страшна женская страсть, – покоряться и уничтожаться – отдавать себя в рабство. Есть и мужчины с женскими свойствами, и ими владеют женщины, лишенные этого проклятия!

– Вы очень бестолково говорите, Тамара Ивановна, – сказал Чагин, но Тамара, не слушая его, продолжала:

– Я не жалею женщину, когда ее бьет мужчина, я не жалею женщину-рабу, так ей и надо! Пусть терпит за свою собачью привязанность. Новую женщину вы не удержите! Она выкинет вас, как ненужный балласт!

– И наступит царство амазонок?

– Наступит царство равных.

– Откроются дома терпимости для женщин? – спросил Чагин. Его лицо теперь было совершенно просто и даже наивно, и выражало искренний интерес наблюдателя.

Тамара слегка запнулась, но потом с азартом крикнула:

– Да! И это будет лучше! Не будет женщина держаться за случайно посланного ей судьбою мужчину, но это будет «пока».

Пока, говорю я вам, она не выкинет совершенно мужчину из своего обихода.

– Тамара Ивановна, должен же я вам задать тот обыкновенный вопрос, который задается в этом случае: «А продолжение рода человеческого?» Или вы мне ответите, как герой «Крейцеровой сонаты», – а пускай его прекратится?

– Нет! Читали вы об искусственном разведении собак и лошадей? Ну вот, – пусть каждая женщина родит по одному ребенку – это будет повинность.

– Девочек будут оставлять, а мальчиков топить?

Тамара вспыхнула:

– Чагин, я не желаю слушать глупостей!

– Да нет, нет, – совсем по-детски искренно сказал Чагин. – Право, я не смеюсь, мне интересно ваше мнение.

Ремин посмотрел на Леонида, думая заметить насмешку на его лице, но никакой насмешки не заметил, лицо его более, чем когда-нибудь, напоминало лицо Доры.

– Топить никого не будут. Все со временем будет как следует. Прощайте, поздно. – И она хотела встать.

– Погодите, погодите, – торопливо схватил ее за рукав Леонид, – а что делать при этом строе нам, мужчинам?

– А черт с вами – справляйтесь, как хотите, или идите к нам в рабы! – сказала Тамара, смотря в сторону. – Поздно, я иду домой.

– А как же наше tournee du Grand Duc? – спросил Ремин.

– Идите одни, если есть охота, я спать хочу! Заходите, Ремин.

– Тамара Ивановна меня не приглашает, – удерживая ее руку, сказал Леонид, – а между тем нам много нужно поговорить, помните наш неоконченный последний разговор на мосту? Я вам принесу еще книгу.

– Не буду я больше читать этой дряни, – поспешно выдернула она руку.

– Испугались?

– Глупости! Еще что! Просто времени нет эту ерунду читать, – буркнула она, направляясь к двери.

* * *

Леонид, улыбаясь, посмотрел ей вслед и потом, снова принимаясь за свой чай с сэндвичем, заговорил с досадой:

– Боже мой, как я сегодня глупо провел день! Я рано встаю, беру холодную ванну и сажусь за работу до завтрака, после завтрака делаю небольшую прогулку и работаю до обеда, а сегодня поутру меня оторвали от работы дела́, а после завтрака Дора потащила с визитами, обедали гости, после обеда я сам пошел в гости и вот теперь уже час ночи, а я сижу в кафе, значит, завтра просплю, так как ложусь всегда не позже одиннадцати. Я страшно броню Дору за потерянный день, а никогда не могу отказать ей.

– Вы, кажется, очень дружны с вашей сестрою?

– О, конечно. Это такое милое существо. Я имею все преимущества жизни женатого человека и полную свободу холостяка. Только совместная жизнь с сестрой и может дать это. Я очень люблю Дору, и больше всего за то, что она меня любит. Вам кажется это эгоизмом? Но скажите, разве не приятно быть любимым… Мне бы хотелось быть для какого-нибудь человека всем! Мне бы хотелось, чтобы меня любили так, чтобы исчезли все остальные привязанности. Конечно, всякий или почти всякий человек может найти такую женщину, но я такой любви не хочу: чувственная любовь – дешевая любовь, хотя, может быть, и самая сильная. Значит, любовницы мне не надо. Сестра меня обожает, но найдется мужчина, в которого она влюбится, и все ушло. Нет, я бы хотел, чтобы меня любили, как иногда фанатические подданные любят своего короля! Вот это настоящая любовь – идти в изгнание за изгнанным королем. Бросить жену, детей, родину и идти! Идти за таким королем, который не заслуживал этой преданности, а напротив – был жесток и немилостив. Вот если бы я был таким королем, я бы полюбил этого подданного. А женская любовь! Что она стоит? Самая сильная, самая страстная – грош ей цена.

