– Сдвинь шляпу назад, облокотись на балюстраду, смотри вон туда… Нет… Нет… на голову Нептуна, – командовала она – оживленная, хорошенькая.

Теперь она стояла рядом с Реминым, не обратив даже внимания на то, что он вежливо подвинулся, чтобы дать ей место. Вблизи она показалась ему еще милее, «забавнее», как выразился он про себя.

– Придется снять с выдержкой… Ах, я тряхну!

Она поставила аппарат на скамейку и заглянула в стеклышко. Это движение опять восхитило его. Она нагнула голову на бок и напомнила ему хохлатую курочку, глядящую на удививший ее камешек или жучка.

– Надо что-нибудь подложить… Monsieur, – неожиданно обратилась она к Алексею Петровичу, – pretez moi votre livre, s'il vous plait.

Она это сказала ласково, с улыбкой, от которой у нее на розовой щечке появилась хорошенькая ямочка, высоко, почти у самого глаза, но голос ее звучал приказанием.

Он подал ей книгу, которую держал в руках.

Она, бросив ему через плечо «merci m-r», опять завозилась у аппарата.

– Додо, это несносно, – протянул с досадой ее брат.

– Сию минуточку… Ах, все еще низко!..

– Позвольте вам посоветовать – поставьте ваш кодак на пьедестал вазы.

Он сказал по-русски совсем нечаянно – и испугался.

Но дама в своем увлечении фотографией не обратила на это внимания.

– Да, да, вы правы! – воскликнула она, порхнув в сторону. – Лель, подайся чуточку вправо. Я считаю до десяти.

Алексей Петрович тоже посмотрел на молодого человека и опять поразился сходством в чертах и разницей в выражении этих лиц.

– Готово! – объявила дама, сосчитавшая вместо десяти – двадцать, и, обернувшись к Алексею Петровичу, кивнула головкой и скороговоркой произнесла: «Merci m-r!»

Она пошла навстречу брату, который слегка дотронулся до шляпы, проходя мимо Ремина, а затем эта пара, повернув направо, скрылась в боскете.

* * *

Ремин остался на скамье, смотря им вслед, и сам удивился грусти, которая охватила его, словно эта пара, на минуту привлекшая его внимание, унесла с собою что-то. Он не был нелюдимым, о нет, напротив – он любил новые знакомства, был очень экспансивен и разговорчив, а эти двое почему-то особенно потянули его к себе, но они были русские, а с русскими он не хотел встречаться. Не хотел, назвав свою фамилию, увидеть взгляд любопытства, а иногда услышать нескромный вопрос.

Может быть, и напрасно, но ему казалось, что всем русским известна пережитая им драма, которая так тяжело отозвалась на нем и уничтожила, как ураган, все вокруг него.

А между тем он не был действующим лицом в этой драме, он ничего не подозревал, чужие страсти кружились вокруг него, сплотились, выросли и рухнули, в общем разрушении захватив и его.

Так иногда во время крушения поезда убивает обломками вагона прохожего, идущего вдоль полотна.

Живой и веселый, Ремин сравнительно скоро оправился от удара, но раны еще болели, и он гнал от себя воспоминания.

Он только что кончил академию художеств.

Хотя по настоянию отца он окончил ее по классу архитектуры, но параллельно он занимался живописью, которую, собственно говоря, и считал своим призванием.

Его первые работы на одной из выставок произвели большой шум. О нем говорили. Хвалили и ругали.

Жизнь, казалось, начинается веселая, блестящая, полная любимого труда и захватывающих интересов. Работалось легко и спокойно – отец не стеснял его в средствах, и вдруг…

Арестовывают одного их знакомого, Эмилия Карловича Вурма.

Ремин не был очень близок с ним, но любил его общество.

Вурм был тонкий знаток в искусстве, и художники прислушивались к его мнению, тем более что в своих очень талантливых статьях во многих художественных изданиях он мог и прославить, и унизить.

Держал себя Вурм всегда очень гордо, самоуверенно и тонко и зло мстил тем, кто не признавал его авторитета.

