Он хотел сказать, что желает, требует, чтобы она сказала ему, что она такое, кто она, как она чувствует, что думает, что любит и как относится к миру Божьему и к нему, Ремину, что его раздражало всегда, а сегодня мучает ее молчание, а к улыбке ее он просто придрался, как придрался бы ко всякому выражению ее лица в эту минуту.

Ему казалось, что она прячется за какую-то стеклянную стену, и это было несносно.

Ведь все внешние чувства ее он отлично понимал.

Он без ее просьбы подавал ей шаль, закрывал или брал книгу и отвечал на незаданные вопросы. Да, он ничего не ответил, и, помолчав, они стали обмениваться незначащими замечаниями о встречных лицах.

Высаживая его на набережной у Аптекарского переулка, где он всегда сходил, чтобы идти домой на Конюшенную, она вдруг спокойно сказала:

– Вы на меня не сердитесь, Алексей Петрович. Я вас очень ценю. Ту полосу, что я вышиваю, я подарю вам. Хотите?

– Я страшно польщен, Варвара Анисимовна, – сказал он насмешливо, уже не сдерживая своей злости.

Она так же спокойно пожелала ему покойной ночи и, тронув лошадей, поехала по набережной.

Он посмотрел ей вслед.

Огромный желтый месяц стоял низко на прозрачном лиловом небе белой ночи, и на этом желтом щите несколько секунд проектировался силуэт ее головы в маленьком токе с высоким паради и конец длинного бича.

– Человек на луне! – крикнул он ей почему-то озлобленно вслед.

* * *

Это случилось очень незадолго до катастрофы.

После он видел Варю только на похоронах отца и не сказал ей ни слова.

Вышитую ею полосу он получил уже здесь в Париже, с коротким письмом, где она просила выслать ей несколько книг. Книги он выслал, но на письмо не ответил. Зачем? Он не хотел прошлого.

А оно нет-нет да вспоминалось. Вот и теперь все всплыло так ярко только потому, что при нем заговорили по-русски.

* * *

Он тряхнул головой, поднялся со скамьи и медленно пошел вдоль прудов по направлению к Трианону.

Долго бродил он по аллеям, силясь прогнать воспоминание об этом гордом лице с длинными карими глазами – оно не исчезало, пока случайный взгляд на книгу вдруг не напомнил ему другое, розовое личико, и первый образ потускнел и исчез – словно призрак при свете солнышка.

«С ней, наверно, весело болтать, – ехать где-нибудь в лодке по тихому пруду, вот вроде этого, лениво грести… А она будет весело болтать, бестолково дергая красные шнуры руля, одетая в…

…Панье в зелено-желтых мушках
Напоминало мне Китай».

Вдруг вспомнились ему строчки стихов Кузмина. Да, да – пышное панье, которое заполнит половину маленькой лодки, и из него, словно пестик цветка, будет виден бюст, плечи и наивная, кокетливая головка в пудренной высокой прическе.

Белый пруд в осеннем парке – тема для картины Сомова – этого очаровательного певца XVIII века. А лицо ее брата, так похожее и так не похожее на ее лицо!.. Почему-то ему представилась тележка революционного трибунала, и в группе других людей этот молодой человек – с усталой насмешливой улыбкой вежливо беседующий о погоде с идущим рядом конвоиром в красном колпаке.

Ремин как-то всегда мыслил картинами – у него была жажда образов, он их искал везде – ясных, определенных. Он не любил ничего туманного, не любил людей, которых не мог определить сразу. Это последнее появилось в нем только недавно, и он инстинктивно избегал людей, которых не мог разгадать с первого взгляда, а это желание разгадать начинало обращаться в какую-то манию.

А что, если бы он сразу понял Варю, перестала бы она интересовать его?

«Конечно, эта загадка и влекла меня к ней, – думал он, – иначе почему бы до сих пор не мог отделаться от воспоминания о ней. Разве мое чувство было любовью? Любовь заставляет жить, а я словно умирал в ее присутствии».

* * *

Ремин так задумался, что, услыхав свое имя, выкрикнутое за его спиной, не сразу обернулся, а обернувшись, слегка поморщился.

