От движения воздуха под лампой, словно умирающие мотыльки, слабо трепетали пестрые лоскуточки.

Леонид Чагин встал, подошел к столу и, посмотря на них несколько времени, вдруг тихо произнес:

– Тоже шевелятся. – И с улыбкой смешал их своей тонкой, нежной рукой.

* * *

– Я страшно люблю костюмированные балы, не маскарады, где под масками люди мистифицируют один другого, а именно костюмированные балы. Люди те же, вы их знаете, но с костюмом что-то вдруг изменилось в них, проявляются черты характера, которых раньше не было заметно.

Ремин говорил оживленно.

– Я люблю костюмы, мне кажется, что костюм может придавать человеку свои характерные черты. Один мой товарищ, очень скромный и вялый юноша, оделся мушкетером, и вдруг его движения, даже голос как-то изменились. Человек всегда актер в душе.

– Нет, – сказал Чагин, – я думаю, это сложнее, гораздо сложнее. Мне кажется, что у человека не один, а десять характеров. Соединяясь в один облик, который мы видим, эти характеры мешают друг другу проявиться в полной мере. Читали вы забавный рассказ Стивенсона «Доктор Джекил»? Вот там человек отделяет свое дурное начало в другого человека.

Это сложнее, гораздо сложнее, – провел он рукою по лбу. – Доктор Джекил был человек не сложный: у него было только два характера, а более сложный распался бы на десять, на сто частей, и по свету под влиянием волшебного разделяющего эликсира гуляло бы сто цельных примитивных людей, иногда ни в чем не похожих друг на друга. От этого борьба с самим собою, от этого противоречия, несоответствующие поступки.

Леонид говорил лениво.

Лицо его было освещено светом камина, только одно лицо, над спинкой кушетки, на которой он лежал, сложив руки под подбородком, а над ним, на стене, так же выделялось из тени лицо шевалье де Монгрюса с такой же скользящей улыбкой и длинным взглядом светлых глаз.

Ремин, ходивший по комнате, вдруг остановившись у камина, сказал:

– Дарья Денисовна, я нашел костюм для вашего брата. Вот! – указал он на портрет.

– Нет, нет, не надо! – воскликнула она поспешно, спуская свои ножки с дивана.

– Почему?

– Не знаю… Этот шевалье был такой негодяй… и потом его убили…

– Ты, кажется, боишься, Додо, что у меня есть скрытый характер негодяя и что он проявится? – расхохотался Леонид.

– Какие глупости!

– Решено, Алексей Петрович, одевайте меня Монгрюсом, а Додо его женой.

– Ты с ума сошел! Мне, блондинке, одеться в оранжевый атлас! – возмутилась Дора.

– Нет, нет, Дарье Денисовне пудреный парик и панье в зелено-желтых мушках, – весело воскликнул Ремин. – Я завтра нарисую картинку. Пастушку из Трианона. Невинная бержерка с черной бархоткой и розами, коротенькая юбочка – у вас очаровательные ножки, Дарья Денисовна.

– Но… но это будет банально, – слегка покраснела Дора.

– На всякой другой, но не на вас, – с увлечением перебил он. – Мушку на щеке в виде сердца, мушку на подбородке в виде бабочки. Я завтра нарисую вам костюм.

– Но я сговаривалась с баронетом одеться «ковбойкой», чтобы танцевать…

– Какой ужас! Ну какая вы мексиканка?

– Я надену черный парик.

– Ради бога, не делайте этого! Послушайтесь меня, – умоляюще заговорил Ремин. – Если бы вы знали, как мой костюм пойдет к вам! Вы знаете, что я его придумал для вас еще там, в Версале, я мечтал увидеть вас в этом костюме, это сама судьба!

Сказав это, он немного смутился.

– Ну, хорошо, я доверяю вашему вкусу.

Она поднялась с дивана, слегка растерянная, и щеки ее залил румянец.

– А кто же будет m-me Монгрюс? Я не хочу без m-me Монгрюс! – сказал Леонид, – Надо попросить m-me Вурм.

– Она тоже блондинка, – сказала Дора.

– Мы наденем ей черный парик!

– Но она будет в нем ужасна!

