В утро прощания Ода, находясь на крепостной башне, явно не хотела никому показывать своих слёз, дабы не вызвать подозрений, но своей песней она выдала себя.

Догадка Олега быстро переросла в уверенность, что он докопался до истинной сути, а уверенность ещё сильнее разожгла в нём ревность. Конечно, Глеб самый старший из братьев Олега, поэтому Ода на него и обратила внимание. К тому же Глеб такой вежливый и внимательный. Вот только когда успело окрепнуть чувство Оды к Глебу, коего отец отправил в пятнадцать лет на княжение в Тмутаракань? Ода и Глеб четыре года пребывали в разлуке. Это Олегу было непонятно.

* * *

А Глеб тем временем день ото дня всё дальше углублялся вместе с черниговской дружиной в объятые солнцем бескрайние степи, не ведая о душевных муках Олега. И мысли Глеба были совсем не об Оде.

На третий день пути впереди показались всадники в замшевых куртках, в островерхих шапках, с луками и колчанами за спиной. Помаячив на дальнем холме, таинственные всадники быстро исчезли. Русичи усилили дозоры. От степняков можно ожидать любой хитрости, ведь в Степи они у себя дома.

К вечеру войско Святослава наткнулось на следы половецкого становища. На берегу небольшой мелководной речки чернели головешки потухших кострищ, валялись обломки жердей, вокруг на истоптанной луговине виднелись кучки лошадиного помёта.

– На юг подались степняки, – сказал Гремысл Святославу, разглядывая в траве колеи от тележных колёс.

– Давно ли? – спросил Святослав.

Гремысл поворошил рукой пепел одного из кострищ и, подумав, ответил:

– Уже минуло не менее шести часов.

– Не мы ли их спугнули, как думаешь? – опять спросил Святослав.

– Наверняка степняки нашего воинства испугались и убрались отсюда поскорее, – сказал Гремысл.

– Ладно, – Святослав спрыгнул с седла, – заночуем здесь.

Русичи расседлали лошадей, разожгли костры, стали кашу варить. Палаток не ставили, укладывались спать прямо на траве, подстелив под себя лошадиные попоны и закутавшись в плащи.

С первыми лучами солнца двинулись дальше.

Проводниками были Гремысл и торчин Колчко.

Воевода и торчин ехали впереди войска, не перекидываясь порой за весь день и парой слов. Колчко плохо говорил по-русски и больше изъяснялся знаками. Гремысл и вовсе не знал ни слова на языке торков. Беседы между ними всегда были краткими, очень выразительными и касались только дороги.

Если Гремысл показывал рукой на юго-запад, цокал языком, изображая топот копыт, и называл какую-нибудь речку в той местности, через которую предстояло пройти русским полкам, то это означало, что до захода солнца воинству Святослава необходимо добраться до этой степной реки. Колчко понимающе кивал головой и одному ему ведомыми путями вёл полки к указанной Гремыслом реке, обходя овраги и солончаки.

Иногда проводники затевали спор, остановив коней посреди ровного поля, каждый на своём языке пытаясь убедить другого в правильности выбранного им направления. Войско останавливалось и ждало разрешения спора. Бывало, спор затягивался. Тогда Гремысл слезал с седла и ножнами кинжала принимался что-то чертить на земле. Колчко наблюдал за ним, сидя на своей низкорослой буланой лошадке. Затем торчин быстро спешивался и, вынув саблю из ножен, начинал её остриём вносить свои дополнения в рисунок воеводы. При этом оба так и сыпали словами, каждый на своём языке, размахивая руками перед носом друг у друга.

Дружинники смеялись, глядя на них.

Святослав, теряя терпение, кричал:

– Друг дружку не зарежьте, спорщики!

В другой раз Святослав сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул. Гремысл оглянулся на князя. Махнул ему рукой Святослав, мол, уступи, пусть торчин ведёт войско как знает.

Гремысл уступил.

После этого случая пришлось Гремыслу уступать и впредь, ибо только он упрётся на своём, Колчко пальцы в рот и давай свистеть. Так и получилось, что до Дона два проводника войско вели, а после Дона до самого Лукоморья уже один.

Близ реки Тор вдруг русичам преградили дорогу несколько тысяч конных половцев.

