Деревья пригнулись, и Катя с Владиком побежали на вокзал. Осенний дождь, холодный и безжалостный, все-таки настиг их. Поезд подошел сразу, и в вагоне оказалось на удивление мало народу, видно, из-за непогоды люди уехали раньше. Катя с Владиком сели в уголке, сняли промокшие куртки и набросили их сверху на манер одеял, а сами крепко прижались друг к другу, дрожа и стуча зубами. Немножко сильнее дрожа и стуча, чем того требовали их молодые организмы. Просто, наверное, было страшновато признаться, что им нравится чувствовать друг друга так близко и что редкие пассажиры, глядя на них, думают, что они муж и жена.

Странно, что проницательная Таточка, обычно улавливающая малейшие настроения внучки, не заметила, что та влюблена и счастлива.

Наверное, потому, что Катя старалась держать себя в ежовых рукавицах здравого смысла, ибо всем известно, как ненадежны молодые люди, особенно такие красивые. Она запрещала себе мечтать, но Владик сам заводил разговоры о будущем, как они поженятся, кончат институт и уедут осваивать новые земли, ибо врачи везде нужны. Но хоть Владик и говорил о свадьбе как о деле решенном, само собой разумеющемся, он берег Катю. Они гуляли по городу, находили укромные уголки, где можно было целоваться непослушными от холода губами, грели руки друг у друга под одеждой, ноги подгибались, а глаза искрили в темноте, но настоящего грехопадения не случилось. И не только потому, что было негде.

Если бы дело было только в страсти, только в физическом влечении двух молодых животных, то все давно бы совершилось. Но нет, оба чувствовали, что между ними происходит что-то еще, может быть, не такое яркое и волшебное, как счастливая влюбленность, но тоже очень важное.

Они начинали доверять друг другу, потихоньку открывать свои настоящие лица…

Однажды Владик признался, что не понимает многих происходящих вокруг вещей. Они тогда забрели в самый глухой угол Ботанического сада, стоял пасмурный вечер, вокруг не было ни души, и можно было позволить себе говорить откровенно.

– Мне иногда кажется, что или я сошел с ума, или вокруг люди строят жизнь, не учитывая простых и естественных вещей, как если бы архитекторы делали расчеты, пренебрегая аксиомой, что через две различные точки проходит единственная прямая, – сказал он задумчиво, – как-то я всегда считал, что человека нельзя преследовать за убеждения, а теперь это стало в порядке вещей.

– А при царе? – зачем-то спросила Катя.

– Так мы вроде и делали революцию, чтобы не было как при царе. Потом, при царе высылали за борьбу с режимом, а не за особое мнение.

– Ну да, – сказала Катя, – у человека должно быть право на ошибку.

– Тем более сейчас, когда мы строим совершенно новое общество, просто нет опыта, чтобы сказать сразу, кто прав. В медицине вон сколько спорят, сколько проверяют любую новую таблетку, а здесь для целой страны сразу гениальная панацея, а кто сомневается, тот враг.

– Надо сплотиться, – вздохнула Катя.

– Вот именно, – мрачно поддакнул Владик, – и получается горький выбор: или я должен предать Родину, или самого себя. Одно из двух.

– А я просто учусь по специальности, – Катя сжала его руку, – спасаясь тем, что врач может не иметь политических убеждений, ведь кишки у всех одинаковые, и у троцкистов, и у сталинистов, и даже у монархистов. То есть абсолютно никакой разницы, а значит, будущему доктору нечего об этом думать.

Владик засмеялся и притянул ее к себе.

– Видно, время такое настало, – пробормотала Катя, уткнувшись носом в теплый уголок между шеей и ключицей, где пахло юностью и кипяченым молоком, – неевклидовой геометрии, когда и прямая не прямая, и точка не точка.

Тут они стали целоваться и забыли обо всем, но этот короткий разговор показался Кате очень важным, и она думала о нем, наверное, больше, чем о предстоящей брачной ночи.