– Ничего, сойдет. Ах, вот кто бы был хорош в костюме этой эпохи – Варвара Трапезонова! – наивным тоном произнес он.

* * *

Это имя, сказанное как бы невзначай, как будто что-то изменило в атмосфере комнаты.

Дора быстро отошла от стола к окну и стояла там, чуть-чуть белея своим голубым капотом в сумерках комнаты.

Ремин остался неподвижно стоять у камина, частью освещенный красным пламенем, частью совершенно черный, словно существовала одна половина Ремина, материализованная каким-то медиумом, а другая половина витала где-то во мраке.

Что думала и чувствовала та другая половина, или она пока не думала, не чувствовала, не жила, и вся жизнь сосредоточилась в этой, освещенной багровым пламенем камина? На полулице было выражение печали и легкой боли.

Один Леонид остался в той же позе, с руками, сложенными под подбородком, и та же легкая улыбка скользила по его губам.

И так же за его спиной улыбался шевалье де Монгрюс.

* * *

– Madame, est servie!^[11]

Лакей в полосатом жилете прерывает эти чары.

Былая, неясная фигура опять та же Дора, правда, немного надутая, немного недовольная.

Половина Ремина возвращается к нему, и он, улыбаясь, подает руку хозяйке, Леонид, поднимаясь с кушетки, весело и наивно говорит:

– А вам мы с Дорой придумаем костюм, и вы должны повиноваться нам.

* * *

Дора, против обыкновения была, не в духе и сидела, облокотившись на стол и следя за струйкой пара над самоваром.

Ее бледно-голубое полуплатье, полукапот, обшитое горностаем, бледнило ее розовое лицо.

Ремин, разговаривая с Чагиным, взглядывал на нее, удивленный ее молчанием.

В эту минуту она имела вид огорченного ребенка, и ему хотелось шутливо взять ее за руки и спрашивать:

– Кто обидел мою девочку? У-у, гадкий! Побьем его!

«Почему она мне всегда кажется ребенком? Ведь она на год старше своего брата. Да что с ней сегодня? Кто ее обидел? Серьезно, мне хочется побить этого человека», – думал Ремин.

– Додо, а я придумал костюм для Алексея Петровича: он оденется флорентийцем эпохи Возрождения, – говорил между тем Леонид.

– M-м, да, это красиво, – сказала Дора, продолжая смотреть неопределенно, но теперь она смотрела на стену, словно ее очень интересовал рисунок гобелена, представляющий смерть Гиацинта, рыдающего над ним Аполлона, бегущих в отчаянии нимф, летящих голубей, тушащих факелы амуров, одним словом, весь жеманный хаос гобеленовых рисунков того времени.

– Это невозможно – у меня борода, – сказал Ремин.

– Бороду можно сбрить.

– Для вечера? А потом ходить в ужасном виде, пока она отрастет.

– Зачем? У вас такой красивый рот, и вам совсем не идет борода. Это такой глупый обычай – отпускать бороды, это доказывает ну как это выразить?.. Ну, бесцветность эпохи. Ренессанс брился, римская империя тоже… Постойте, постойте, я заврался, вы можете сказать: а Греция, а… я беру все мои слова назад, кроме того, что вам не идет борода, у вас профиль римской медали. Вот мы сейчас говорили, что костюм изменяет человека, перемена лица наверное сделает еще больше.

Милый Алексей Петрович, ну обрейтесь. Неужели вам самим не интересно посмотреть, какая скрытая черта вашего характера проявится при этом?

Чагин говорил так умоляюще, словно от этого зависело что-то важное, в то же время он говорил почти повелительно.

– Хорошо, – сказал Ремин.

И вдруг ему стало легко и приятно, захотелось исполнить эту просьбу Леонида – эту пустую просьбу, его даже удивило выражение как будто торжества, промелькнувшее на лице Чагина, который, поднявшись из-за стола, сказал:

– Вы меня извините: мне надо еще немного поработать, вы не уходите, побеседуйте с Додо.

* * *

Когда Чагин вышел, унося с собой свою чашку с чаем, Дора заговорила недовольным тоном:

– С этими костюмами такая возня, мне даже уже не хочется ехать на этот бал. Все это такая пустота – все эти так называемые развлечения. Мне все надоело – все!

Она нервно толкнула от себя тарелку с тортом.

