Потом Рон остановился перед стеной с рисунками. Все это были составные портреты – холодные, дерзкие лица людей, подозреваемых в самых тяжких преступлениях, какие можно представить. Я видела такие портреты, или фотороботы, по телевизору и в новостях, и больше всего мне запомнился Тимоти Маквей, террорист из Оклахома-Сити. «Один из художников моего отдела нарисовал этот набросок!» – кричал мой мозг.

Рон продолжал экскурсию, показывая на диаграммы схем отмывания денег и контуры тел на планах квартир. Он объяснил, что трехмерные иллюстрации тел с ножевыми ранениями создаются для того, чтобы не предъявлять присяжным подлинные фотографии с места преступления, на которых бывает сложно что-то понять, да к тому же адвокат защиты может предъявить возражения: они, мол, слишком кровавые. Судебному художнику нужно не только уметь обращаться с компьютером – ему не помешает и крепкий желудок.

Рон познакомил меня с ГЭРИ МОРГАНОМ, которому предстояло стать моим непосредственным начальником. Поначалу Гэри показался мне очень грозным, однако вскоре выяснилось, что это самый славный парень во вселенной с целым арсеналом военных историй – именно тот человек, с которым хочется оказаться в баре аэропорта, когда твой рейс откладывают уже в который раз. К моменту, как ты все-таки поднимаешься на борт, ты успеваешь забыть, что злился.

У него было едкое чувство юмора, которое очень мне нравилось. Это необходимое условие выживания, если у тебя большая семья, и особенно оно ценно в армии и в правоохранительных органах. И там и там служат практически одни только мужчины, и добродушное подшучивание и подколки так и летают туда-сюда. Кроме того, в детстве я часто смотрела с отцом фильмы братьев Маркс и наизусть помнила многие остроты Граучо.

Не думаю, что все в отделе ценили юмор Гэри, но мне казалось, что за его замечаниями не стоит никакой язвительности. Я проработала всего месяц, когда однажды он подошел к моему столу и увидел, что я сижу и листаю большой городской атлас, забросив ноги на металлический шкафчик.

– Трудишься в поте лица?

Не задумываясь, я ответила:

– Ага, а еще собираюсь ногти на ногах красить.

Господи боже! Это же мой босс, и я на испытательном сроке! Я попыталась объяснить, что пошутила, что вовсе не хотела дерзить, что мне просто надо было уточнить в атласе название одной улицы для карты, над которой я работала, но он уже отошел, пощелкав языком.

Обычно, приходя на новую работу, ты многому учишься, но, оказавшись в отделе графики в 2001 году, я как будто вернулась в средневековье компьютерных технологий. Если тебе надо было что-то погуглить, приходилось стоять в очереди с другими художниками из отдела, дожидаясь, пока освободиться одна из двух интернет-станций. Я не шучу. В отделе было две станции на восемнадцать художников.

Сканеры были другой диковиной. Когда я работала в Хопкинсе, у каждого из нас на рабочем месте стояло по сканеру, и мы вовсе не считали это за роскошь. Представьте мое изумление, когда я попала в ФБР, ожидая найти там самое современное оборудование на планете, и вдруг узнала, что там надо ждать, пока освободится единственный сканер, имеющийся в нашем распоряжении.

Программное обеспечение тоже было устаревшим – из-за недостатка финансирования (спасибо Конгрессу) и смехотворного количества ограничений, связанных с требованиями безопасности, через которые нашему системному администратору приходилось прыгать, как тигру через горящие обручи. С другой стороны, все наши компьютеры были Маками (это важно для художника), хотя и они знавали лучшие времена.

В целом условия работы были весьма проблемными для специалистов, составляющих презентации высочайшего уровня с бешеной скоростью для директора ФБР Роберта Мюллера. В то время главным приоритетом для всего ФБР был PENTTBOM (кодовое название для террористической атаки 11 сентября), и графический отдел не являлся исключением. Художники работали по двенадцать часов, чтобы презентации были готовы вовремя. Дорожное движение в округе Колумбия – сущий кошмар, поэтому многие предпочитали ночевать на рабочем месте, чтобы успеть на следующую смену. Не имело смысла по четыре часа стоять в пробках, чтобы еще четыре поспать дома.