Катастрофа разразилась внезапно.

Открылась грязная история подлогов и мошенничеств, совершенных Вурмом. Во время следствия выяснилось, что мать Ремина уже два года была любовницей Вурма, растратила небольшой капитал мужа в биржевых операциях и аферах своего любовника, который еще подделал подпись старика Ремина.

Тот не вынес позора и застрелился.

Об этом процессе много шумели в газетах – он был у всех на языке, и Алексею Петровичу казалось, что на него смотрят даже на улице и перешептываются.

Какое это было мучительное время!

Во время процесса адвокаты старались вовсю. Выкапывалось все, что происходило десятки лет тому назад, с наслаждением перемывалось все грязное белье чуть не трех поколений.

Его шестнадцатилетний брат на суде узнал, что он не сын того, кого он привык считать отцом, с ним тут же в зале сделался припадок, и теперь юноша пребывал в лечебнице для душевнобольных.

Ремина была оправдана. Вурм присужден к арестантским ротам. После процесса мать уехала в имение к своей тетке.

А он, Алексей Петрович, переселился за границу.

Жить было трудно. Он еще никогда не трудился для заработка, а теперь ему приходилось исполнять всякую работу, чтобы самому прокормиться и содержать больного брата.

Он рисовал плакаты для курортов и выставок, обложки для книг, декорации в маленькие театры. Эти два года труда и тяжелых дум наложили на него свою печать, он стал менее откровенен, менее доверчив.

Постепенно воспоминания о пережитом кошмаре ослабевали. Успех в салоне его картины «В неизвестном городе» утешил его немного и вернул прежнюю бодрость и жажду жизни. Обстоятельства изменились к лучшему, явилась более приятная и дороже оплачиваемая работа.

Воспоминания приходили все реже, но они все еще были настолько свежи, что он хмурился и вздрагивал словно от боли.

Особенно не любил он писем от матери. Она то жаловалась на деревенскую скуку, то униженно казнила себя, то обвиняла весь мир, и всегда просила денег.

Какова она теперь?

Как он обожал ее раньше, как гордился и любовался ею прежде, может быть, потому-то он и не мог простить, что разочарование было слишком сильно.

Да, какова она теперь?

Очень худенькая, маленькая, она, если не вглядываться пристально в лицо, казалась молоденькой девушкой, так что Варя Трапезонова, высокая и величественная, в двадцать лет казалась старше ее.

Варя… воспоминание о ней тоже было тяжело, но почему тяжело, было совершенно непонятно.

Он познакомился с Варей в Павловске на теннисе. Он был в восьмом классе гимназии, а она только что поступила на курсы и ходила еще в полудлинных платьях, с длинной русой косой.

Он ухаживал за ее приятельницей, очень бойкой барышней, ухаживал потому, что все товарищи ухаживали за барышнями, а эту он даже не сам выбрал, а она прикомандировала его к себе.

Тогда Варе было только восемнадцать лет, но она выглядела старше.

Высокая, сильная девушка с надменным и спокойным лицом, с узкими длинными карими глазами под густыми бровями.

Он, как и все его товарищи, немножко побаивался ее.

Она говорила очень мало, но он знал, что она много читает, и часто замечал ее насмешливую улыбку, когда молодежь начинала спорить о «серьезных вопросах».

Он даже не мог назвать эту улыбку насмешливой – у нее были яркие полные губы, из которых нижняя немного выступала, что, может быть, и придавало ее улыбке этот насмешливый и презрительный вид. Он никогда с ней не разговаривал, смущался в ее присутствии, а она, казалось, не обращала на него внимания, как и на всех остальных его товарищей.

Однажды он, проходя по парку, увидал ее на скамейке, поклонился и хотел пройти мимо.

– Сядьте, – сказала она, указывая ему на место на скамье.

Он повиновался.

Она молчала, и он, чувствуя неловкость, начал какой-то «умный разговор».

– Это вовсе не необходимо, – прервала она его, поведя в его сторону своими длинными глазами. – Вы мне оттого и нравитесь больше всех, что не болтаете так много, как другие.

Он совсем растерялся.

