Согласно параграфу 185 Уголовного кодекса Германии, использовать выражение «сукин сын» запрещено, по крайней мере, это даёт повод обратиться в полицию. За подобное оскорбление можно получить денежный штраф и угодить в тюрьму на срок до года, а за публичное – до двух лет.

Я слышала это ругательство в стенах школы так часто, что становилось тошно. Вероятно, лингвист ухом улавливает больше, чем остальные. Слова не просто звучали на поверхности, передавая сигнал – например, призыв к действию или информацию. Они глубоко проникали в сознание.

Выражение «сукин сын» считалось одним из самых страшных оскорблений. Причём, если дословно перевести, это даже не «сукин», а «шлюхин сын». Оно оскорбляло адресата и его семью, точнее честь матери. Прямое оскорбление матери было побочным, скорее придавало враждебности и остроты. И оно всегда действовало.

Кристиан шагнул в сторону стоявших подростков, но стулья преградили путь. Тогда он развернулся и решительно направился в моём направлении.

Всё в том же шоковом состоянии я потянулась к разъярённому ученику. Очевидно, хотела его остановить. Действовала я неосознанно, скорее машинально в стрессе. Кристиан резким движением вырвал руку и ускорил шаг. В этот момент перед моими глазами пронеслась жуткая картина. Мой мозг, зафиксировав чуть раньше информацию об открытом окне, проложил к нему путь мальчишки и, уловив вопли «Как вы все меня достали!», дорисовал драматическую развязку. Я бросилась вслед за Кристианом. Схватила его за руки так сильно, как только могла. До открытого окна на четвёртом этаже оставалось не больше двух метров.

– Закройте окно! – крикнула я стоящим подросткам.

Никто не двинулся с места. Кристиан не вырывался, а тащил меня вместе с собой вперёд.

– Элиас! Закрой окно!!! – ещё громче прокричала я.

Было уже не до шуток. Элиас взглядом отреагировал на мою интонацию: я увидела, что он понял – они переступили черту. Взглянув на пульсирующие вены на лице Кристиана, он протиснулся между нами и окном и закрыл его.

Казалось, прошла целая вечность между моментом, когда Айше выбежала из кабинета, и её возвращением с фрау Бергманн. На самом деле прошло несколько минут.

Классный руководитель пользовался авторитетом. Одним из инструментов воздействия были оценки. Хорошие отметки не стимулировали учёбу, зато остаться на второй год никто не хотел. Это считалось совсем некруто. Такие кандидаты имелись в каждом классе, но даже они старались этого избежать. Поэтому хоть какой-то минимум всё же надо было учить. Второй инструмент – разговор с родителями. Как правило, он эффективно действовал на учеников. Я не знала, какие отношения царили в той или иной семье, но угроза звонка родителям по далеко не приятному поводу работала всегда. После нескольких телефонных бесед я выделила схожие реакции. Почти все, узнав, что я из школы, делали глубокий выдох, который я отчётливо слышала в трубку. В ответ на мои вежливые и зачастую приуменьшенные претензии и просьбу провести беседу о важности занятий они занимали позицию осуждения и наказания. Никто даже не пытался встать на сторону своего ребёнка. Причём я не ждала оправданий или защиты. Я желала, чтобы отец или мать задумались о возможных причинах проблемы, подумали, что они, как семья, могут сделать.

Одно присутствие фрау Бергманн значительно разрядило обстановку, накалившуюся до предела.

– Что тут происходит? – строго и громко спросила она, обращаясь к Элиасу и двум его друзьям.

– Он первый начал, – Юсуф показал на Кристиана, которого я всё ещё держала за руки.

Удостоверившись, что парень больше никуда не рвётся, я попыталась повернуть его к себе лицом. Делая это, попросила пришедшую мне на помощь учительницу увести его в другой кабинет и присмотреть. Единственное, что я могла понимать в тот момент, – это то, что Кристиана надо на время изолировать, дать ему возможность успокоиться. Находясь в туннеле эмоций, он не воспринимал внешнюю информацию.