– Отчего? Да кто вас обидел? – шутливо спросил он.

– Никто! Что за странный вопрос? Я просто разочаровалась в людях! Они все так поверхностны, так неглубоки, что не стоит им отдавать ни дружбы, ни привязанности, ни симпатии!

– Не пугайте вы меня, ради бога! – шутливо сказал он – а я, как нарочно, хочу начать полными горстями раздавать свою дружбу и любовь. Меня просто пугает, что я до сих пор еще не любил! Как хорошо быть влюбленным!

– Будто уж вы никогда не любили? – сказала она, глядя на другой гобелен, где в том же жеманном хаосе ложноклассических фигур изображался Актеон, преследуемый Дианой.

– Представьте себе, не был!

– А Варя Трапезонова?

Он вздрогнул.

Это имя странно отозвалось, это воспоминание было тяжело и неприятно.

– Кто же вам сказал, что я был влюблен в Варвару Анисимовну? Между нами не было ничего похожего даже на флирт.

– Не было?.. Но Лель говорил… – начала она, растерянно посмотрев на него.

– Я не знаю, почему Леониду Денисовичу пришло это в голову? Впрочем, я понимаю, – сказал он решительно, – я один раз, говоря с ним о Варваре Анисимовне, смутился. Но смутился я по другой причине. Мне очень тяжелы воспоминания о ней. Если хотите, я мог бы ее полюбить, но в ее присутствии меня давила какая-то тяжесть, какая-то неразгаданная загадка, словно я стоял на покрытой снегом вершине и хотел узнать, что погребено там, в этом глетчере.

– Да там ничего нет! – воскликнула Дора. – Я слишком хорошо знаю Варю. Это именно ледяная… но не вершина, а плоскость. Это пустышка, благоразумная и спокойная.

– Может быть, может быть… Мне не хочется думать о ней. Смешно… Но эти воспоминания меня угнетают, словно какие-то злые духи… Как раз обратное впечатление я чувствую вблизи вас! Простите, что я так откровенен, Дарья Денисовна! Но уверяю вас, мне так весело и радостно в вашем присутствии, что мне хочется думать о вас… Я теперь пишу картину. Ту, что посвящается вам.

Это будет хорошая картина… Неужели вы убеждены, что радость и веселье не должны проявляться в искусстве?

– Не знаю… Это зависит от таланта, – отвечала она, кроша кусочек хлеба.

Щеки ее пылали, и нахмуренные брови раздвинулись.

– Вы уже уходите? – спросила она, видя, что он поднялся.

– Да, у меня завтра, в девять часов, занятия с учениками в частной школе живописи.

– Не забудьте, пожалуйста, нарисовать мне костюм, – кокетливо улыбнулась она, протягивая ему руку.

Он крепко поцеловал эту руку и, не выпуская ее из своей, улыбаясь, спросил:

– Мне первый вальс?

– Да, да, хорошо, – ответила она.

* * *

Едва дверь за Реминым затворилась, Дора побежала в кабинет брата.

– Он совсем не влюблен в нее! – воскликнула она, трогая его за плечо.

Леонид поднял на нее рассеянный взгляд, словно его вызвали из другого мира, и произнес, отстраняя рукою сестру:

– После, после, в свободную минуту. – И опять склонил голову над рукописью.

Лицо его было спокойно, строго, почти торжественно.

* * *

Ремин теперь почти ежедневно бывал у Чагиных. Он выискивал предлог, чтобы хоть на минутку забежать к ним.

Он совсем не искал случая оставаться наедине с Дорой. Все, что он хотел сказать ей, он мог говорить при ее брате.

– Я влюблен в Дору до глупости! – говорил он сам себе, но никогда он не задумывался над вопросом, что будет дальше и любит ли его Дора. Хотел ли он целовать ее? О да! Он иногда делал усилие, чтобы удержаться, не схватить ее в объятия, поднять ее, расцеловать ее розовые щечки и потом бережно поставить на пол.

Каждым своим движением, каждым словом она восхищала его. Восхищала радостно, весело.

Работалось как-то особенно хорошо. Холодная мастерская стала словно уютнее и наряднее оттого, что со стен смотрели этюды ее головки.

Леонид часто приходил полежать на его продавленном диване.