Навстречу ему спешил, махая рукой, полный господин лет тридцати с небольшим, одетый с утрированным шиком в какое-то короткое пальто с клапаном позади и изумительно-американские ботинки. Его бледное, одутловатое лицо с маленькими глазками и кудрявой русой бородой радостно улыбалось.

На кудрявых, довольно длинных волосах, сидел цилиндр, лихо сдвинутый набок.

Рядом с ним семенила большими ногами под утрированно узкой юбкой высокая худощавая женщина с типичной физиономией некрасивой француженки.

– Алексей Петрович! Рад, сердечно рад! Ведь мы с вами после этого обеда у N. так и не встречались. Я заходил к вам; передала ли вам консьержка мою карточку?

Господин говорил немного в нос и растягивая слова, словно пел, очевидно красуясь.

– Простите, что я еще не отдал вам визита, но… я был так занят, – довольно сухо сказал Ремин.

– Ничего… что вы! Какие визиты! А вот позвольте представить вам, m-lle Парду, моего соотечественника Ремина – известного художника.

– Очень рада… я долго жила Россия… я била institutrice au gimnase de comptesse Долгин. Ви, конечно, знайт? Я хорошо говору по-русски, но если m-r знает французски je prefaire…

– Да, я говорю по-французски, – ответил Ремин.

Француженка сразу затрещала и в одну минуту доложила Ремину, что ее «ami» – журналист и переводчик с русского, что она ему много помогает и переводит сама, что скоро выйдет ее книга о Толстом…

– Oh, Tolstoi, il n'y a que ça, dans la literature russe! Et encore Brucov! Ah c'est un poète!

Кто этот Брюков, Ремин догадался только тогда, когда она продекламировала ему перевод одного из стихотворений Брюсова.

Затем, понизив голос и скосив глаза в сторону своего кавалера, произнесла:

– M-r Priklonsky… vous savez c'est ne pas ça. – И когда Ремин взглянул в сторону Приклонского, быстро добавила: – О, он не понимает. – И тотчас же стала жаловаться, что ее «ami» страшно занят и поручил ей быть гидом m-r Paul'я, а это очень утомительно.

– M-r Paul, – вспомнила она свои обязанности гида. – Мы пришли в Трианон, где жиль Мари-Антуанет и Луи шестнадцать и… Ах mais c'est la charmante m-me Lasovsky! – вдруг ринулась она в сторону, навстречу идущей с другой стороны паре – той самой, что недавно так заинтересовала Ремина.

Первую минуту он хотел было незаметно скрыться, но чувство какой-то радости, которую он вдруг с удивлением почувствовал, заставило его остаться.

* * *

Имя его, произнесенное Приклонским, очевидно, не было знакомо ни брату, ни сестре.

M-lle Pardoux, Лазовская и Приклонский пошли вперед.

– Додо! – крикнул Лазовской ее брат. – У тебя теперь есть спутники, позволь мне остаться здесь на террасе и покурить.

– Ну, Лель, как тебе не стыдно, какой ты лентяй!

– Милая моя, ведь все это смотрено-пересмотрено! Сколько раз мы здесь были.

– Ты меня злишь! разве сюда ходят смотреть? Здесь дышат этим воздухом, здесь чувствуют.

– А я все же покурю здесь, – лениво протянул он.

Лазовская капризно вздернула плечиками и, круто повернувшись, последовала за m-lle Парду и Приклонским.

* * *

– Я вижу, вы тоже более склонны курить, чем осматривать кровати, на которых почивали разные исторические личности, – сказал молодой человек, взглянув на Ремина.

– Я хотя не курю, но все же лучше посижу в цветнике, – ответил тот.

Они обогнули угол дворца и присели на выступах террасы.

Каштаны уже пожелтели, аллеи были прозрачны и усыпаны желто-бурыми листьями. В цветнике доцветали последние осенние цветы. Было светло без солнца, – тихо и прозрачно-свежо. Маленький дворец выглядел так уютно и наивно.

Ремин сидел, слегка сгорбившись, чертя палкой по каменной ступени, не замечая, что его спутник пристально его разглядывает.