О таких вещах можно говорить только с самыми близкими людьми, с теми, кому безусловно доверяешь. Владик не просто открыл ей душу, он предстал перед нею уязвимым и полностью безоружным. Значит, ближе и дороже ее у Владика никого нет…

Следующую неделю Катя набиралась храбрости, чтобы признаться Таточке, что у нее есть жених. Пока неофициальный, но в таком статусе, что его можно пригласить в дом, показать семейные фотографии и признаться, что ее отец – белый офицер.

Пока Катя планировала, как все это лучше сделать, чтобы и Таточку не взволновать, и Владика не обескуражить, он пришел к ней в дом сам, без приглашения, и такой хмурый, что трудно было его узнать.

Войдя в комнату, он остался стоять, и, пряча глаза, сухо сообщил, что завтра состоится общее собрание, на котором будут разбирать Катю и Тамару Петровну. Кончится как минимум исключением и увольнением, но может быть и хуже, поэтому следует подготовиться к обыску, а на собрании вести себя тихо, потому что решение уже принято, и от любых слов, которые они скажут, будет только вред.

Катя слушала его как пьяная, будто и вправду перенеслась в какую-то другую реальность, потому что в мире, где она жила до сих пор, такого просто не могло произойти. Не мог в ее мире любимый, почти родной человек спокойно сообщить, что завтра он ее казнит, и запретить сопротивляться. Катя потянулась к нему, вдруг наваждение исчезнет, но Владик отшатнулся, холодно отчеканил: «Простите, больше я ничего не могу для вас сделать», и ушел. Не задержался в дверях, быстро сбежал по лестнице, даже не обернувшись. Гулко хлопнула дверь парадной, а Катя все не просыпалась…

Вернувшись в комнату, Катя села на стул, уставилась в стену и смотрела, как исчезает будущее. На линялых обоях в полосочку проносились кадры того, что никогда не случится. Катя в докторском халате и шапочке делает обход, а вот Катя на пороге роддома с драгоценным свертком, и счастливый Владик протягивает к ней руки… Вот она в тулупе и валенках где-то среди снегов бредет на вызов… Вот они с Владиком склонились над колыбелькой, а за окном их избушки завывает вьюга, но горит, потрескивает огонь в печке, и им не страшно. Такое будущее они представляли себе с Владиком, и оно казалось Кате почти осуществившимся, почти реальным, а теперь сгорало без следа, как газета для растопки.

Таточка же не унывала. Быстро собрала семейные альбомы и письма в чемодан, и отправила Катю на вокзал в камеру хранения. Оставлять архив у друзей им обеим казалось непорядочным. Скудный запас драгоценностей она отвезла доктору Воинову, чтобы спрятал у себя в рабочем кабинете.

Вечером они тщательно убрали в комнате, чтобы «не краснеть перед посторонними мужчинами», которые придут обыскивать их жилище.

Эти простые действия немного отвлекли Катю от отчаяния, она даже понадеялась, что все обойдется, Владик одумается, не решится все-таки предать самого себя, и на собрании произнесет речь в их с Таточкой защиту, такую убедительную, что коллектив поймет – они ни в чем не виноваты. Так еще никогда раньше не случалось, но все-таки чистили комсомольских и партийных активистов, а они с Таточкой никто. Ничего не делали в политическом смысле, значит, ничем себя не запятнали.

Только она ошиблась. Владик, старательно отводя от нее взгляд, выступил со стандартной филиппикой про гадину, которая затаилась, про пережитки, которые надо искоренять, про суровый отпор кумовству и прочее. Слушать его было противно, а когда Катя вспоминала тот разговор в Ботаническом саду, то приходилось изо всех сил стискивать зубы и сжимать кулаки, чтобы не закричать. То, что она приняла за полное доверие, за что-то даже большее, чем признание в любви, оказалось обычной провокацией.

Предательство Владика отобрало у Кати не только настоящее и будущее, но и прошлое. Если бы он любил ее, как говорил, то ни за что не выступил бы на собрании. Поручил бы кому-то другому. А раз выступил, изобличил, значит, не любил никогда. Действительно, два года ходил как мимо пустого места, а на третий вдруг влюбился, это какой же дурой надо было быть, чтоб поверить в такие сказки? Наверное, специально сблизился с нею по заданию властей, чтобы найти материал против них с Татой. И не тащил ее в постель не потому, что уважал и берег, а потому что не хотел. Искреннее спасибо ему за это, потому что иначе она бы точно не выдержала и повесилась. А так есть шанс выжить.