Многие художники воочию наблюдали пожар в Пентагоне. Мы составляли для суда диаграммы и жуткого вида интерактивные презентации последних мгновений жизни пассажиров на тех обреченных самолетах. Остались голосовые сообщения от офисных сотрудников, запертых в башнях-близнецах, которые проигрывали снова и снова, чтобы точно записать транскрипцию.

Отдел вернулся к нормальному восьмичасовому графику, когда я вышла на работу, но по-прежнему занимался чуть ли не одним PENTTBOM, включая суд над Закариасом Муссауи, подозреваемы в угоне самолета. Более трех тысяч изображений жертв атаки надо было оцифровать и отретушировать. Некоторые снимки были на дисках – их присылали полевые агенты, но имелись также тысячи бумажных копий, которые требовалось отсканировать. Наверняка где-то уже хранились их цифровые версии, но их невозможно было отыскать.

Если мы не могли найти снимок человека в онлайне, то сканировали бумажную копию. Обычно это уже была копия с копии, потому что оригиналы возвращали семьям. Приходилось мириться с тем, что у нас нет изображений получше, – никто не хотел, чтобы казалось, будто мы приложили недостаточно усилий, чтобы добиться максимального качества.

Мы часами сканировали и ретушировали фото, и, конечно, работа была страшно изматывающая. Нам доставались снимки с дней рождения, свадеб и выпускных – самые счастливые моменты в жизни человека. У нас имелся список, где говорилось, кто из людей на фото – жертва, ведь большинство снимков были групповыми, и приходилось следить за тем, кого из них выбирать. Зачастую лицо жертвы было обведено кружком. Но иногда мы получали фотографии, на которых кружка не имелось, и делали неутешительный вывод, что погибли все, кто там изображен.

Когда я не работала над PETTBOM, мне поручали составление брошюр, диаграмм и таймлайнов. Больше всего мне нравилось заниматься наглядными доказательствами – графической презентацией материалов дела для присяжных. Например, окровавленная перчатка является уликой. А масштабированная диаграмма окровавленной перчатки, лежащей возле забора, где О. Джей Симпсон якобы ее не бросал, – это наглядное доказательство ^[1].

Я вкладывала в эту работу все свои силы и активно изучала новостные журналы с их феноменальной графикой. До Интернета художники хранили физические коллекции фотографий и журнальных вырезок, которые использовали как референсы. Я тоже делала так и держала свою коллекцию в папке-скоросшивателе. Я всегда была перфекционисткой, и мне доставляло удовольствие решать сложные задачи, одновременно создавая визуально увлекательные изображения, приковывающие внимание.

Однако одно из негласных правил ФБР состояло в том, что презентации не должны выглядеть «слишком хорошо». В противном случае будет казаться, что у подсудимого нет ни малейшего шанса против глубоких карманов и неисчерпаемых ресурсов правительства. В суде идеальная презентация принесет скорее вред, чем пользу.

Также нам следовало избегать ярких цветов, особенно красного. Адвокаты защиты всегда возражали против демонстрации образцов с ярко-красными шрифтами – в первую очередь в делах об убийстве. «Слишком похоже на кровь» – так это объяснялось: мол, красный цвет исподволь напоминает о месте преступления.

Во время собеседования меня, помнится, спросили, боюсь ли я крови.

– Мы выезжаем на места преступлений, – предупредил Рон, – так что вы будете видеть ее часто.

– Я справлюсь, – ответила я и сделала паузу, не решаясь задать вопрос о трупах, – они там будут?

– Нет, обычно, когда мы приезжаем, трупы уже увозят в морг. Мы занимаемся, прежде всего, самим местом преступления, чтобы потом строить модели и делать презентации.

Я никогда не бывала в помещении, залитом кровью и всем остальным, что там бывает, но считала, что справлюсь. Работа так меня манила, что я не позволяла себе думать о помехах. Но спустя несколько месяцев коллеги начали пугать меня жуткими историями о том, как приходится выезжать на места падения самолетов, пока тела – и их части – все еще там.