Русские полки изготовились к сече, ощетинились копьями.

Святослав объехал ряды дружинников, возле сыновей своих придержал коня и строго произнёс:

– Чур, отца не срамить!

По знаку князя полки на рысях двинулись на кочевников.

От половцев прискакал гонец с сообщением, мол, желает половецкий хан с русским князем разговаривать.

– Ишь, чего захотел чёрт узкоглазый! – усмехнулся Святослав и кивнул Колчко: – Спроси у гонца, как зовут хана. Не Шарукан ли?

Оказалось, что хана зовут Токсоба.

Святослав вспомнил предостережения Шарукана, и захотелось ему посмотреть на храброго Токсобу.

На переговоры с ханом Святослав взял с собой помимо Гремысла и Колчко обоих своих сыновей.

Токсоба выехал навстречу Святославу в сопровождении пяти военачальников-беев.

Хан был крепкого телосложения, с жилистой шеей, с коротким приплюснутым носом, с густыми светло-золотистыми бровями под цвет длинных волос, заплетённых в две косы. Глаза у хана были жёлтые, как у рыси. Рыжеватые усы и бородка обрамляли его рот, который постоянно кривился в хитрой усмешке.

К удивлению Святослава, Токсоба заговорил с ним на ломаном русском:

– Здрав будь, княс. Куда путь держишь?

– И тебе доброго здоровья, хан, – сказал Святослав. – В свои владения тмутараканские поспешаю.

– Иль стряслось что-то, княс? – допытывался Токсоба.

– Да так, по своим делам еду, – нехотя ответил Святослав.

Токсоба покачал головой и сощурил глаза, словно кот на печи.

– Ай, ай, княс!.. По своим делам едешь, но по моим степям. За это деньга платить надо!

– Сначала, хан, ты заплати мне за то, что вот уже много лет под моим небом живёшь, – быстро нашёлся Святослав.

Улыбка исчезла с широкого лица Токсобы.

– Как так, княс? – озадаченно пробормотал он. – Небо никому не принадлежит, оно ничьё…

– Поскольку небо ничьё, поэтому я и взял его себе, – с серьёзным видом промолвил Святослав.

Токсоба несколько мгновений размышлял, не спуская пристального взгляда с невозмутимого Святослава. Потом хан рассмеялся отрывисто и резко, обнажив крепкие белые зубы:

– Ай, какой хитрый княс!.. Как степная лисица! Хочу дружить с тобой.

– От дружбы никогда не отказываемся, – сказал Святослав.

Обменялись князь и хан оружием и поклялись не сражаться друг с другом.

Глядя на удаляющегося Токсобу и его беев, Гремысл недовольно проворчал:

– Сколь ещё половецких ханов по Степи рыскает, на всех мечей не напасёшься!

На исходе восьмого дня далеко впереди на краю зелёной холмистой равнины обозначилась обширная бледно-голубая гладь, сливающаяся у горизонта с синим небом.

– Гляди-ка, Давыдко, – весело воскликнул Глеб, – море!..

Давыд привстал на стременах и вытянул шею, впившись жадными глазами вдаль. Ему захотелось погнать коня, чтобы увидеть вблизи необъятную морскую ширь. Глебу хорошо смеяться, он-то прожил на берегу моря четыре года.

В этот вечер русичи расположились станом недалеко от морского берега.

Давыд отлучился из становища. Он зачерпнул пригоршней морской воды и попробовал её на вкус. Горько-солёная морская вода обожгла княжичу горло. Давыд закашлялся и утёр рот рукавом рубахи.

Маленькие волны лениво лизали песок у самых ног Давыда.

Красное закатное солнце медленно погружалось вдали прямо в морскую пучину. Небеса на западной стороне полыхали багрянцем. Тёплый ветер шевелил волосы на голове Давыда. То был чужой ветерок с солёным морским запахом.