Мечта на секунду воплотилась в жизнь, чтобы тут же обернуться глупой иллюзией, обманом. Больше всего на свете хотелось лечь лицом к стене, поджать ноги и ждать смерти. В то, что боль отпустит, Катя не верила. Одна она так бы и сделала, но рядом была Тата, которой пришлось еще хуже, и ради нее приходилось делать вид, что мир не рухнул.

Поэтому в назначенный день Катя встала, умылась, туго заплела косу, стараясь максимально убрать непослушные колечки со лба, надела свое единственное приличное платье и отправилась на службу.

Константин Георгиевич привел ее в сестринскую за ручку, как ребенка, вот, мол, товарищи, смотрите, Катенька, прошу любить и жаловать, но будущие коллеги не спешили ни с тем, ни с другим. Катя стояла в дверях, ожидая дальнейших указаний от Татьяны Павловны, старшей сестры, но та разглядывала ее молча и с любопытством, как диковинное насекомое. Сидевшие тут же Надежда Трофимовна и еще одна девушка, которой Катя не знала, коротко взглянули и продолжили катать шарики из марли.

– Вы уж позаботьтесь, дорогая Татьяна Павловна, о новой коллеге, – увещевал Константин Георгиевич совершенно елейным тоном, – введите, так сказать, в курс дела… Пока ставьте, пожалуйста, ее вместе с Надеждой Трофимовной на мои операции, пусть перенимает опыт.

Татьяна Павловна, сдобная дама средних лет, фыркнула:

– Второй сестрой? С чего бы?

– Пусть освоится, научится…

– Надо учиться, пусть идет в училище, а коли пришла на работу, так надо работать! – отрезала Татьяна Павловна и сложила бантиком пухлые розовые губки.

Катя переступила с ноги на ногу и ссутулилась. Оттого, что о ней говорили так, будто ее тут нет, ей захотелось вообще исчезнуть.

Воинов улыбнулся:

– Татьяна Павловна, дорогая моя, ну что за предрассудки! Вы не хуже моего знаете, что готовые специалисты с неба не падают и в капусте их не находят. Всегда надо на первых порах помочь.

Прищурившись и поджав губы, Татьяна Павловна окатила Катю взглядом, от которого та отступила еще на шаг.

– Гм, – громко и решительно произнесла Надежда Трофимовна.

– Дамы, я в вас не сомневаюсь, – Константин Георгиевич подошел к Татьяне Павловне вплотную, будто хотел ее обнять.

– Выдумали еще, второй сестре мыться, – хмыкнула Татьяна Павловна, – нет уж, простите, не дам я стерильный халат зря на нее тратить.

– Даже по моей просьбе?

– Особенно по вашей просьбе, Константин Георгиевич! Пришла на работу, пусть сразу работает как все, барынек у меня тут не было, нет и не будет!

Воинов совсем прижался к сдобному боку Татьяны Павловны.

– Ну ладно, Тань, ну чего ты… – пробормотал он, улыбаясь, – ну как бы я из вас выбрал, когда вы все одна лучше другой? Вот пришлось взять со стороны, чтобы никто не обижался.

– Ладно, ладно, – суровая Татьяна Павловна неожиданно хихикнула, – врете вы, Константин Георгиевич, а все равно приятно.

– Никогда не лгу. – Воинов отступил, а старшая сестра с трудом подняла свое полное тело из-за стола:

– Как тебя, Катя?

Катя кивнула.

– Иди, Катя, к сестре-хозяйке, получи у нее рабочую одежду и переоденься. Покажу тебе, как тут у нас все устроено.

Переодеваясь в маленькой холодной комнатке с деревянными лавками вдоль стен, Катя пыталась понять, что это теперь ее жизнь. Этот операционный блок с сегодняшнего дня ее второй дом, в котором ей предстоит проводить больше времени, чем в первом, а эти женщины, такие разные и по возрасту, и по характеру, и по воспитанию – теперь ее новый круг общения. Среди них придется выбирать подруг, вместе с ними переживать все важные события…