В классе образовалась абсолютная тишина. Буря стихла, и создалось ощущение, что время остановилось. Я села за учительский стол, больше не ощущала ничего. Шок прошёл, обострённая тревога исчезла. Грозовая туча больше никому не угрожала. Я подавляла остаточный страх, который рвался наружу, заставляла разум перестать дорисовывать альтернативный финал ситуации, приказывала рукам не трястись. «Потом. Всё потом. Не при детях». До конца урока оставалось ещё тридцать девять минут.

– Кто-то хочет что-то сказать? – спросила я, осматривая каждого. Ответа не последовало. – Тогда начинайте делать задания, которые я раздала. Если возникнут вопросы, поднимайте руку, я подойду.

Шуршание бумаги означало, что все принялись за упражнения. Даже галёрка.

Я подошла к первому перевёрнутому стулу, поставила его за парту, где ещё минут пять назад сидел Кристиан. Путь ко второму стулу освободился, его я отнесла в конец ряда и поставила у последней парты. Потом взяла карандаш и пошла по рядам, останавливаясь у каждого ученика. Я смотрела на вставленные в пропуски слова. Если находила ошибку, то помечала её на полях. Возможно, пропускала недочёты или исправляла верные ответы…

Примерно через двадцать минут фрау Бергманн вернулась с Кристианом. Она проводила его до места и снова ушла, теперь уже с троицей с галёрки.

Занятие подошло к концу. Ученики разошлись, а мы с фрау Бергманн сели за парты. Она расспросила меня об инциденте, потом по большому секрету поведала о разговоре с Кристианом. Уйдя в другой класс, он, захлёбываясь слезами, всё повторял, что больше не хочет жить.

Фрау Бергманн ушла, а я ещё минут десять сидела, уставившись в одну точку. Потом снова запретила себе давать волю чувствам. Запрет продлился до момента, когда вечером вышла из детской. Прочитав сказку на ночь, пожелала дочкам спокойной ночи. Только закрыла за собой дверь, как вырвались слёзы, ещё и с такой силой, что казалось, не прекратятся никогда. С этого дня у меня началась бессонница.

Я знала, что по протоколу будет разбор полётов. Мне придётся в докладной записке описать инцидент, поговорить с фрау Харт и с директором школы. Знала, что придётся пообщаться со школьным психологом о Кристиане. Задирам грозили вызов родителей и письмо о грубом нарушении дисциплины. Возможно, кто-то из троих уже получал первое предупреждение, тогда оставалось готовиться к исключению. Родителей Кристиана ждал разговор. Самого юношу направят к психологу. Я знала, что с классом проведут поучительную беседу, что так делать нельзя, и что через пару дней все забудут про инцидент. Но я одна навсегда сохранила в сердце образ пятнадцатилетнего юноши, чьё сердце вырывалось из груди, словно птица, стремящаяся уйти от жестокости этого мира к открытому, наполненному светом окну.

На собеседование я пришла абсолютно спокойная. Понимала, что являюсь достойным кандидатом, но что-то крепко вцепилось в мою самооценку и тянуло её всё ниже и ниже. Проблема касалась не только ситуаций, связанных с поиском работы. Когда я хотела записаться к местному окулисту, мне сказали, что новых пациентов не берут. С гинекологом та же история. Записаться на стрижку смогла лишь через месяц, а косметолог в нашей деревне и подавно не водился. При любой светской беседе спрашивали, откуда я родом. Услышав ответ, любопытствующие реагировали одинаково – на их лицах читалось: «Лучше с ней не связываться». Разговор заканчивался быстро. Мои попытки пристроить себя в новую реальность каждый раз разбивались о местный колорит. В большинстве случаев я объясняла их реакции моим происхождением. В итоге просила мужа позвонить и записать меня к врачу или в парикмахерскую. Думала, что отказывали мне, услышав русский акцент.

В двухэтажном жёлтом здании я сидела напротив двух бионемок. Био – это как коренные москвичи. Исчезающий вид. Они скептически рассматривали мой деловой стиль одежды, непривычный для них.