– А мало ли женщин жертвуют всем для любимого человека, не будучи никогда его любовницей, – заметил Ремин.

– Ах, оставьте, это патологические случаи, это утонченное сладострастие! Или она не теряет надежды стать его… Однако пора домой – страшно поздно! Приходите к нам, да поскорей, – улыбаясь, пожал Леонид руку Ремина.

– Дарья Денисовна пригласила меня завтра вечером.

– Ну, вот и отлично, я непременно буду дома.

* * *

На столе, на темной плюшевой скатерти, между старинным ларцом, вазой с цветами и несколькими альбомами грудой лежали крошечные книжечки, где каждая страница состояла из пестрого лоскуточка материи – это были образцы, присланные Доре поставщиком.

Маленькие изящные ручки нетерпеливо перебирали эти книжечки.

Она перелистывала их, прикладывала один образчик к другому, подносила к лампе.

Ее брови были нахмурены, и лицо выражало озабоченность.

– Лель! – наконец жалобно протянула она. – Не могу решиться, помоги мне.

На диване, куда не достигал свет от лампы, послышался шорох, и сонный голос Леонида так же жалобно протянул:

– Избавь меня от этого, неужели не довольно, что я согласился идти на этот костюмированный бал! Я еду с одним условием, что меня оденут и повезут.

– Ах, ну что же я буду делать, дай хоть совет.

– Совет? К тебе сегодня придет Ремин, он художник – ну и попроси его выбрать себе костюм.

Несколько пестрых книжечек упали со стола, Дора нагнулась их поднять. От этого усилия ее щеки залились румянцем.

– Да… пожалуй, – сказала она перебирая образчики.

– Мне очень нравится Ремин, – послышался сонный голос с дивана.

– Да, ничего… он милый.

– Что это ты так равнодушно говоришь о нем?

Голос еще был сонный, но уже немного насмешливый.

– А почему мне не говорить о нем равнодушно? – спросила она обиженным голосом.

– А потому, что ты все время так восхищалась, так кричала о нем.

– Я очень ценю его талант… но почему я должна восхищаться им самим?

– Он очень красив.

– Не нахожу, – пристально рассматривая пестрые лоскуточки, отвечала она.

– Неужели? Он высок, строен, у него красивые глаза, красивый рот, ему бы сбрить бороду… Я люблю серые глаза у смуглых брюнетов. Мне нравятся его брови, приподнятые у висков, как и углы глаз… А когда он снимает пенсне, у него глаза делаются рассеянно-наивными, это удивительно идет к нему. У него в лице какая-то милая смесь мужества и ребячества, утонченности и здоровой простоты… Может быть, эта простота тебе и не нравится?

– Ах, я не имела времени так подробно его рассматривать, и потом, он наверное неглубокий человек.

– Почему ты это заключаешь?

– А потому, что на него совершенно не подействовала та ужасная драма, которая произошла в его семье. Я нечаянно заговорила об этом и сама испугалась, что дотронулась до такой ужасной раны, а он… он мне предложил пробежаться по площади Согласия, – с негодованием воскликнула Дора.

С дивана послышался смех.

– Ах, как это славно! Неужели ты не побежала?

– Какие глупости!

– Вот эта экспансивность детская, милая – очаровательна в нем. На этого человека можно положиться, я уверен, что он понимает и дружбу, и любовь, и понимает серьезно. Счастливая эта Варвара Трапезонова!

– Что?! Почему? – вдруг сделала она резкое движение.

Книжечки, которые она машинально складывала пирамидкой, разлетелись по столу.

– Потому, что он в нее влюблен.

– Откуда ты знаешь?

– Я упомянул о ней при нем, он смутился и покраснел. Это было так мило, что мне захотелось поцеловать его… А это была бы хорошая пара – вот поспособствуй этому браку, ты так любишь устраивать свадьбы… Они оба, верно, по робости не решаются высказаться.

Она молчала, пристально рассматривая на свет образчик.

– А, может быть, и рарá Трапезонов мешает? – опять сказал он.

– Ах боже мой, какое же мне дело!

– Варвара твоя подруга.

– Какая она мне подруга? Это холодная, деревянная девушка! У нее нет никаких чувств, и я поздравляю Ремина с выбором!

– Знаешь, я не допускаю, чтобы какая-нибудь женщина могла устоять перед Реминым, если бы он полюбил ее. Просто он робок, заставь его сделать первый шаг.

– Это не мое дело, меня это не интересует. Ах, уже половина седьмого, я велю подавать обедать.

Она встала и быстро вышла из комнаты, забыв запереть дверь.