Ремин очень красив. Смуглое лицо его напоминает цыганский тип, глаза, слегка приподнятые у висков, темно-серого цвета. Тонкий прямой нос; усы и небольшая подстриженная клинышком борода слегка закрывают его очень красивый рот.

Он сидит задумчиво и слегка вздрагивает, когда молодой человек обращается к нему с вопросом.

– Вы живете здесь, в Париже, или проездом?

– Я? Я здесь живу уже два года.

– Странно, что мы не встречались, – у моей сестры бывает, кажется, вся русская колония.

– Я не особенно люблю здешнюю русскую колонию, – ответил Ремин.

– А мне очень нравится этот сорт людей, – сказал собеседник Ремина, доставая портсигар и закуривая папиросу.

Ремин обратил внимание на его руки, тонкие и очень красивые.

«Тонкие, но, наверно, очень сильные», – подумал Ремин.

– Да, я люблю эти типы, но, конечно, в большом количестве они несносны. Впрочем, они мне не мешают, я ухожу от них к себе. Ведь это сестра водится с ними, а я только наблюдаю их.

Он говорил равнодушно, смотря вдаль.

Ремин искоса поглядел на него, в нем заговорило его обычное желание определять людей, и он уже старался узнать, что представляет собой его случайный знакомый.

Молодой человек в это время перевел на него свой равнодушный взгляд и не мог не заметить, как испытующе смотрит на него Ремин.

Глаза его сразу прищурились, и по губам скользнула и исчезла чуть заметная улыбка. Он сейчас же отвел глаза и небрежно спросил:

– А вы давно знакомы с Приклонским?

– Да, мы познакомились еще в Петербурге, когда он еще не был поэтом. Мы вместе служили в городской управе.

– А-а. Моя сестра тоже литературой увлекается – пишет стихи, и недурно. У нее масса талантов, и это мешает ей совершенствовать один из них. Пишет стихи, поет, танцует, играет на рояле, а теперь прибавилась еще фотография. – Он засмеялся и стал еще больше похож на сестру. – Но самый большой талант Додо – это находить таланты в других. Сколько на ее душе греха! Много ее знакомых, очень дельных людей, побросали свои занятия и ходят теперь непризнанными гениями. Горе ее жизни состоит в том, что я совершенно не способен ни к какому из изящных искусств.

– Вы говорите так насмешливо об искусстве?

– О, нет, я люблю искусство, когда оно не обязательно, но в салоне Доры все или поэты, или музыканты, а художников и не счесть, и притом, по ее словам, все они знаменитости или вот завтра ими будут.

Недавно к нам пришел один господин, оказавшийся контрольным чиновником, – я чуть не бросился ему на шею.

Я ужасно рад, что вы не писатель и не художник: приходите к нам – вы будете моим гостем.

Ремин взглянул в светлые глаза своего собеседника и вдруг рассмеялся.

– Увы! Я принужден разочаровать вас: к несчастью, я тоже художник.

– Ах, боже мой! – жалобно протянул молодой человек.

И они оба расхохотались.

– Вы меня заставили быть невоспитанным, но вы сами виноваты, вы сказали мне, что служили в городской управе.

– Да. Я кончил академию по архитектурному классу и служил по желанию отца в городской строительной комиссии.

– Ах, как я попался. Ну вы должны утешить меня и дать мне слово прийти к нам. Не правда ли? – он сказал это ласково, просительно, кладя руку на рукав Ремина. – Мы живем на бульваре Распайль. Вот моя карточка.

Ремин, смеясь, взял карточку и, прочтя имя, написанное на ней, с удивлением взглянул на своего собеседника.

– Вы Леонид Чагин? Не тот ли…

– Ах, тот, тот самый, но ради бога, не будем говорить об эллиптических координатах. Умоляю вас! Это так скучно!

Он говорил это не то досадливо, не то смеясь, совсем по-детски и опять удивительно напоминал свою сестру.

Ремин улыбнулся, но удивление его не проходило, и он смотрел в это лицо с любопытством.

Неужели это Леонид Чагин, известный своими работами по чистой математике, о котором так много говорят в ученых кругах и докторская диссертация которого здесь, в Сорбонне, заняла на целый месяц русскую колонию.

– Простите, сколько же вам лет?