Строгий дресс-код в воспитательных и учебных заведениях Германии в принципе отсутствует. Ещё со времён детсада я пребывала в культурном недоумении от внешнего вида некоторых воспитателей. У одной девушки, видимо недавно окончившей обучение, каждый открытый участок тела покрывали татуировки. Причём на одном плече красовался чёрный череп в ярко-красных розах, а на другом – крупная чёрная змея с раздвоенным красным языком. Круглое и довольно симпатичное лицо её казалось находкой для металлоискателей. Когда мы поговорили, я поняла, что и на языке тоже был пирсинг. Классические предметы гардероба отсутствовали, а вот джинса и кожа даже в жаркие летние дни не менялись на хлопок. Сейчас таким стилем не удивить, но среди детей этот образ я увидела впервые. Учителя свободно ходят в кедах, джинсах, футболках. Встречаются и те, кто предпочитает классический стиль одежды. Таким образом, строгих рамок для выбора гардероба нет. Это мне пришлось по душе. Главное – не заходить слишком далеко в дремучий лес самовыражения.

Разговор проходил довольно приятно, хотя я заметила, что моё резюме просмотрели весьма поверхностно. Попросили рассказать всю биографию.

Тогда я ещё не понимала, что у будущей руководительницы наметились большие планы. Фрау Харт и фрау Вайс собеседовали меня и то и дело переглядывались между собой. Как позже выяснилось, на такую должность обычно приходят без педагогического образования. Максимум – помощник воспитателя в детском саду, и то это большая редкость. Найти ценного кадра, пусть и русскую, – большая удача. Ещё и повод не выделять зарплатой чрезмерно квалифицированного сотрудника был самый что ни на есть весомый – образование-то не местное. Этот аспект больше волновал фрау Вайс, так как она представляла город, к которому относилось учебное заведение.

Фрау Харт, подобно многим другим наставникам продлёнки, не обладала специальным образованием, однако это не становилось преградой на её пути к успешному руководству. Кстати, название «продлёнка» или «группа продлённого дня» неточное. По-немецки оно звучит гордо – «открытая школа полного дня». Таким образом, фрау Харт в душе была воплощением директора. Так она себя и ощущала. Подобно своей фамилии^[8], она твёрдо верила в то, что трудится на благо общества, и брала на себя всё больше обязанностей и всякого рода инициатив. Помимо руководства и организации послеурочного досуга учащихся, она состояла в городском совете, должность в котором оставалась загадкой, но в ней таился весомый вклад в жизнь города, вела курс подготовки к выпускным экзаменам и возглавляла дневной лагерь для детей от семи до одиннадцати лет в пасхальные и летние каникулы. Ещё фрау Харт то и дело видели с пятиклассниками: она им читала вслух, организовывала какие-то игры, да и просто выгуливала во внутреннем дворе. Как потом оказалось, в классах, где уроки продолжались после обеда, был продолжительный перерыв. В эту перемену дети нуждались в присмотре, как и их учитель – в паузе. Таким образом, фрау Харт ввела новую должность и успешно подрабатывала аниматором один час в день.

На собеседовании задавали немного странные вопросы, нехарактерные для деятельности воспитателя в группе продлённого дня. Я примерно представляла, чем придётся заниматься: присматривать за школьниками после занятий, помогать с уроками и своевременно отправлять их домой. Собственные дети – девочки-двойняшки ещё ходили в садик, и практического опыта внутри школьной системы я не имела. Но фрау Харт интересовало, как у русской эмигрантки обстоят дела с математикой и английским? Или как я смотрю на то, что в каникулы придётся работать полный рабочий день? Я положительно отвечала на все вопросы, слепо стремилась заполучить должность. Надо освежить математику за все классы? Конечно! В каникулы трудиться без отдыха? Не вопрос! Оплата невысокая? Разумеется, я же всё понимаю. Кивала и говорила, что всё смогу и всё устраивает. Познавать свою ценность мне предстояло на примере самих немцев. Но разрушить ту неясную преграду, что отделяла меня от истинного чувства принадлежности, я так и не смогла.

Глава 3. Девятый «А»

22.10.2019

– Вы не собираетесь заходить?