ЧТО? Об этом меня на собеседовании не предупреждали, и я была в ужасе. Я и так-то побаиваюсь летать, а если увижу нечто подобное, буду перешагивать через трупы, то за себя не ручаюсь. Я не была уверена, что выдержу.

Конечно, уходить я не собиралась, но те рассказы мня потрясли. Я поговорила со своим мужем, Ридом, и он сказал, что меня просто хотели застращать. «Не волнуйся об этом, пока не увидишь, – может, к тому времени ты привыкнешь».

Конечно, он оказался прав. Впервые я увидела смерть вблизи на месте, где разбился самолет, – погибли пилот и несколько пассажиров. Художник постарше уже сделал подготовительную работу и двухмерные изображения, а теперь агент хотел получить интерактивную презентацию. Она нужна была не для суда, так что выступление мне не грозило. Но я беспокоилась насчет того, что увижу.

– Да ничего страшного, – сказал художник, пытаясь развеять мои сомнения. – Если пройдешь испытательный срок, увидишь вещи и похуже.

Я не хотела показаться трусихой, но, слушайте, это же не кино – это реальная жизнь! Пять человек погибли, смешавшись с обломками самолета, и все это должно было предстать у меня перед глазами.

Внутренне собравшись, я начала работать от краев места катастрофы, постепенно перемещаясь к центру. Желтые маркеры указывали, где находятся обломки поменьше, и, приближая их, я думала: «И правда, ничего особенного».

Но внезапно остолбенела. Боже… кажется, это палец. А это нога? Или кусок ноги?

Однако настоящий шок я испытала, когда у самого эпицентра столкнулась лицом к лицу… с лицом. Невозможно было сказать, как выглядел тот человек, потому что его кожу буквально сорвало с черепа. Лицо выглядело как резиновая маска с Хэллоуина, брошенная на землю, но больше всего меня потрясло, что на шее до сих пор болтался галстук.

И все равно я не бросила работу, – более того, меня даже не затошнило. Просто часть моего мозга сказала: «Ну ладно. Посмотрим поближе?» На время изображение передо мной перестало быть человеком – просто пиксели на экране.

Спустя год после моего прихода в ФБР Гэри вытащил из шкафчика коричневый бумажный пакет и сообщил мне, что мы отправляемся в Смитсоновский институт. Уверена, люди, шедшие нам навстречу по Пенсильвания-авеню, думать не думали, что лежит в этом пакете, но я-то знала, что там череп.

Но самое главное было в том, чей он. Нам предстояло встретиться с антропологом и провести суперимпозицию черепа, принадлежавшего, как полагало наше начальство, самому разыскиваемому террористу всех времен, Усаме бин Ладену. Было начало 2002 года, и лучшие «технологии» в этом деле сводились к весьма традиционной и трудоемкой сути.

Фотографию бин Ладена проецировали на экран, а Гэри держал череп и пытался подстроить его так, чтобы он совпадал с лицом. Все делалось методом проб и ошибок, тем более мы даже не знали, тот ли это череп и то ли лицо. Но если имелась хоть малейшая вероятность, что это так, военные (и, естественно, президент Буш) хотели знать об этом.

Некоторое время спустя у Гэри устали руки, и он протянул череп мне:

– Хочешь попробовать?

Естественно я хотела! Я впервые держала в руках настоящий человеческий череп, который к тому же мог принадлежать самому руководителю «Аль-Каиды»! Но спустя несколько часов антрополог из Смитсоновского института пришел к выводу, что это не он. Череп не совпадал со структурой лица бин Ладена, поэтому никак не мог ему принадлежать, поэтому никаких дальнейших мер для его идентификации можно было не предпринимать.

Конечно, мы немного расстроились, но все равно это стало для меня неоценимым опытом, и я была очень благодарна Гэри за то, что взял меня с собой. Так я убедилась, что черепа, лицевая аппроксимация и все с ней связанное – моя сфера интересов.