Они сидели молча некоторое время.

– Если вам скучно, вы можете уйти, – опять сказала она, даже не глядя на него.

Он, совершенно смущенный, неуклюже поднялся, пожал протянутую руку и ушел, злясь на нее и на себя.

Через неделю после этого в саду у Трапезоновых молодежь затеяла играть в горелки.

Было поздно, но ночь была белая, и Ремин все время смотрел на ступени террасы, где белело платье Вари.

Сам не зная почему, он подошел и сел ступенькой ниже – у ее ног.

– Вот и хорошо, – сказала она, – давно бы так.

Они просидели долго, не говоря ни слова, даже не смотря друг на друга.

Издали к ним долетали крики и визг играющих в горелки.

С этого дня он не то чтобы влюбился в Варю – это по кодексу гимназиста не была влюбленность, а совершенно подчинился ее воле.

В ее присутствии ему было тяжело и скучно, а вдали от нее еще скучнее.

За все лето они не сказали друг другу и сотни слов, но, повинуясь ее взгляду, он всегда ходил за нею. Даже его характер изменился.

Лето кончилось, и они перестали видеться. Только за год перед катастрофой он случайно встретил Варю в опере и стал бывать у Трапезоновых. Сначала он бывал изредка, но потом чаще и чаще – так часто, как позволяло приличие.

* * *

Трапезонов был богатый человек – крупный подрядчик, не оставивший своего основного дела – антикварной торговли, но было известно, что он не пренебрегает и ростовщичеством в крупных размерах и дает деньги под залог движимостей и недвижимостей.

Когда Ремин стал постоянным гостем у Трапезоновых, отец и мать очень беспокоились, чтобы Алексей не сделал mesalliance'а, женясь на Варе.

Но у Алексея и в голове не мелькало мысли о женитьбе, и их отношения даже не имели вида флирта.

После катастрофы Ремин уехал. Теперь она бы сделала mesalliance, если бы вышла за него замуж.

Да и могла ли она полюбить его?

Ведь ничто не указывало на то, что она питает к нему что-нибудь больше простой дружбы.

Они проводили вместе много вечеров, читая и рассуждая, но говорили всегда об общих вопросах.

Он говорил много о своих чувствах и взглядах, она никогда не говорила о себе, и за этот год знакомства он совершенно ничего не узнал о ее внутреннем мире.

Разговоры ее касались только прочитанных книг, а книги эти были большею частью по истории искусства и культуры.

Она его, наверно, знала, потому что он постоянно увлекался, говорил много и страстно, откровенно высказывался.

Она никогда не возражала и не соглашалась, и ее длинные глаза были опущены на бесконечную полосу вышивания.

Она отлично вышивала гладью и золотом – у него даже сохранилась одна из этих работ – копия старинной флорентийской вышивки XIV века.

Она сама предложила ему этот подарок.

Это было в один теплый весенний вечер.

Он часто сопровождал ее на острова. Она любила сама править, и у нее был хорошенький высокий шарабан с парой лошадей в английской упряжи.

Эти поездки тоже очень не нравились его родителям, да и он их не особенно любил.

Они ездили почти всегда молча – и это его сердило. Он даже демонстративно начинал разговаривать с грумом, сидящим позади их.

Тот вечер был какой-то лиловый.

Было жарко. На островах каталась и гуляла масса публики.

Он сам не понимал, почему молчание Вари раздражало его, раздражал запах ее духов, ее спокойное, сегодня как-то особенно похорошевшее лицо, даже близость ее была тяжела.

Он не выдержал молчания и сказал первую попавшуюся фразу:

– Как эти автомобили отравляют воздух своим бензином.

Она слегка улыбнулась.

Он вдруг обиделся.

– Почему вы смеетесь надо мной? – спросил он резко. – И о чем вы думаете?

Это было в первый раз, что он задал ей вопрос о ней самой.

Она посмотрела на него пристально, прямо в глаза, приостановив даже лошадей.

– Что с вами? – спросила она совершенно спокойно.

Он промолчал. Почему? Ведь он хотел говорить!