…Вернувшийся в стан Давыд услышал отцовский голос у костра:

– Ещё прадед мой Святослав Игоревич^[62] примучил здешние земли у морского пролива вместе с городом Тмутараканью. Навёл он свои храбрые полки после разгрома волжских хазар на хазар тмутараканских и обложил их данью. Все здешние народы признали власть и силу Святослава Игоревича, а он перед своим походом на Дунай посадил князем в Тмутаракани своего двоюродного брата. Токмо недолго тот княжил здесь, умер он через год после гибели Святослава Игоревича. При князе Ярополке^[63], сыне Святослава Игоревича, в Тмутаракани сидел воевода Сфирн, племянник Свенельда^[64]. Уже при нём ясы и касоги^[65] отказали русичам в дани. Владимир Святой, брат Ярополка, посадил в Тмутаракани своего сына Мстислава^[66]…

– Тот, что от венгерки был рождён? – спросил воевода Ратибор.

– Не от венгерки, а от немки, – ответил Ратибору Гремысл.

– Как же от немки, когда от венгерки! – возразил Ратибор. – Была она четвёртой женой Владимира Святого, и звали её… Звали её Гизелла.

– Гизелла родила Владимиру Позвизда, а матерью Мстислава была немка Адель, – стоял на своём Гремысл.

– А я думал, что Мстислав был рождён чехиней, – проговорил черниговский боярин Перенег.

– От чехини у Владимира Святого был сын Святослав, – пустился в разъяснения Гремысл. – Адель же родила ему кроме Мстислава ещё Станислава и Судислава. Так ведь, княже?

Дружинники посмотрели на Святослава, который с улыбкой слушал этот спор.

– Верно молвишь, Гремысл, – заметил Святослав, вороша палкой уголья в костре. – Адель родила Владимиру Святому троих сыновей, токмо она была не немка, а чехиня. Немку же звали Малфрида, и умерла она в один год с Рогнедой, моей бабкой^[67].

– Развёл путаницу, пустомеля! – Перенег шутливо толкнул в плечо сидящего рядом Гремысла. – Я же говорил, что Мстислав был рождён чехиней.

– От кого бы ни был рождён Мстислав, воитель он был хоть куда! – сказал Гремысл. – Притоптал Мстислав своими полками и ясов, и касогов, и обезов^[68]… До сих пор все тихо сидят!

– Чего стоишь в сторонке, Давыд, – окликнул сына Святослав, – садись к огню, места всем хватит. Подвинься-ка, Глеб!

Дружинники заговорили о Мстиславе Храбром и о том, как он вышел из Тмутаракани с сильным войском и в сече при Листвене разбил полки своего брата Ярослава Мудрого. Как не пустили киевляне к себе Мстислава, несмотря на то, что Ярослав бросил их, убежав в Новгород. Тогда Мстислав сел князем в Чернигове, а сын его Евстафий вокняжился в Тмутаракани. Вскоре замирился Мстислав с Ярославом, и стали братья вместе править на Руси. Вместе они ходили походом на ятвягов, на восставших ясов, вместе отвоёвывали у поляков червенские города. Всё делали вместе, покуда не умер Мстислав в 1036 году.

Со времён Мстислава Храброго и закрепилась за Черниговом далёкая Тмутаракань.

Ещё три дня скакали дружины Святослава вдоль берега Сурожского моря.

На четвёртый день взорам черниговцев открылись жёлтые стены и башни из кирпича-сырца на вершине каменистого холма. За крепостными стенами виднелись верхушки пирамидальных тополей, крыши теремов, сияли золотом купола и кресты белокаменного храма. Крепость на холме окружали кварталы обширного града, узкие улицы которого, словно ручьи, сбегали к большой бухте, у причалов которой теснились крутобокие торговые суда.

– Вот и Тмутаракань! – невесело проронил Глеб.

Давыд, конь которого шагал рядом с конём Глеба, удивлённо взглянул на брата. Отец Глебу княжество возвращает, а тот не выглядит радостным.

«Чудак, да и только!» – подумал Давыд.

Предместья Тмутаракани утопали в садах и виноградниках. Ветер разносил аромат цветущей черешни, благоухали абрикосовые и грушевые деревья. Повсюду густо росли орех и слива.

Местные жители при виде войска, поднявшего густую пыль на дороге, побежали под защиту городских стен. Многие гнали за собой мулов, коз и коров.

На башнях крепости замелькали копья и шлемы воинов.

– Неужели Ростислава успели упредить? – нервничал Святослав.

Однако штурмовать Тмутаракань черниговцам не пришлось. Ворота города были распахнуты.